Рождество

Сладко искать Тебя, Господи, чтобы ожило в Тебе сердце мое и возблагодарило, не уставая в благодарениях, и говоря, что, сколько бы трудов и скорбей ни понесло оно ради Тебя, все это ничто по сравнению с полнотой благодати Твоей, Боже! Не может быть сча­стьем это тело, ибо болеет и разрушается. Не может быть счастьем мысль, ибо улетучивается, словно ветер. Не может быть счастьем и душа, потому что переменчива и непостоянна, словно времена года. Но сердце, вошедшее в смирении в несказанный покой бла­женства Твоего, Господи, - вот истинное счастье, неизменное и не оставляющее во веки веков.

Ум, разрывая узы суеты, еще на земле ощущает святое вея­ние Небес. И, как некий сладостный намек на небесное блажен­ство, нисходят в наши сердца православные праздники, когда мы встречаем их в тихости душевной. Пришло первое в жизни не­суетное, благодатное Рождество... С души, словно слой за слоем, отваливались заботы и безчисленные попечения, от отсутствия ко­торых на душе было непривычно тихо и светло.

В Лавре я любил наши монашеские всенощные в дни боль­ших праздников. Но если для паломников они становились тор­жеством, заполненным многоголосым пением, многолюдством и великолепными богослужениями со множеством празднично об­лаченных священников, то для нас, рядовых монахов, эти празд­ники являлись днями самого большого напряжения. В подготовке праздничных служб участвовали все, кроме престарелых монахов. Начиналась спешная уборка храмов, чистка подсвечников, паника­дил, ковров и лихорадочное завершение строек на огромной терри­тории монастыря. В притворах храмов выстраивались безконечные очереди за свечами, просфорами, святой водой. Духовникам доста­вались нескончаемые исповеди, а у проходной скапливались толпы приехавших родственников и гостей. От всего этого мы, бывало, добирались до кельи, еле волоча ноги.

Здесь же, в горном скиту, было непривычно тихо, спокойно и не­суетно. Поэтому душа словно светлела и незаметно очищалась от толчеи помыслов, усталости сердца и ума, от мелькания множества лиц и от безконечных разговоров. В сердце постепенно стало воз­никать удивительное умирение помыслов и успокоение ума, отче­го весь мир вокруг изменился как по волшебству. Каждая летящая снежинка виделась как совершенство Божественного творения, каждый морозный узор в оконном стекле вызывал в душе тихую радость. Зимние закаты очаровывали сердце неиссякаемой в сво­ем разнообразии красотой, каждая молитвенная ночь становилась безконечным благодатным праздником, не возбуждающим душу земным восторгом, а дарующим ей незнакомый ранее душевный мир и успокоение.

Часто на службе из-за этой, пусть небольшой и недолговечной, благодатной успокоенности души всякий стих псалма или канона хотелось читать и перечитывать снова и снова. Поскольку это было невозможно, то после службы, сидя на чердаке, я брал Евангелие или Псалтирь и, прочитав только один стих, подолгу оставался на­поенным тихим и кротким светом его благодатного смысла. То же самое, только в разной степени, происходило и с моими друзьями. Мир, покой и красота Рождества удивительным образом гармонич­но совпали с внешне неприметным, но глубоко внутренним душев­ным изменением - настоящим рождением наших душ, которые об­наружили себя пребывающими в Боге. Это происходило незаметно для нас самих, но проявлялось заметными изменениями в наших отношениях.

Не помню, чтобы с родственниками у меня были такие откры­тые и теплые взаимоотношения, какие сложились в нашем неболь­шом дружеском кругу, включая скитоначальника, который как-то удивительно доброжелательно, словно это произошло само собой, оставил командный тон и снова стал близким и родным челове­ком. В наших душах возникло ощущение родства не по крови, как в миру, а по невыразимой духовной сути - родства еще слабого и не вполне определившегося, но это было истинное родство душ во Христе. То, что я прежде, еще живя в миру, ощущал как искреннюю дружбу, честную и правдивую, теперь эта дружба, как бы напол­ненная Христовой благодатью, сблизила нас до родственных отно­шений в духе Евангелия. Мы все сплотились вокруг Христа, и неза­метно Господь стал нашим духовным центром. Он как бы соединил нас благодатью, словно незримыми узами.

Подобные изменения в людях я заметил еще в монастыре, когда все, кто приходил к батюшке на исповедь и на совместное монаше­ское правило, образовывали как бы некий круг людей, единых по духу. Единых не по характеру, конечно, а именно по духу. Иногда, стоя в числе других монахов, собравшихся в очереди на исповедь к старцу, я, неприметно для окружающих, любовался их лицами. У всех имелась какая-то особенность и какая-то отличительная черта: близость к старцу и искренняя любовь к нему делали этих людей удивительно красивыми духовно. Даже издали можно было сразу увидеть духовное чадо отца Кирилла.

