Страшная зима

Став смертью самому себе, я утратил Тебя, Боже, источник вся­кой жизни. Став тьмой в самом себе, я потерял Твой свет, Госпо­ди. Но животворящий голос благодати Твоей пробудил меня из смертного сна мудрыми испытаниями Твоими, дабы я внимал благоговейно наставлениям Премудрости Твоей, постигнув тщету своих ничтожных познаний и разумений. Искренность в общении с людьми приводит к согласию с ними в добре. Искренность в от­ношении к Богу приводит к соединению с Ним в благодати.

В скиту нас дожидался гость - пожилой послушник сурового ви­да из вновь образовавшегося братства Ново-Афонского монастыря. Он давно слышал о Псху и приехал посмотреть, как и что. За чаем он разговорился:

- Что это у вас все отец Кирилл да отец Кирилл? Вот мне при­шлось на Кавказе видеть настоящих старцев!

Кого же это? - полюбопытствовал, нахмурившись, отец Ана­стасий.

Шел я как-то в горах по лесу. Слышу - говор человеческий. Тихо так говорят. Я осмотрелся, гляжу - среди больших камней щель. Спускаюсь туда, а там три отшельника, бороды по грудь. “Кто такой? - спрашивают. - “Раб Божий! ” - отвечаю. - “Ну, раз раб Божий, то присаживайся...” И долго со мной говорили, больше, конечно, о Боге. А потом старший из них мне сказал: “Вот что, раб Божий, ты с нами жить здесь не сможешь, поэтому иди с Богом! ” - Ну, я попрощался и вылез. Вот какие отшельники по лесам живут...

А твои отшельники причащаются в Церкви?

Вот этого не знаю, не спросил...

А раз не знаешь, то будь у них бороды хоть до земли, но если они в Церкви не причащаются, то в таком отшельничестве нет ни­какого смысла!

Послушник приумолк. После чая я с чувством пожал нашему богослову руку:

Ты хорошо сказал, отче! Я тоже так понимаю, но не умею так ответить, как ты!

Может, они сектанты какие-нибудь, здесь на Кавказе кого только нет! Главное, какой ни есть великий отшельник, а Церкви держаться обязан... - твердо сказал отец Анастасий.

Проводив гостей, я встретился на Псху с Василием Николаеви­чем и попросил без необходимости не распространять сведения о точном месторасположении моей кельи на Грибзе.

Ну конечно, никому не скажу! - уверил меня мой друг. - Но я же должен знать, где вы находитесь, если что случится с вами...

Лицо его говорило о том, что он весьма польщен сообщенной ему тайной и любопытство его было полностью удовлетворено. Отец Кирилл оказался прав, посоветовав мне открыть секрет местным жителям. Люди утратили всякое любопытство, и подозрения по поводу моего уединения быстро рассеялись.

Когда геолог услышал мой рассказ о волках, он начал молча рыться в своих сумках и, достав ракетницу, протянул ее мне:

Возьми, отец, пригодится!

Но я не умею пользоваться... - запротестовал я.

Это просто, - продолжал настаивать мой друг. - Вот ракеты к ней. Не понадобится, весной вернешь.

Подумав, я положил ракетницу в рюкзак. Действительно, мало ли что может случиться? Уложив в рюкзак крупы, пшено и гречку, я пообещал спуститься в скит в начале ноября, чтобы вместе поднять лущеную кукурузу, фасоль и горох, а также наши сухофрукты - сушеные яблоки и груши, которые мы вместе за­готовили на зиму.

Но этим обещаниям не суждено было сбыться. В начале ноября полили безпрерывные холодные дожди, которые в конце месяца перешли в сильные снегопады и совершенно неожиданно перекры­ли для меня все возможности занести на зимовку мои “витамин­ные” продукты и заготовленные сухофрукты. Пришлось заново перераспределить имеющуюся у меня муку и крупы, чтобы дотя­нуть до весны. Обильный снег ложился на еще зеленые кустарники и деревья, погребая их под снежным покровом на долгие зимние месяцы. Пытаясь запастись витаминами, я начал собирать чернич­ные листья для чая и мороженые ягоды ежевики, уже безвкусные и водянистые. Кое-где удалось набрать немного ягод рябины и кали­ны, тоже потерявших всякий вкус. На всякий случай я всегда брал с собой ракетницу, положив ее в карман куртки.

Перед снегопадами, в осенний непрекращающийся ливень, ког­да я совсем не ожидал гостей, раздался стук в дверь. Открыв ее, я увидел молодого белокурого парня в брезентовом плаще с автома­том. Охотник вошел в келью, автомат поставил у колена. Я предло­жил ему чай. Он пил его неторопливо, бросая исподлобья осторож­ные взгляды на иконы, на книги, на инструмент в углу. Этот парень был одним из сыновей неверующего охотника. Его мама стала у нас ревностной прихожанкой и пела на клиросе.

