Постмодернизм и традиционность в споре за Россию.

Новоевропейский модернизм, отвечая на вопросы об истине и свободе, опирается на способность человека к превращению смысла объекта в проблему своего мышления, к переосмыслению, получение нового знания, чтобы все более адекватно отвечать на вызовы усложняющейся жизни. Нацеленный на поиск предметности предмета как его сущности, модернизм ищет способы формирования новых культурных форм как результата переосмысления старых. Он постоянно нацелен на обновление основания мышления. Но такой способ мышления может породить преувеличение роли субъективности в определении основания-меры истинности истины и смысла свободы, и, следовательно, меры развития/подавления прав человека, личности. Считается, что советский опыт показал, что такая опасность реальна.

Западный постмодернизм делает акцент на противоположном. Он провозглашает, что никакого основания и, следовательно, цели нет. Ничто не связывает личность как субъекта культуры в принятии решений. Свобода безгранична. Казалось бы, новая философия победила. Но вот беда – выясняется, что если основание, то есть цель исчезает, то и субъект культуры исчезает. Возникает новый тип цели – слияние личности с процессом поиска смысла личности как абсолютом (пелевинский образ постмодернизма – «кукла куклы»). Это слияние необходимейшая вещь, но если оно не выражается в социальных, культурных формах, оно бессмысленно. Эту распредмеченную личность невозможно ни назвать, ни измерить, ни использовать для организации адекватных социальных ответов на вызовы жизни и, главное, ее невозможно поставить на службу защите конкретной личности.

К счастью, абсолютизация ценностей постмодернизма в мире проходит. Мы сейчас находимся в таком моменте истории мысли, когда постмодернизм и на Западе и в Азии, взорвавшись во второй половине XX в., в XXI в. все более избегает крайностей, входит в спокойные берега философского дискурса и литературного творчества. Ценности модернизма, постмодернизма, буддизма, даосизма, конфуцианства, ислама все более взаимопроникают. Западный персонализм и азиатская клановость под влиянием этого взаимопроникновения более тонко и сложно формируют личность в своих культурах. Они все более учитывают сумасшедшее ускорение перемен и усложнение современной жизни, поняв, что и нарастающая популярность фрейдизма, и диверсифицирующаяся на глазах свобода совести, и рост наркомании, и терроризм, и требования глобализации не случайны, потому что субъект культуры меняется на глазах.

В России ситуация иная. В России за тысячу лет так и не сложилась мельчайшая клеточка культуры – то, что я называю культурным основанием: в Азии – большая семья, на Западе – личность. Ни большесемейные, ни личностные отношения в России так и не сформировались как основание российского менталитета. По многим причинам. Не в последнюю очередь потому, что осевое время так и не посетило Россию – и русский человек так и не стал государственником, до сих пор создавая государство на манер общины с патриархом во главе, который опирается на лично преданную опричнину. Российская религиозность не породила широких общественных дискуссий и церковных расколов по поводу смысла божественного, поэтому русская церковь до сих пор ставит знак равенства между смыслами «православный» и «русский». Новоевропейская ментальность также обошла Россию стороной – рациональность, эффективность в России никогда не были формами измерения смысла личности. Нынешняя боязнь в Европе гегелевского субъекта на основании печального советского опыта безосновательна – диалектика Гегеля никогда не была востребована в России. В России не было гуманистических движений и никогда Россия не нуждалась в нравственном оправдании гуманизма, поэтому гуманистические достижения западной философии XX в. прошли мимо русского человека. Что же касается восточной мысли, то ни языческие азиатские культуры, ни даосизм, ни конфуцианство, ни современное неоконфуцианство, ни поздние формы буддизма, особенно махаяна, ни тем более достижения современного ислама так и не заинтересовали русского человека. Все, что открыл человек мира, чтобы заложить культурные основания формирования личности – для современного российского менталитета до сих пор бесполезные музейные погремушки. Пушкинско-лермонтовская тенденция в литературе вот уже двести лет пытается создать новое абстрактное основание, на котором русский человек мог бы формировать личность в себе. Но ее голос до сих пор в обществе не услышан.

И вот в этих условиях пришедший в ходе глобализации в Россию постмодернизм объявляет войну культурным основаниям. Возникли задачи, которые внешне одинаковы, но по существу, противоположны: у русского человека – создать, наконец, личность в себе как основание русской культуры, у русского постмодернизма, впитавшем в себя дух русской воли, вольницы, беспредела, анархии, нигилизма – разрушать любые основания, чтобы раздвинуть горизонты свободы русской культуры. В этом противостоянии русский постмодернизм стал проявлять себя так, как в приведенных выше эпатажных примерах из скандальной русской литературы. Объявив рефлексию врагом свободы, он начал создавать образцы шокирующей этики, чтобы через шок выявить новое представление об истине и свободе и на этом основании сформировать новую мораль. Но чем дальше он шел по шокирующему пути, тем больше обнаруживал неспособность в одиночку решить поставленную задачу. Я полностью принимаю критику общинно-самодержавной, советско-тоталитарной, антиличностной культурной архаики, которую развернул постмодернизм в России и которая действительно в России до сих пор недоразрушена. Но создать в России новое культурное основание – личность XXI в. – одному постмодернизму, увы, не под силу. Некоторые писатели, по-видимому, понимают это. Виктор Пелевин вошел в литературу под влиянием постмодернистских идей, но в романе «Священная книга оборотня» (2005) пелевинская постмодернистская личность в значительной степени опирается на модернистские основания.

Через постмодернистские разрушения культурной архаики и складывающееся понимание необходимости союза модерна и постмодерна в России разворачивается поиск смысла нового всеобщего и, – ни много, ни мало, – изменение типа русской культуры.

Что такое изменить тип культуры?

Русская художественная литература более двухсот лет изучает русского человека. И, бросая ретроспективный взгляд на историю российской мысли, я каждый раз убеждаюсь – литература это единственная сфера ее движения, в которой обоснован страшный вывод о том, что русский человек не способен управлять собой эффективно, патологичен, и что его патология – следствие родовой травмы русской культуры. Литература не только поставила вопрос о социальной патологии в России, но назвала ее автора, русского человека, «уродом», человеком «ни то, ни се», «нравственным калекой». Этот вывод носит фундаментальный характер, так как вскрывает основную причину наших неудач в реформах и указывает цель нашего развития – изменение типа русской культуры.