В скиту батюшки не было рядом с нами, но в любых ситуациях каждый из нас ссылался на услышанное от него наставление, что не разрушало наш союз, а только обогащало и сближало нас всех. Когда в душах возникает такая духовная родственная связь, обще­ние близких людей перестает быть тягостным и вынужденным. Можно свободно говорить, и это общение не переходит в раздра­жение или празднословие. И такое сближение наших сердец про­исходило в преддверии Рождества, и именно это первое Рождество в скиту дало первый опыт нового и пока еще не вполне окрепшего начала иной жизни - не в суете, не в беготне, а в тихом взаимном согласии и единодушии, наполненных Христом и скрепленных Его благодатью и причащениями на литургии.

Сам праздник Рождества прошел как на одном дыхании. Воз­можно потому, что он начался в душе еще раньше, как трепетное рождение новых ощущений, неизвестных ей до этих пор. В книгах и житиях приходилось читать об этом, где меньше, где больше. Но книжный опыт не идет ни в какое сравнение с тем непредставимым и тем не менее реальным переживанием совершающегося. При­шло, словно исподволь, осознание постепенного рождения новых духовных ощущений в душе, изумленной этой неожиданной встре­чей с иной, благодатной жизнью. В те зимние месяцы время словно исчезло. Теперь та далекая зима вспоминается как единый нераз­дельный промежуток времени, наполненный тихой и кроткой ра­достью рождения в душе небесной благодати, не исчезающей мгно­венно, как это обычно происходило раньше.

В этом ровном течении нашей нелегкой жизни в скиту, хотя все жили бок о бок в одной комнате, в совершенной тесноте, ведь неко­торые спали на мешках с мукой или крупой, архимандрит - на до­сках, уложенных на пеньки, я - на чердаке, возле дымовой трубы, память не припоминает ни раздражений, ни обид, ни разногласий, после единственного в самом начале зимы искушения с дровами. Если и случались какие-либо промахи или недовольства, то все это быстро разрешалось шуткой или добрым словом кого-либо из бра­тии. Возглас Валеры при любых неудобствах “Ничего, ничего! ” как будто стал общим девизом. В этих монотонных зимних буднях отец Пимен, возглавляя нашу молитвенную жизнь, по-иному начал ви­деть и понимать уединение, которое постепенно преображало его. В том, что в нашем скиту начала складываться настоящая молит­венная семья, основанная на взаимовыручке и послушании, несо­мненно, есть большая заслуга самого скитоначальника.

Снег мог валить не переставая, поэтому постепенно приходилось расчищать дорожки во дворе. И все же он постепенно завалил весь двор и лес. Даже наш ручей, из которого мы брали воду, оказался погребенным под толстым слоем снега. В километре пониже, за ле­сом, у тропы пробивался сильный чистый родничок. Особенность его была в том, что вода, набранная из него, никогда не портилась. К этому родничку мне пришлось проложить лыжную тропу с по­мощью простеньких лыж, подаренных милиционером.

Радостно было проложить в зимнем лесу первую лыжню, вспом­нив далекую юность. Спуск представлял собой длинный и доста­точно крутой склон, а скорость по мере движения быстро возраста­ла. Приходилось закладывать виражи между деревьями, что было нелегко, так как у лыж вместо креплений стояли простые кожаные ремешки. Но когда я взвалил на спину двадцатилитровую кани­стру с водой и попытался подняться с ней по крутому снежному склону, это доставило много мучений. Лыжи соскальзывали с ног, и я, проваливаясь, увязал в снегу по пояс. Первый утомительный поход за водой занял половину дня, пока не пришло в голову об­вязывать на подъеме лыжи веревками и заменить крепления. До­ставка воды в скит стала происходить гораздо быстрее, хотя и оста­валась утомительной. В итоге я получил должность постоянного зимнего водоноса, так как через лес никто не отваживался спу­скаться на лыжах, а попытки пробиться к роднику по тропе ока­зались неудачными - слишком далеко он находился. Тем не менее каждая лыжная поездка за водой давала мне возможность уеди­нения и радость помолиться в снежном лесу, словно пронизанном насквозь зимним солнцем. Это послушание всегда становилось для меня маленьким праздником.

