Первая зимовка

Господи, что такое мир Твой, если в нем нет человека? Что такое человек мира сего, если нет в нем души? И что такое душа чело­веческая, Боже, если нет в ней благодати Твоей? Без нее душа че­ловеческая умирает, без души тело человека становится тлением, без человека весь мир становится пустотой, ибо благодатный че­ловек - мера Твоего творения, Господи! Грешная душа, лишенная благодати, - мера пустого мира сего, а святая душа - основа и суть всего, что создано Тобой, Святый Боже!

Христос лишен всякого греха, но Его священная обитель нахо­дится в сердце человека. Его любовь к нам, грешным людям, явле­на нам Его заповедями и спасительным Крестом. А наша любовь к Нему выражается в отсечении помыслов и служении ближним.

Рассказ охотника привел меня к выводу, что у медведей стоит поучиться, как нужно скрываться от преследования. Я вспомнил, что еще в Таджикистане удивлялся, как ловко прячутся медведи на высоте в скалах, наблюдая сверху за долиной и передвижени­ями людей. Ранним утром я вышел к каменной осыпи, за которой начинались густые кусты лавровишни. Из кустов поднимались большие каменные глыбы, скатившиеся откуда-то сверху. В де­брях лавровишни пролегали медвежьи тропы. Похоже, я попал на верный путь. Еще несколько скальных уступов - и сверху от­крылся удивительный вид на поляны Грибзы и на противопо­ложный Бзыбский хребет в зелени альпийских лугов. Чуть выше меня возвышались каменные башни, словно каменный замок в лесных дебрях. Мое сердце забилось от волнения: это было имен­но то, что нужно.

Вскарабкавшись на темно-коричневые скалы, состоящие из не­скольких массивных гранитных блоков, я обнаружил там неболь­шую площадку три на три с половиной метра, пригодную под стро­ительство кельи. С трех сторон она обрывалась крутым уступом, со стороны склона переходила в пихтовый лес, пригодный для заго­товки нужных бревен. Я достал четки и уселся под сосной. Вид во все стороны открывался захватывающий - словно с крыла самоле­та. Первая молитва на новом месте окрылила меня благодарностью к Богу. Счастливый и умиротворенный, я медленно спустился со склона, когда красный диск солнца начал закатываться за зубцы темнеющего хребта.

Но еще нужно было найти воду. Носить ее с родника, бегущего внизу, возле кельи, представлялось чрезвычайно обременитель­ным: и далеко и слишком круто. Но в крайнем случае я был согла­сен и на этот вариант. Поиски в восточном направлении по скалам, покрытым скользкой травой и голубым лишайником, не дал ника­ких результатов: воды там не оказалось. Я двинулся на запад, ловя ухом все звуки: не услышу ли плеск ручья? Метрах в ста пятидеся­ти от скал я нашел небольшой пересыхающий ручеек, но напиться из него не смог. Срезав стебель борщевика, я смог с помощью его полой трубочки вывести маленькую струйку, запрудив каменную ложбинку листьями лопуха. На первый случай этой воды хватало, но, чтобы в этом месте жить и работать, необходимо было найти невысыхающий ручей.

Перейдя следующее сухое ущелье, я выбрался на другой его борт. Там моих ушей коснулся самый сладостный звук на свете - шум водопада. На скальном обрыве, чтобы не сорваться, пришлось руками цепляться за ветви кизиловых кустов. Еще несколько ме­тров - и я застыл от восторга. Сверху, рассеивая разноцветные брызги, сверкающие в солнечных лучах, низвергался роскошный водопад. Вдоволь напившись вкусной воды, я умыл лицо и руки и осмотрелся. Свежий ветер прохладой овевал лицо, стекая с верхо­вий ущелья, заросшего луговым мятликом и высокими стеблями девясила. Его золотистые шапки качались под порывами ветра, у воды в грудах камней поднимали головки синие незабудки и розо­вые цикламены. Всюду порхали красивые белые бабочки-махаоны. Эту прекрасную горную долину мне захотелось посвятить святому Иоанну Крестителю.