Из рассказа гостя я понял, что его прислал Василий Николаевич, обеспокоенный тем, что пропал его сын, “афганец”, который ушел на пасеку за Решевей и не вернулся до сих пор. Пчеловод спраши­вал, не заходил ли его сын ко мне, и просил помолиться. На этом мой посетитель допил чай и ушел. Раздосадованный, я вернулся в келью. Зачем Василий сообщил ему мое скрытое место? В душе поселилась тревога о пропавшем сыне моего друга и безпокой- ство за самого себя. Теперь в любой момент можно было ожидать кого угодно.

Холодные дожди лили не переставая. Через две недели вновь раздался стук, и я услышал голос Василия Николаевича. Весь про­мокший, он ввалился в келью, сильно усталый. На его лице за­стыла скорбь.

- Простите, батюшка, что рассказал постороннему о вашей ке­лье... Но тут такое дело! - Он развел рукам и горестно вздохнул. - Не можем найти сына! Наши мужики обыскали все вокруг. Месяц уже ищем. Погода ужасная, а мы ходим, сына ищем. Должно быть, погиб... Хотя бы тело удалось найти, помолитесь, батюшка! Тош­но бывает в окно поглядеть...- добавил печально пчеловод в совер­шенном упадке духа. Слезинки заблестели в уголках его глаз. Уби­того горем отца было искренне жаль.

Ничего, Василий Николаевич, помолимся вместе, Бог даст, какое-нибудь известие получим! Будем надеяться, возможно, ваш сын еще жив!

Нет, вряд ли... Уже почти месяц, а он как в воду канул... Думаю, утонул.

Может, по берегам поискать? - предложил я.

По берегам и искали, никаких следов! Ну, я пошел... Прошу ваших молитв о сыночке моем...

Подождите, Василий Николаевич, давайте молебен отслужим Матери Божией!

Я надел епитрахиль. Мы пропели молебен и прочитали акафист.

Ну, теперь вроде полегче, спасибо, батюшка! - стал прощать­ся мой гость. - Благополучной вам зимовки. Весной, если Господь приведет, свидимся...

Мы распрощались, и я остался один на один с тревожными думами.

В один из походов за листьями черники, когда лег снег, метрах в десяти от себя, внизу на полянке, я неожиданно увидел медведи­цу с медвежонком. Они разгребали наст и разыскивали в опавшей листве буковые орешки. Во мне, видимо, осталось достаточно дер­зости и самонадеянности, так как я смело заговорил с медведицей, пытаясь приручить ее:

Медведица, не бойся меня, ведь мы с тобой соседи!

Она подняла голову и внимательно посмотрела на меня. Годова­лый медвежонок залез ей под брюхо.

Вдруг медведица с рыком кинулась на меня, с треском ломая ку­сты. Раскрыв с устрашающим ревом пасть, она приблизила ее к мо­ему лицу. Не знаю как, из моей груди вырвался сильный грозный крик, от которого медведица оторопела. Рявкнув, она развернулась и прыжками бросилась вниз к медвежонку. Они вместе скрылись в зарослях рододендрона. Только теперь, вслед за криком, мои гу­бы прошептали: “Господи, помилуй! ” Я перекрестился и, не помня себя, стал уходить по направлению к своей келье, проваливаясь в снежные заносы.

Нащупав в кармане горсть сухарей, я принялся разбрасывать их позади себя в наивной надежде, что если медведица опомнится и бросится по следу, сухарики остановят ее. Когда я вошел в келью, мне стало по-настоящему страшно. Ведь я мог за доли секунды глу­по погибнуть по собственному неразумию. Руки и ноги дрожали мелкой дрожью. Я присел на деревянный топчан и услышал, как что-то тяжелое стукнуло в кармане куртки. Оторопь взяла меня - рука нащупала в кармане заряженную ракетницу, о которой я даже не вспомнил!

“Господи, прости меня, дурака! - громко сказал я, смотря на икону Спасителя. - Никогда больше не буду дерзким и самона­деянным, а стану вести себя в лесу смиренно и с уважением ко все­му живому... Слава Тебе, Боже, что именно Ты спас меня от гибели, а не эта дурацкая ракетница! ” Я унес ее в пристройку и спрятал в подпол, решив больше никогда не ходить в лесу с оружием.