Из каждой поездки в Лавру отец Пимен привозил книги с труда­ми святых отцов, которые нам щедро дарил наш друг отец Анаста­сий, заведующий издательством Лавры. Почти все, что издавалось тогда, было собрано в нашей скитской библиотеке. Для нее вдоль одной из стен единственной комнаты потребовалось соорудить полки из досок, которые со своего ложа великодушно пожертвовал архимандрит. После этого щедрого жеста с его стороны мы сообща соорудили ему хороший топчан возле теплой стены, для чего взяли доски из перекрытий чердака. Это заставило меня с опаской про­бираться по ночам по чердачным балкам к дымовой трубе, рискуя провалиться вниз сквозь непрочный потолок.

За зиму я прочитал все толкования к Евангелию и углубился в Добротолюбие, которое на долгие годы стало моим настольным духовным пособием. “Слова подвижнические” Исаака Сирина я положил у себя в головах на чердаке и никогда не расставался с этой книгой. По ночам я зажигал свечу и весь погружался в удиви­тельные строки преподобного Исаака. Каждая строка этой книги глубоко западала в душу, открывая ей новые горизонты духовной жизни и расставляя правильные ориентиры. Благодаря Исааку Сирину сердце утвердилось в истинности выбранного пути, кото­рый день за днем становился моей жизнью и, несомненно, самой лучшей ее частью. Как будто духовная весна незаметно начала расцветать в моей душе. Конечно, настоящая духовная зрелость и духовное плодоношение являются значительным заключающим этапом в молитвенной практике, но весна молитвенной жизни всегда остается в памяти как самая трогательная и волнующая часть этого непростого периода.

Особая благодарность родилась в сердце к святителю Феофану Затворнику: настолько точно и цельно его поучение о молитве и молитвенной практике закрепили во мне правильное понимание этого непростого искусства - Иисусовой молитвы. Молитвенное покаяние должно быть живым действием, а не скучным и моно­тонным повторением слов священной молитвы. Живое покаяние становится возможным лишь тогда, когда ему сопутствует глубо­кое внимание и участие в молитве всего сердца. Суровая правда Евангельского пути говорит о том, что всему этому трудному про­цессу рождения молитвы неизбежно сопутствуют многочисленные скорби. Все разрозненные сведения о молитве стали сами собой складываться в целостное понимание духовной практики. Те по­ложения святых отцов, которые ранее казались противоречивыми, открылись теперь как ясные указания на отдельные стороны и эта­пы духовной жизни.

И здесь мне снова помогли книги святителя Игнатия (Брянча­нинова), особенно его четкий анализ видов прелести, которой я всегда инстинктивно боялся, следуя наставлениям своего старца.

- Во всем и всегда, отец Симон, ищи смирения, и не пропа­дешь! - бывало, говорил он.

Но на осуществление этого простого наставления духовного от­ца мне понадобились долгие годы духовной битвы со своим гре­ховным умом, ввергшим меня в ожесточенные брани всех видов и оттенков, сначала со своими страстями, а затем с коварными и ис- кусительными помыслами. С последними, волею Божией, довелось биться в горном одиночестве один на один, постигая их страшную мрачную силу и злобность. Если бы не молитвы отца Кирилла, итог этой борьбы мог стать совершенно иным.

Большую помощь моей душе дало изучение трудов преподобно­го Кассиана Римлянина, особенно его глав о борьбе со страстями, а также поучений преподобного Нила Сорского. Книги аввы Исаии и преподобных Варсонофия и Иоанна заставили меня опустить голову в глубочайшем стыде за свою молитвенную жизнь и за ни­чтожество моих духовных усилий. Эти книги, а также творения преподобного Макария Великого, которые тогда казались мне не­доступными по высоте изложения, я упаковал в рюкзак, намерева­ясь серьезно заняться ими в полном уединении в келье на Грибзе.

В полутора километрах от нашего скита жил пожилой охотник, сухой и жилистый, со сметливым лицом, почти всегда заросшим серебристой щетиной. Хозяйством занималась его жена, добрая и приветливая женщина. В работах по огороду и на сенокосе им по­могали три сына, самостоятельно живущие на противоположном берегу Бзыби. К ним нужно было переходить по подвесному узкому мостику, висевшему на тросах высоко над бурной рекой. Оступать­ся на нем не рекомендовалось.

Наш сосед был заядлым курильщиком и выкуривал ежеднев­но по две пачки дешевых и страшно крепких сигарет. Охота бы­ла его страстью. Он лучше чем кто-либо другой на Псху знал все секретные тропы и звериные места, так как когда-то работал про­водником в геологической экспедиции. У местных жителей наш сосед пользовался большим уважением, тем более что его сестра была замужем за председателем сельсовета. В моей жизни он при­нял большое участие, и я сильно с ним сдружился. Звали его Илья Григорьевич.