Пробираясь через заросли красной бузины, я увидел темный вход в груде больших камней. Заинтересовавшись, я встал на коле­ни и заглянул внутрь. Там царила полная темнота. Когда мои глаза привыкли к ней, я прополз немного вперед на четвереньках. Они встретились с двумя круглыми блестящими глазами, расширив­шимися от ужаса. В углу, съежившись, лежал маленький медвежо­нок. В полном молчании я попятился к выходу. “Господи Иисусе, спаси и помоги! - шептал я. - Только бы не встретить медведицу! ” При ярком солнечном свете жуткий страх почти прошел, но жела­ние избежать ненужных встреч сопровождало меня до самого спу­ска к келье.

В сентябре, как мы договаривались с послушником, я пришел в скит на уборку нашего урожая. Но никакого огорода я не увидел: не выросло ничего, кроме бурьяна по пояс. Павел растерянно раз­водил руками:

- Сам не знаю, как это получилось. Наверное, семена не взошли...

Пришлось питаться огородной крапивой, спаржей, щавелем и диким луком. Этих трав уродилось на удивление очень много. Вы­ручали, как всегда, грибы и крупы. Василий Николаевич с лесни­чим, узнав о нашей огородной неудаче, привезли несколько меш­ков кукурузы, фасоль, “гуманитарный” горох и муку.

С собой в горы я взял муку для лепешек и просфор, которую за­сыпал в молочную флягу, а также фасоль и горох. Из них хорошо было делать подливы к каше. О фасоли и горохе я прочитал, что в прежние времена эти продукты использовались во флоте вместо зелени, поэтому я решил их сделать для себя некоторым подобием витаминов. Лущеная кукуруза не портилась, и ее не грызли мыши. Ее я тоже отложил для гор. Кукурузная мука оказалась очень сыт­ной, но не могла храниться больше месяца. Недостатком лущеной кукурузы являлось то, что ее нужно было долго варить, и она не давала такой сытости, как кукурузная каша. Заметив свойства этих продуктов, я стал замачивать на ночь кукурузу, фасоль и горох. С середины сентября печь приходилось топить постоянно, поэтому котелок всегда стоял на плите. Снег уже ложился на вершины гор, и на поляны стекал сильный холод, особенно по ночам. Горько пах­ло прелой листвой осеннего леса.

Пришлось отказаться топить печь поленьями из пихты. Они сгорали, словно порох, раскаляя жестяную тонкостенную печь до красноты, а затем температура быстро падала. Пришлось приду­мать другой метод: вдоль стен печки я укладывал толстые мокрые буковые гнилушки, а в середину закладывал одно-два полена из пихты. Когда дрова разгорались, гнилушки медленно подсыхали, а потом давали небольшой ровный жар, которого вполне хватало на маленькую келью. Дрова я собирал каждый день. Они представ­ляли собой большие ветки буков, сломанные снегом. Их я ставил стоя, прислонив к большому буку возле кельи. Когда снегопады за­валивали поляну и прямо у порога снега накапливалось по грудь, дрова можно было относительно легко достать из-под снежного су­гроба, потому что под деревьями снега всегда было поменьше.

Много хлопот и неудачных экспериментов понадобилось для выпечки лепешек, а затем и просфор. На железной раскаленной пе­чи они горели с одного бока и оставались сырыми сверху. Если для лепешек удалось подобрать нужную температуру, то с просфора­ми пришлось поломать голову. Наконец пришла догадка выпекать их в крышках из-под котелков. Я положил просфору на крышку и закрывал ее другой крышкой. Тогда внутри создавался ровный жар, равномерно пропекающий нижнюю и верхнюю стороны. Если раньше они получались обугленными снизу, то в крышках выходи­ли румяными и пропеченными. В дальнейшем удалось изловчить­ся печь лепешки и просфоры даже на угольях костра.