В начале декабря подули сильные ветра. Лес стонал и скрипел на все свои таинственные голоса. Особенно страшно было по но­чам. Мне вновь стало казаться, что моя огромная пихта, высотой метров в шестьдесят, рухнет на келью. Каждое утро я выходил наружу и смотрел, не начала ли она крениться, не сломается ли от бури. И все же в одну из таких кромешных ночей, с истошным завыванием ветра, мне пришлось в ужасе вскочить с топчана, на котором я молился по четкам. По лесу шел страшный гул: где-то вверху с треском и грохотом валились деревья. И этот грохот шел на келью. Я выскочил в страхе и трепете в ночную воющую тьму и, перекрикивая гул бури, стал кричать в темноту: “Господи, Боже мой, милый и родной, пощади, пощади мою келью и меня самого! ” Невероятный треск раздался где-то впереди меня, и гигантская пихта рухнула в темноте, обдав меня ворохом мелких веток и сно­пом разлетевшихся игл.

Вой ветра еще продолжался, но падение деревьев прекратилось. Когда слегка рассвело, я вновь робко вышел из кельи, держа в ру­ках четки, которые не выпускал всю ночь. Огромные пихты и буки, словно костяшки домино, лежали по склону. Верхушка последней пихты и несколько буков образовали огромный бурелом прямо ря­дом с крестом, стоящим перед церковью в полутора метрах. Ветви, каждая из которых составляла целое дерево, завалили всю поляну. Буря шла страшной полосой сверху, так как поваленные деревья образовали целую просеку длиной метров триста. После этой бури еще несколько лет я расчищал завал возле кельи и распиливал на дрова ветки, которые мог поднять и утащить.

Воспоминания, обретя в уединении и зимней тишине большую силу, внезапно нахлынули на меня. То, что ранее в Лавре казалось несущественным - женские взгляды, улыбки, смех и разговоры, - всплыло из глубины души и встало перед глазами. Я отбивался как мог. На память пришел рассказ лаврского схимника, который передал мне случай из своего детства. Он никак не мог выучить одно стихотворение из программы третьего класса, за что получил двойку. В семьдесят лет в затворе он вспомнил его до мельчайших подробностей. То же самое теперь происходило и со мной. Каждая услышанная шутка, игривое замечание и мимолетные диалоги всплыли в уме, поражая меня пугающей отчетливостью деталей. Я пытался не думать об этом, но каждый раз неудача преследовала мое смутившееся сердце. Обращаясь в молитвах за помощью к Бо­гу, я ощутил, что как будто некая здравая идея осенила мою душу. Мне вспомнился совет бывалого пустынника: вспоминаешь хоро­шее - молись, вспоминаешь дурное - кайся. Как только чей-нибудь образ из лаврской жизни всплывал в сознании, я принимался мо­литься за этого человека, а когда на ум приходили грустные вос­поминания о собственных прегрешениях и ошибках, я пытался сугубо каяться в содеянном. Незаметно этот натиск воспоминаний утих, и появилась возможность перевести дух.

Понемногу природа вокруг начала успокаиваться. Снег завалил все окрестные горы. На верхушках пихт образовались огромные снежные сугробы, которые обледенели во время оттепели. Ходить под ними за водой к роднику стало очень опасно. Падая, эти су­гробы разбивались, подобно снарядам, образуя огромные ворон­ки в глубоком снегу. К тому же с нижних ветвей деревьев свисали большие ледяные сосульки, любая из которых могла убить, падая с высоты. Поэтому, распиливая сучья пилой, приходилось все время посматривать вверх.

Каждый раз, когда я рассеивался и во время работы терял вни­мание, Господь показывал, что враг рядом и готов сделать все, что угодно, чтобы нанести мне раны и выгнать с этого места. Иногда двуручная пила выскакивала из распила и с лету падала зубьями на руку. Но у самой руки что-то отворачивало ее, и она, взвизгивая, вонзалась зубьями в бревно рядом с рукой. Топор в работе вылетал из рук и, вращаясь в воздухе, летел точно в ногу - и вдруг отвора­чивал в сторону и, возле самой ноги, впивался в землю. Замечая то, как опасно приходится одиночкам в лесу, я перед каждой работой читал молитвы, в которых перечислял все угрозы, которые могли встретиться в течение дня.

В феврале задрожала земля, мощный гул сотряс окрестности. Это начали сходить первые лавины. Пока снег лежал на скалах пу­шистой бахромой, он срывался вниз красивыми шлейфами, рассыпаясь в воздухе. Февральское тепло напоило огромные пласты снега влагой, и они устремились вниз, сокрушая все на своем пути. Последняя большая лавина, видимо, прошла где-то поблизости в балке, судя по дрожи кельи. Снежный наст уже выдерживал мой вес, поэтому для прогулки я надел ботинки. Издали стали видны поваленные деревья и валы обледеневшего снега. Огромный вы­скобленный лавиной овраг пугал мощью пронесшихся в нем ле­дяных масс. Решив перейти лавинную балку, я нагнулся завязать шнурок на ботинке. Чудовищный грохот заставил меня отпрянуть от оврага. Со скоростью железнодорожного состава мимо мелька­ли вперемешку с деревьями глыбы снега и льда, размером с вагон. Сильным ветром с меня сбило шапку и осыпало осколками льда. Если бы не шнурок на ботинке, который задержал меня, в живых бы я не остался.