Однажды, когда мы с Адрианом распиливали во дворе бревна, заготавливая поленья, я почувствовал, что под одеждой по мне что- то ползает. Мой помощник растерянно шарил у себя по затылку:

Батюшка, у меня вши! - воскликнул он с ужасом.

Не может быть! - не поверил я.

Адриан с испуганным видом осмотрел мою шею:

У вас тоже вши!

Эта новость всполошила всех. Начальник скита устроил осмотр одежды у каждого из нас. Больше всего вшей обнаружилось у со­ловецкого послушника. Он сконфуженно признался, что, вероятно, набрался вшей по пути на Псху, ночуя где придется, так как по не­му давно уже ползали эти насекомые. Никто не знал, как вывести вшей. Вши оказались и у самого скитоначальника. Адриан вспом­нил, что нужно выварить одежду в кипящей воде. Но в большом баке вода долго нагревалась, и сражение со вшами перешло в за­тяжную борьбу.

К счастью, к нам заглянул наш сосед, опытный и повидавший всякое человек. Узнав, в чем дело, он сбегал домой и принес нам по­рошок хлорофоса в стеклянной банке.

Первое дело против этой гадости - хлорофос! - утверждал Илья Григорьевич. - Советую вам и голову помыть хлорофосом...

На это никто не решился, а все ограничились тем, что выварили рабочую одежду в кипятке с хлорофосом и по очереди помылись возле печи, пользуясь тем же баком для стирки белья.

Постепенно этот старожил и охотник начал интересоваться на­шей жизнью и периодически захаживал к нам в гости, давая дель­ные советы по хозяйству и по жизни в горах. Зашел к соседям с от­ветным визитом и я, принеся московского печенья и сгущенку. На плите у них шумел большой чайник.

Хотите чаю?

Спасибо, не откажусь...

Мне налили большую кружку чая страшной густоты. Как только я отхлебнул глоток, сердце заколотилось в груди, в голове зашумело.

А ваш чай весь день стоит на плите?

Конечно, а как же иначе? Мы такой чай всегда пьем! - сообщи­ла хозяйка.

Хотите еще?

Нет, спасибо, для меня такой чай сильно крепкий... - еще не придя в себя, ответил я, закашлявшись.

Ну извините... Вы люди городские, а у нас все попросту...

После этой первой встречи соседи всегда разбавляли для меня

чай кипятком.

К весне они стали поговаривать об исповеди, а затем поисповедовались у архимандрита и причастились на нашей литургии. После причащения Илья Григорьевич выбросил в реку все свои сигарет­ные пачки, совершенно бросил курить и стал нашим лучшим дру­гом на Решевей. Он часто рассказывал о заповедных уголках и тро­пах в окрестностях нашего хутора, о старых монахах, которых знал лично. Часть монахов из Ново-Афонского монастыря в тридцатых годах прошлого века жила на Решевей, часть - на хуторе Санчар под горой с названием Святая, где русским солдатам в начале века было видение Божией Матери. Несколько общин монахов жило в пещерах на Пшице, куда мы с большим интересом всем братством ходили в последующие годы.

Наиболее впечатлил меня рассказ старого охотника о иеромона­хе Пимене и его послушнике, которых Илья знал лично, еще бу­дучи мальчишкой. Эти двое подвижников жили совсем уединен­но в глухом лесу под Шапкой Мономаха - удивительно красивой вершиной в одном из ущелий неподалеку от Решевей. Когда отряд НКВД окружил Псху и устроил облаву с собаками на монахов, пе­рекрыв все перевалы, местных жителей насильно заставили про­чесывать лес.

Отец Пимен и послушник, стоя на поляне и видя себя окружен­ными, в последний надежде подняли руки к небу и начали молить­ся. На глазах у всех людей они исчезли. Командир отряда в яро­сти заставил бойцов и деревенских помощников обыскать каждый камень и куст, но монахов нигде не нашли. Дотемна рыскали по лесу чекисты, но все было тщетно. Тогда начальник снял оцепле­ние и, раздосадованный, увел отряд на Псху. Некоторые из людей остались, любопытствуя, чем все закончится. К своему изумлению, они увидели на той же поляне молящихся отца Пимена и его по­слушника... В пятидесятые годы престарелый монах с послушни­ком уехали в Россию. Илья Григорьевич доверительно обещал мне показать остатки их кельи и сундучок с книгами, который монахи оставили в маленьком гроте. А пока наша дружба становилась все более и более прочной.