Все занесенные для зимовки продукты приходилось строго эко­номить, особенно муку. На день я определил себе одну лепешку раз­мером с крышку маленького котелка - это примерно десять санти­метров диаметром и толщиной полсантиметра. Лепешка стала мо­им деликатесом. Так как я продолжал держаться правила не пить и не есть до трех часов, а растительное масло позволял себе лишь в субботу и воскресенье, то продукты расходовались медленно. С трудом удалось победить страсть к еде, которая грозила перейти в жадность. Чтобы не съедать весь обед сразу - миску гречневой каши, залитой фасолевой похлебкой, и лепешку, я начал делить свое блюдо на две части. Очень трудно было не приступать сразу ко второй половине порции. Из-за голода борьба шла даже за пять ми­нут. Несколько месяцев изнурительной борьбы за экономию про­тив чревоугодия помогли преодолеть чувство голода. Потом я уже мог спокойно доедать вторую часть обеда, не увеличивая порцию.

До снегопадов понадобилось еще несколько раз спуститься в скит и принести лопату, колуны, кувалду, соль и книги. Этот груз отнимал много сил. К тому же, поднявшись с ним в келью, невоз­можно было принести еду, и зачастую лепешка с водой составляла весь обед за весь день. Очень тяжелыми оказались богослужебные книги, без которых невозможно служить всенощные бдения. По ве­су они казались мне веригами.

Сколько желаний, намерений и пустых замыслов носит в себе человек, не задумываясь о том, что всему этому может прийти ко­нец в один миг! Постоянные хлопоты и заботы отвлекли мое сердце совсем в другое русло от молитвенной памяти. Я позволял себе рас­сеиваться в молитве, увлекаясь мечтами о постройке новой кельи. Однажды, когда я поднимался к себе с тяжелым рюкзаком, меня

внезапно пронзила острая боль в лодыжке. Нога подвернулась на скользком камне так сильно, что от боли я остановился, боясь по­ставить ступню на землю. “Неужели я сломал ногу? - обдала меня холодом ужасная мысль. - Если нога сломана, я не смогу добраться до кельи и у меня не хватит сил вернуться на Решевей...” Я осторож­но опустил ногу на землю: кажется, перелома нет. “Господи, прости меня! - сами собой вырвались у меня эти слова. - Всего лишь на одно мгновение, когда Ты оставляешь меня, моя жизнь прекраща­ется! Прости, что я забываю о Тебе, когда дышу, иду по тропе, сплю или отдыхаю, не ведая того, что Ты неустанно и безпрерывно хра­нишь меня... Хочу любить Тебя днем и ночью, научи меня и дай мне силы служить Тебе каждое мгновение непрестанной молитвой! ”

Мне стало понятно, что каждый шаг должен быть служением Богу, так же как каждый вдох и выдох. И первое главное препят­ствие к этому служению - мои безпорядочные помыслы, вызыва­ющие рассеянность. А самый близкий и лучший учитель, мудрый, заботливый и милосердный, - это Ты, Боже, не оставляющий ме­ня ни на секунду. Как же легкомысленно трачу я свое драгоценное время одной-единственной жизни, забывая о Тебе, Господи, ибо к Тебе я уйду, когда остановится во мне дыхание. Вновь Ты учишь меня, как заботливый отец, чтобы я хранил Тебя в сердце своем, истинную жизнь мою!

Но чем уловили помыслы мой ум? Планированием безчисленных действий, которые зачастую оказывались пустой мечтой. Ре­альность жизненных ситуаций всегда являла мне свои незыблемые законы, ибо они исходили из Божественной мудрости, сметающей напрочь мои эгоистические мечты. Ни одна из них не опиралась на Божественный Промысл, являясь пустым созданием моего грехов­ного воображения. Медленно, но неуклонно сердце мое приходило к постижению истинных законов бытия - законов Духа, движимо­го безкорыстным смирением и самоотверженной кротостью.