Когда я перетаскивал тяжелый груз в рюкзаках или волочил ве­ревкой тяжелые бревна, силы мои быстро заканчивались, поэтому я пристрастился к растворимому кофе, который появился с “гума­нитарным” грузом. Этот кофе подстегивал тело, заставлял его бе­шено трудиться. Но после каждой такой работы мне приходилось подолгу лежать, ощущая неприятную дрожь в уставших мышцах. Силы уходили полностью, восстановление их происходило медлен­но. После долгого размышления и борьбы с самим собой я решил отказаться от разрушительного подстегивания своего тела раство­римым кофе и выкинул банку с кофе в обрыв.

Ближе к концу февраля я стал чувствовать себя все хуже. Чув­ство голода немного снимала мука, растворенная в воде. На ней я продержался еще некоторое время. Именно мука помогла мне вы­жить, но слабость нарастала. Делая земные поклоны, я удивил­ся, что ноги перестали сгибаться в коленях. Приподняв брюки, я увидел страшную картину: ноги опухли так, что стали похожи на столбы. Кожа свисала складками на щиколотках и коленях. В то же самое время неудержимо хотелось овощей и зелени. Особенно почему-то нарастала тяга поесть вареной красной свеклы, кото­рую я никогда особенно не любил. Как мог я боролся с этими по­мыслами, но со слабостью тела и нарастающим распространением опухоли вверх по ногам я не мог ничего поделать. В марте, дождав­шись плотного наста и ясной погоды, я выбрался из кельи наружу. Сильная слабость и одышка не позволяли быстро передвигаться. А спешить было необходимо, чтобы успеть засветло пройти места с глубоким снегом и добраться до водопада, где снежный покров должен быть меньше.

Хватаясь руками за ветки и стволы деревьев, я медленно спу­скался вниз. Силы давала одна надежда, что пониже снега будет меньше. Когда я добрался до водопада, то с глубоким разочарова­нием обнаружил, что снежный покров не уменьшился. От весенне­го солнца он подтаял, и я проваливался в него по колена. Началась борьба за жизнь, для которой у меня уже не было никаких сил. Оставалась только молитва: на каждое слово молитвы я вытаски­вал из снега одну ногу, а затем передвигал другую. Потом падал на спину и лежал, глядя в чистое весеннее небо, по которому плы­ли легкие светлые облака. Как бы я хотел, чтобы мое тело превра­тилось в такое невесомое облако и мучения на этом закончились. Но тело лежало словно свинцовое, и мне приходилось с огромным усилием поднимать его и заставлять двигаться вперед. Время ис­чезло. Осталась только молитва и мое движение, подобное движе­нию гусеницы.

Когда я уже не мог двигаться и в последний раз приподнял голо­ву, то увидел перед собой тропу, которую проторил кто-то из охот­ников. По ней, ковыляя, падая и не надеясь добраться до скита, я дополз до пасеки. Из трубы домика вился дымок. На мой стук вы­шел небритый мужчина, новый помощник Василия Николаевича. Ужаснувшись моему виду, он напоил меня горячим чаем и накор­мил медом, которым он не скупясь полил огромный кусок хлеба. Подкрепившись неожиданным угощением, к вечеру я добрался до скита. Из дома пахнуло сухим обжитым теплом.

Наконец я сидел в теплой комнате, не веря, что добрался до ски­та и слушаю сострадательные вздохи моих друзей. Они наперебой советовали мне отправиться на Псху, чтобы там подлечиться. Меня охватило глубокое уныние:

Вот, отцы, какая моя жизнь! Все силы отдал на стяжание мо­литвы ради Бога, а что имею теперь? Опух, сил нет, и непонятно, что ждет впереди... - пожаловался я.

Да, отче, ты все отдал, а вот с Богом не соединился! - серьезно ответил Павел.

Моя душа опять погрузилась в мучительные переживания.

* * *

Я не знаю, Господь, что со мной!

Лишь невзгоды несу да потери.

Словно я пред глухою стеной,

Как слепой, не нащупаю двери.

У дверей Твоих плачу навзрыд И блуждаю то дальше, то ближе.

Этот вход постоянно открыт,

Но его я не вижу, не вижу...

Неизменный в облике славы, неразрушимый в покое безсмертия, Ты, Боже, дал мне понять изменяемость помышлений моих и воображения моего, не имеющих сил подняться из праха суетной жизни. Ни тело, ни помышления мои не могут иметь в себе безсмертия, но дух человеческий, преображенный Твоей благодатью, устремляется безстрашно в Божественное безсмертие Твое, ибо там его Родина и безконечная Жизнь.