Спасение рождается в нас благодатью Твоею, Господи, и не тво­рится нашими личными усилиями, ибо тщетно люди уповают на способности свои, пытаясь вырвать силой у Тебя свое спасение. По­вернись к Господу, душа моя, выйди из тьмы своего высокоумия, ибо лишь смиренная душа становится безбрежностью умного по­коя, в котором сияет Твой Пресвятой Лик, Господи Боже мой.

ПАСХА

То, что я живу, не есть моя истинная жизнь, Господи, потому что окутан я плотной завесой небытия, в котором нет для меня ника­кой жизни. Действительная жизнь лишь дремлет во мне под плот­ными пеленами моего эгоизма. Пробуди меня, Иисусе, среди сия­ющих пространств Твоего безсмертия, где нет ни малейшего следа эгоистической привязанности к тьме моей, ибо истинная жизнь и есть Ты, Христе мой.

В воздухе повеяло сырым, подтаявшим снегом. С моря потянуло первым теплом. Жизнь заговорила языком весенних дождей и за­пахами набухших ольховых почек.

Приближался Великий пост и вместе с ним - трогательно-неж­ный март. На вербах мягкой охрой загорелись пушистые сережки, на кустах лозняка покраснели верхушки ветвей, запахло сырой све­жестью, принесенной теплым ветром с далекого моря. Снег потем­нел и раскис. Лишь под вечер тропинки твердели, прихваченные легким морозцем. Сердце тихо волновалось от ощущения первого солнечного тепла и от ослепительного вида белых кучевых обла­ков, поднимающихся все выше и выше над Бзыбским хребтом.

Продукты подходили к концу, и отец Пимен начал готовиться к отъезду в Лавру. К нему присоединились и все наши трудники, захотевшие проведать своих близких. Соловецкого послушника на­чальник скита тоже взял с собой. С моим другом мы договорились встретиться после Пасхи в Сухуми, когда братья, вместе с архиман­дритом, приедут поездом из Москвы. После теплых прощаний они улетели рейсовым самолетом в Сухуми. Я закрыл, грустя и раду­ясь, калитку, над которой сияла литая Иверская иконочка Матери Божией, врезанная моими руками в дугообразную перекладину. Грустил потому, что жаль было расставаться с хорошими близкими людьми, и радовался оттого, что остался один и мог вволю молить­ся среди любимых гор, лесов и безконечного синего неба.

* * *

Одному Тебе доверю дум ненастье,

Неизменно кроткий мой Господь.

Вот и слива расцвела на счастье

И, как счастье, по лугам бредет.

Серых склонов перевальный бруствер

Вновь захвачен приступом весны.

В сорок лет невольно будешь грустен,

Вспоминая отрочества сны.

Я согласен стать Твоим бродягой

Всех непройденных ущелий и ручьев.

Схорони меня под старою корягой,

Лишь душе верни Свою любовь!

Но долго пробыть в уединении мне не удалось. На Страстной седмице приехал на лошади Василий Николаевич и от имени всех верующих попросил меня отслужить в селе Пасху и заодно поиспо- ведовать всех желающих. Мы договорились с пчеловодом, что пас­хальную службу проведем в их доме, а исповедь сделаем в пятницу и субботу. За два дня до Праздника я отправился по весенней тропе на Псху в подряснике, епитрахили, со Святыми Дарами на груди и с рюкзаком за спиной, в котором лежали служебные книги. Апрель­ское утро было согрето мягкими лучами солнца, наполнено голо­сами птиц и напоено запахами молодой листвы и свежей зелени.

Идя по тропе, я часто останавливался в восхищении: могучая ре­ка плавным поворотом пересекала широкую долину с белостволь­ными буками и каштановыми лесами по ее обрывам. Прибрежные поляны пестрели россыпями первоцветов и подснежников. С чет­ками в руках я подолгу стоял на лужайках, открытых ласковому весеннему ветру, и с благоговением к дивному миру Божьему мо­лился - то молча, то вслух, не в силах удержать восторг от созер­цания этой красоты. И все же волнение и робость перед встречей с верующими на Псху не покидали меня. Ведь некоторые из них еще помнили старых монахов, пред которыми я благоговел и не держал даже в помыслах сравнивать себя с ними. Имея за плечами нео­конченную семинарию, я не представлял, какие у нас сложатся от­ношения с верующими, которые на голову выше меня. Получится ли у меня Пасхальная служба? К сожалению, петь я не умел и еще путался в последовании богослужений, а народ на Псху, как я успел заметить, - знаток в службах и поет какими-то своими странными гласами. Справлюсь ли я? В общем, сомнения одолевали меня...