За этот период я несколько раз служил на Псху воскресные службы и причастил верующих, на прощание представив им ново­го священника. За время нашего общения с жителями Псху четве­ро пожилых сельчан попросили постричь их в монахи. Отец Ки­рилл в письме прислал благословение на постриг. Бывший инже­нер, чадо духовника отца Саввы, стал монахом Саввой, странник с уединенного хутора получил имя монаха Лазаря, а две его сестры стали монахинями Марфой и Марией. Для монахов я подыскал об­лачения из скитских запасов, а одеть монахинь помогла матушка Ольга из Сухуми. С монахами все получилось просто, имен они себе не выбирали и были рады, что имеют теперь своими покровителями тех святых, в честь которых они были названы. А вот будущие монахини по очереди подходили ко мне, и каждая из них, отозвав меня в сто­рону, просила назвать ее Марией. Я обещал подумать, но во время пострижения неожиданно назвал одну из старушек Марфой, что ее сильно смутило.

Прошло два дня после пострига. Я уже собирался уходить в скит, навестив больных и причастив их. У дома Василия Николаевича ко мне подошла радостная монахиня Марфа и, сияя лицом, заявила:

- Батюшка, простите меня! Я сначала негодовала на вас, что вы назвали меня Марфой. А теперь вся душа моя ликует, когда я слы­шу - “монахиня Марфа”! Спаси вас Господи!

Из сельских новостей я узнал, что к пчеловоду приехал старший сын, воевавший в Афганистане и попортившийся там на наркоти­ках. Церкви он избегал и предпочитал молодежные компании с выпивкой. Зато порадовали мои друзья: лесничий, пчеловод и ми­лиционер отремонтировали молитвенный дом, и он радовал глаза новой крышей и выбеленными стенами. Верующих заметно при­бавилось, и с ними стало приходить много детей.

Наконец все сельские хлопоты закончились, продукты и инстру­менты были подняты в келью. В середине ноября я остался один. Сони-полчки перекликались по вершинам огромных буков, но к холодам угомонились и они. Помню тихий серый вечер с холодным моросящим дождем, быстро наступившую непроглядную темноту, жуть безмолвного черного окошка кельи, которое заволокло тума­ном, и первый помысел, который пронзил меня, как удар электри­ческого тока. Это был безотчетный страх перед долгой несконча­емой зимой. Мне предстояло продержаться до половины апреля, когда по снежному насту можно будет пройти далеко вниз, а пер­вый вечер казался таким долгим, что я ужаснулся. Если таким длинным и томительно долгим предстал для меня первый вечер зимовки, как же я выдержу всю зиму?

Пока я в унынии предавался этим грустным размышлениям, мне подумалось, что уже, наверное, наступила глухая ночь. Я по­смотрел на часы. Прошло только пять минут, а мне показалось, что это одиночество длится уже целую вечность. Тогда впервые в душе моей открылась условность времени и нашего понимания его от­носительной длительности. С той поры до отъезда на Афон минуло десять лет, как один миг, но те первые пять минут одиночества за­помнились мне на всю жизнь...

Во всем еще полно неясного,

Но в этой тьме, где нужно жить,

Необъяснимое прекрасное Ясней всего, что может быть.

И, пережив усталость долгую,

Поймешь, устав от долгой тьмы:

Лишь только в Нем есть то немногое,

Что так безплодно ищем мы!

Сердце теряется в безпрестанном кружении среди вещей, об­стоятельств и безпорядочных мыслей. Это и есть мир суеты, соз­дающий длительную и закоренелую привычку похоти очей, ума и плоти. И если их лишить привычной суеты, то эта застарелая привычка кружить среди вещей мира внешнего и помыслов ми­ра внутреннего еще долго продолжает терзать душу, не желая оставить ее. Когда ум, с помощью благодати, отрывается от без- порядочного парения в вещах и помышлениях, он начинает ут­верждаться в сердечных глубинах, становясь духовным сердцем, в котором сияет Христос.