Русский человек как субъект застрявшей культуры.

К какому читателю обращена пелевинская литература? Пелевин дал ему название - «слабый человек».

Растерявшийся в этой быстро усложняющейся жизни, почувствовавший себя насекомым, «слабый человек» верит в пелевинские абсолюты как в истину. Для него вывод, что он сам навоз, весь мир навоз и призыв уйти из навоза в ничто, в никуда – не игра. Мысля пелевинскими абсолютами, он перестает доверять своему «Я», прекращает развивать способность переосмысливать реальность. Он уходит… хорошо если в церковь, а то в наркоманию, алкоголизм и дальше… в религиозный фундаментализм, сектантство, революцию, национал-большевизм, терроризм, в самоубийство. «Слабый человек» – это основная часть населения России и это реальный субъект русской культуры.

Скандальная русская литература порождена страданием «слабого человека». В произведениях Пелевина он видит себя во всем этом кошмаре, порождаемом глобализацией – в сексе без любви, в узаконенном пьянстве, бандитизме, в окружении бомжей, проституток, лиц кавказской, центральноазиатской национальности, наркоманов, президентов и олигархов, все знающих депутатов с баснословными доходами, в ситуации, когда он, как говорят СМИ, свободен, но в реальности от него ничего не зависит, когда нет родной души, родины, общества. Когда над ним смеется глобализующийся мир и считает его как бы несуществующим. А что же есть? – спрашивает он. И вынужден, соглашаясь с Пелевиным, ответить себе – ничего нет. Как жить? Не знаю. Кто я? Не знаю. Зачем я и есть ли я? Не знаю. Скорее всего – меня нет. Уж не Акакий ли я Акакиевич начала XXI в.? Или еще какая-нибудь озябшая «мертвая душа»? Или «ухряб», или «нос», который то ли он есть, то ли его нет, то ли он на месте, то ли путешествует, то ли он ничто, то ли нечто?

Читая Пелевина, «слабый человек» согласен, что жизнь бессмысленна, что он навозошаротолкатель и больше ничего («Жизнь насекомых»). И готов бежать от кошмара российской идиотской повседневности, от «недочеловеков», «теней идиотов», изцарства теней(«Чапаев и пустота»), от «русского народа» («Хрустальный мир»), от русского Бога, от чиновников-рэкетиров и равнодушного к его судьбе президента Российской федерации («Числа») в Радужный поток, в буддизм («Священная книга оборотня»), во Внутреннюю Монголию («Чапаев и пустота»), в магические числа («Числа»), обратно в материнскую утробу («Иван Кублаханов»), в заснеженную яму («Ухряб»), в зачаровывающую музыку («Музыка со столба»), в природу («Проблема верволка в Средней полосе»), в Верхний мир («Бубен Верхнего мира»), в Прагу («Числа») – куда угодно…, только бежать, бежать из этого «мерзкого» («Проблема верволка в Средней полосе»), беспощадного, «хр-р-рус-с-стального мира» («Хрустальный мир»), «который подобен пузырям на воде», бежать… во что-то стабильное, надежное, светлое под защиту Верховного владыки, «где будут молчать законы» («Числа»), где не будет диктата терзающего разума, будет сила и воля, но не будет мучающей его рефлексии («Происхождение видов»), где будет абсолютная свобода с абсолютным «не знаю», не будет «внутреннего мира» с его неразрешимыми проблемами, «свинорылых спекулянтов и дорого одетых блядей» («Чапаев и пустота»), где не будет старухи-процентщицы, «развоплощенной, но все еще живой», и процента вообще, туда, где не будет объективации как таковой с необходимостью проблематизировать сам процесс объективации, а смыслы будут рождаться лишь в результате субъективного представления о них, в результате способности к «таинственному мистическому чувству» и «интуиции» («Числа», «Оружие возмездия»), бежать туда, где ослепительно сияет вечной истиной спасительный свет, который подарит ему «милость, счастье и любовь бесконечной силы», но которые он может увидеть лишь краем сознания и только сначала зажмурившись, и в промежутке между мгновеньем открывания глаз и мгновеньем, когда реальность вновь беспощадно ударит его сознание своими смыслами («Чапаев и пустота»), … бежать в никуда, спасаться в ничто, которое находится нигде и о котором сказать ничего нельзя, потому что его нет.

В никуда, которое находится нигде – это хорошо, это успокаивает, это родное, и это понятно, потому что изменяться не надо, это привычно…, потому что по пути в никуда уже тысячу лет идет застрявший в неразрешимости внутренних противоречий русский человек.

Участвует ли Пелевин в формировании нового культурного многообразия через это направление в своем творчестве? Да. Но в незначительной степени. Этот тип хорошо известен из русской литературной классики.

4. Попытка выйти из тупика на путях постмодернизма. Постмодернистский «выстрел в культуру»

Казахский поэт, культуролог, главный редактор великолепного литературного и культурологического журнала «Тамыр» (Алматы, Казахстан) Ауэзхан Кодар пишет мне в одном из писем в сентябре 2005 г. о Пелевине:

«Он блестящий стилист, мистификатор, игрок. Писатель конца литературы, вернее, конца всего: истории, искусства, морали, национального мышления. Эпоха конца предполагает игру, лишь только она, игра, продлевает жизнь живому трупу " человеческого, слишком человеческого". Единственное, к чему Пелевин относится более-менее серьезно это – буддизм и то, видимо, из-за разработанности там идеи пустоты, или бытия-ничто. Если Ерофеев – плоть от плоти русской традиции и является естественным ее завершением, то Пелевин – плод пустоты и в то же время ее демиург, такого писателя в русской традиции не было и не могло быть. Все, что было серьезного в русской литературе, Пелевин превратил в анекдот… Он – дитя суетного компьютерного века, а его романы – это интеллектуальные шарады с тонкими аллюзиями на все современные закидоны… В Пелевине мне нравится его остросовременность и желание закрыть все темы разом. Точно также он поступил с проблемой богоискательства, когда написал, что русский бог – это водка».

Начало в России новой культурной тенденции, которая все российские ценности превращает в анекдот, выстрел в русскую культуру, после которого остается пустота – важный вывод Кодара. Это страшный вывод, потому что самоистребительная, опустошающая тенденция в литературе имеет в России массового читателя. И это вывод, с которым я… согласен.