На исповедь пришло очень много людей. Большинство из них я видел впервые. Все они были крещены с младенчества. Некото­рые в суете утратили ревность к молитвам и постепенно охладели в своей вере, так как церковь на Псху еще в тридцатые годы раз­рушили коммунисты, а ближайший храм находился в Сухуми. Но тем не менее среди них я увидел глубоко верующих людей, кото­рые являлись чадами очень известного почившего старца Саввы из Псково-Печерского монастыря. Кроме того, спустились с горного хутора две старушки-сестры Мария и Настя, бывшие странницы, жившие в уединении со своим братом. Они удивили меня тем, что неожиданно оказались большими почитательницами отца Кирил­ла, которого посещали несколько раз, когда он приезжал в Сухуми к нашей матушке Ольге и диакону. Они сразу взяли с меня обеща­ние посетить их хутор, расположенный в семи километрах от Псху в верховьях одного из ущелий. Одна старица была чадом епископа Зиновия, Глинского старца, скончавшегося в Тбилиси.

Хотя Пасхальное богослужение мы назначили на ночь, народу в дом набилось очень много, так что к двенадцати часам ночи часть людей стояла в смежной комнате, в окна с улицы смотрели незна­комые лица. Василий Николаевич получил обязанности пономаря, а его жена, обладая хорошим голосом, пела на клиросе. К полуночи суматоха стояла великая. Пока в большой комнате читали Деяния, а затем пели Пасхальную полунощницу, мне пришлось исповедо­вать тех, кто не попал на исповедь в предыдущий день. Наступило время начинать Пасхальную службу, а я уже охрип и волновался.

Дорогие братья и сестры! - обратился я к присутствующим. - Чтобы все было чинно и благопристойно, сделаем так: вот здесь, у стола с книгами, у нас небольшой клирос. Так пусть наши певцы и поют, а все остальные пусть слушают и молятся! Хорошо?

Нет, мы все хотим петь! - выступила вперед бойкая странни­ца. Ее поддержало множество протестующих голосов. - У нас всег­да все пели!

Ну ладно, как хотите... - смирился я. - А службу знаете?

Знаем, знаем! - зашумели все.

Да, такой Пасхи я себе даже представить не мог: на каждое про­шение ектиний все собрание верующих громогласно отвечало “Го­споди, помилуй! ” Херувимскую песнь пели, кажется, все, от мала до велика. Я словно попал в какую-то древнюю христианскую цер­ковь, о которой лишь читал в Церковной истории. Благодать, ка­залось, плавала в воздухе вместе с ладанным дымом. Когда после Слова святителя Иоанна Златоуста началось праздничное христо­сование, слезы выступили на моих глазах. От возгласов “Воистину Воскресе! ” дрожал весь дом. Слава Богу, Святых Даров оказалось достаточно и всех удалось причастить. Несколько частиц я оставил для больных, к которым намеревался отправиться днем.

После службы все сообща накрыли длинный стол, а так как, по нашему уговору, спиртных напитков не ставили, то пасхальное уго­щение состояло из куличей, крашеных яиц, местного сыра сулугуни, творога, домашних салатов, приправ, чая и сладких пирожков. Женщины хлопотали над угощением всю субботу.

Батюшка, можно мы псалмы споем? - обратились ко мне си­дящие за столом.

А что это такое? - не понял я.

Ну, это вроде как духовные песни...

Давайте, давайте, с Богом!

Впервые мне довелось услышать трогательное пение духовных стихов “Помоги мне, Боже, крест свой донести”, “Был у Христа Младенца сад”, “Гора Афон, Гора Святая”, “Прости меня, святая келья”. Когда мои новые друзья запели “Странника”, где говори­лось о человеке, ищущем Бога и отважно идущем навстречу жиз­ненным испытаниям, из моих глаз хлынули слезы, которые я не смог удержать.

* * *

Ты куда идешь, скажи мне,

Странник, с посохом в руке?

Дивной милостью Господней

К лучшей я иду стране.

Через горы и долины,

Через степи и поля,

Через лес, через равнины,

Я иду домой, друзья.

Батюшка, что ты плачешь? Ты и так уже монах и в уединении живешь! А мы люди грешные, это нам надо плакать! - стала уте­шать меня пожилая женщина, чадо владыки Зиновия.

Присутствовавшие наперебой принялись утешать меня. Эти пес­ни почему-то взволновали меня до слез и коснулись в душе чего-то очень сокровенного и важного, что пока еще скрытно хранилось в ней недосягаемо для моего душевного взора и понимания.

Утром меня повели причащать парализованную женщину, а семидесятилетние странницы, взвалив на свои худенькие плечи двадцатилитровую канистру с керосином и такой же по весу мешок продуктов, быстрым шагом удалились в лес, напомнив мне, что я непременно должен побывать у них в гостях. Заметив мой удивлен­ный взгляд, Василий Николаевич с гордостью сказал:

Это наши подвижницы!

Немного отдохнув, в полдень я отправился к трем отшельникам. Тропинка пять километров тянулась вдоль небольшого ручья, при­ветливо журчащего в камнях, а затем взяла круто вверх. Остано­вившись отдышаться, я еще раз подивился тому, как здесь смогли пройти две пожилые женщины с таким тяжелым грузом. Путаясь в зарослях папоротника, я выбрался наверх, перейдя по камням звонкоголосый ручей.

Передо мной лежала широкая ровная поляна с растущими на ней старыми ореховыми деревьями. В просвете леса возвышалась исчерченная снежными полосами величественная вершина - Шапка Мономаха. Маленький домик стоял под горой, густо зарос­шей пихтовым лесом, уходящим в высокие голубые дали. Вид был изумительный. На мою молитву из дверей вышли две старушки- сестры и, взяв благословение, проводили меня внутрь.

Христос Воскресе! - приветствовал меня радостными возгла­сом с топчана грузный старик в старинной рубахе и с четками в ру­ках, по которым он не переставая молился.

Это наш молитвенник Виктор! - объяснили мне сестры. - Он ходить не может, извините его, батюшка!

Из рассказа их брата выяснилось, что этот глубоко верующий человек - ветеран Отечественной войны, воевал в разведке, на вой­не он и уверовал.

Когда я поверил во Христа, мне уже ничего не было страш­но! - улыбаясь говорил он. - Видя, как меня хранит Бог, начальство относилось ко мне с уважением, так как каждый раз из разведки я притаскивал “языка”. Но, правду сказать, война есть война и при­каз у нас был один - не панькаться! Пришлось всякое повидать, прости меня, Господи! А когда демобилизовался, то обнаружил, что ни дома, ни родителей нет, все погибли... Остались только се­стры, так и начали вместе странствовать... - Виктор поглядел на меня теплым взглядом и как-то по-особенному, с любовью в голосе, сказал: “Очень любили мы Глинскую пустынь... От отца Серафи­ма (Романцова) молитву получили и благословение жить на Псху в уединении. После узнали и отца Кирилла, когда побывали у ма­тушки Ольги в Сухуми”.

Во время нашей беседы сестры наперебой угощали меня кис­лым молоком и свежим сыром:

Кушайте, батюшка, кушайте! Виктор долго может рассказы­вать... Вы у нас сегодня переночуйте, чтобы нашего старца утром причастить! У него ножки больные, и он на Псху уже не может хо­дить, за ним сестра смотрит... Одна я в суете жизнь провожу, греш­ная! - поведала мне старушка, притащившая на себе только что двадцать литров керосина.

Как же вы не надорвались, Настя?

Ничего, мы люди привычные! - засмеялась она, прикрывая рот рукой.

Другая сестра, Мария, была молчаливее и шепотом творила Иисусову молитву. До вечера мы читали монашеское правило и ка­ноны ко Причастию, Евангелие и Псалтирь. К ночи я почувствовал, как у меня слипаются глаза.

Ложитесь, батюшка, вот сюда! - указала мне молчаливая се­стра лежанку на русской печи.

Зачем же на печь? Я и на полу могу переночевать!

Нет, нет, родимый, на печи у нас почетное место! Правда, ста­рец? - обратилась она к Виктору.

Тот молча кивнул головой, давая понять, что вопрос исчерпан. Я заснул на печи, слыша, как еще долго молятся шепотом мои пу­стынножители. Утром бывший разведчик и странник с большим благоговением причастился и со слезами на глазах обнял меня:

Слава Тебе, Боже, за все! Наконец мое желание исполнилось, чтобы на Псху был священник...

Сестры согласно закивали головами:

Да, батюшка, как он молился об этом, если бы видели! И дня­ми и ночами только об этом у него молитва была! И вот Господь прислал вас на Псху для нас, грешных...

Мы долго прощались, все трое перекрестили меня на дорогу, насовав в рюкзак домашних угощений. Вдогонку женщины про­кричали:

Батюшка, там одна тропка вбок уходит, по ней не идите, а то к “имябожникам” попадете, пожалеете!

Почему пожалею?

Да уж они отчего-то монахов больно не любят...

Идя вниз по тропе я всем сердцем был погружен в тот благодат­ный молитвенный дух, который пребывал в их доме и, казалось, во всей окрестности. Опасная тропинка, которую я благополучно миновал, ушла влево и затерялась в густом лесу.

На Псху в доме пчеловода я обнаружил большое собрание веру­ющих, ожидающих моего возвращения.

Батюшка, а мы ждем вечернюю службу, чтобы с вами по­молиться!

Лампады в углу пред образами сияли тихим светом, самодель­ные благоухающие медом свечи горели на аналое, книги были рас­крыты. Осталось только присоединиться к просьбе собравшихся. После вечерни все пришедшие на службу еще немного попели ду­ховные “псалмы”. В ушах, в сердце и в душе все смешалось в одно непрестанное пасхальное песнопение. Умилило благоговейное от­ношение одной пожилой женщины: она пела на клиросе с большим молитвенным чувством и никогда не поворачивалась спиной ни ко мне, ни к церковным книгам, от которых с большим благоговением всегда отходила пятясь и шаркая ногами в стареньких туфлях. Пе­ли в основном женщины. Мужчины большей частью стояли позади и в дверях. Заглянул на вечернюю службу и Валерий,. поселковый милиционер. Постоял, послушал и молча вышел. Жена его пришла со своей маленькой дочкой и быстро присоединилась к верующим женщинам. Удивительно, что муж этой женщины впоследствии стал моим самым лучшим другом. Но до этого времени нужно бы­ло случиться еще очень многому.

Следующий день прошел в хождении по гостям и в празднич­ных поздравлениях. Долго засиделись за чаем у Шишина, старшего лесничего, где пришлось познакомиться с его сыновьями, а также родственником с хутора Санчар, парнем богатырского сложения, настороженно разглядывавшим меня. Он завел дискуссию о том, что Зарубежная Церковь лучше и правильней Московской Патри­архии. Я отвечал как умел. Выяснилось, что на Псху, на удаленном хуторе, существует целая группа верующих, придерживающихся Зарубежной Церкви. Лесничий посматривал на нас, прищурив ле­вый глаз. В конце беседы, прошедшей, впрочем, довольно мирно, зарубежник сбавил тон и добродушно подвел итог:

- Как бы там ни было, думаю, мы подружимся!

Позвал меня в гости и инженер, следящий за работой сельской электростанции, седой медлительный мужчина, пенсионер, чадо отца Саввы. Очень набожный и благоговейный, он долго расспра­шивал меня об Иисусовой молитве и с увлечением рассказывал о встречах со своим духовником, немного утомив подробностя­ми их бесед. Заодно пришлось побывать в семье печника - весе­лого балагура и шутника. Его жена пела на клиросе и работала секретарем в сельсовете. Нагруженный подаренными сырами и банкой кислого молока, на обратном пути я зашел в гости к по­жилой женщине молитвенного вида, одетой во все черное, чаду владыки Зиновия, где с радостью оставил ей часть продуктов. Переполненный впечатлениями и сильно уставший, я вернулся под вечер в дом Василия Николаевича под мычание пришедших с пастбища коров.

У егеря мне рассказали удивительную историю. Под большим секретом Василий поведал мне, что его семья несколько лет скры­вала от властей жившего в уединении в лесу за хутором Санчар схимонаха с послушником и помогала им. У них в скрытом месте стояла небольшая келья. Огород там, где сплошь росли густые пихты, завести им не удалось, поэтому монахам приходилось спу­скаться за сухарями и продуктами на хутор. Однажды они, погасив очаг и притворив палкой дверь, ушли на Псху, а когда вернулись, то на месте бывшей кельи обнаружили лишь тлеющий пепел. По­сле случившегося монах с послушником подались в Сухуми, где у них начались искушения, а затем, как рассказывал егерь, в какой- то Таджикистан. Этот человек оказался тем самым схимником, которому когда-то отец Пимен помогал устраивать в таджикских горах пещеру для отшельничества. Поистине неисповедимы пути Господни!

Те, кто говорят, что хотят быть счастливыми, обманывают и се­бя и других, потому что хотят счастья по своему разумению, ис­порченному грехом. “Счастье” их источено ржавчиной, изъедено молью и вдобавок украдено мысленными ворами, которые под­капывают и крадут из сердца все благое. Совершенное предание Христу самого себя, всей души и всего разумения своего - вот ис­тинное стремление к подлинному счастью, ибо Ты, Господи, да­ешь таким верным душам возможность всецело пребывать в Тебе Самом, Источнике истинного счастья, превосходящего разумение человеческое.