Формирование смысла личности - основная проблема русской культуры. Возвращение к модернизму.

Пелевин не только разрушитель, игрок, мистификатор и автор литературного скандала. Он не только исследователь тупика, в котором находится русская культура. Ему удается все более соединять ценности модерна и постмодерна в каком-то новом типе личности, которого в русской литературе еще не было. Этот тип требует изучения, потому что, в силу своей новизны, претендует на то, чтобы участвовать в формировании в России нового культурного многообразия.

Личность в России способна к рефлексии. В романе «Жизнь насекомых» Пелевин говорит, что субъект культуры функционирует по автоматической логике пищеварительного тракта и как творческий субъект исчезает. Но в других романах Пелевин много раз говорит о том, что жизнь прекрасна – через это восхищение возникает возможность творческого субъекта.

Вот еще один сдвиг. В романе «Чапаев и пустота» Пелевин пишет, что Радужный поток как цель жизни это «милость, счастье и любовь бесконечной силы», и войти туда можно только благодаря воображению и чуду. Однако, в «Священной книге оборотня» автор относится к рефлексии уже по иному. Он говорит, что в Радужный поток может войти только тот, кого ты видишь, когда долго глядишь вглубь себя. И это не то эмоциональное ничто, которое, как мне показалось, господствует в романе «Чапаев и пустота», или фатальное ничто-пустота в рассказе «Ухряб». И не силовое ничто из рассказа «Происхождение видов», или природное ничто в рассказе «Проблема верволка в Средней полосе», или ничто-материнская утроба в рассказе «Иван Кублаханов», или ничто-субъективация, не способное к объективации и проблематизации, в рассказе «Оружие возмездия». В «Священной книге оборотня» пелевинское ничто существенно иное – оно стало нести в себе способность изменяться, стать иным, другим, «стать кем угодно». Обратите вниманье – не чем угодно, а кем угодно. И им, этим создателем новой формы культуры, этой новой сущностью может стать любое существо, которое посмеет и способно им стать. Обновление своей сущности это и есть путь обретения свободы, или путь спасения, или путь Будды, или путь Иисуса, или путь развития современной культуры. Потому что изменяться человек может, только работая над своими способностями. В Радужный поток в романе «Чапаев и пустота» человека ввели, в романе «Священная книга оборотня» он сам туда вошел.

Разве это не модерн – даосский, неоконфуцианский, буддийский, новоевропейский…?

Личность в России способна быть творческим субъектом культуры. Пелевин в романе «Чапаев и пустота» утверждает, что субъекта культуры нет. Но в романе «Священная книга оборотня» он утверждает обратное – субъект культуры есть. Это тот, кто способен быть сверхоборотнем, то есть человеком, способным менять свою сущность, то есть менять сущность мира. Субъект, меняющий сущность мира, это тот, кто в другом видит субъекта, также способного менять сущность мира. Это не новая философия. Л. Фейербах в XIX в. утверждал, что человек человеку – Бог, и что только на этом основании люди могут сотрудничать, а общество развиваться. Примерно также рассуждали Ж. П. Сартр, М. Бахтин в XX в. В этом тезисе, как бы к нему не относиться, есть главное – субъект культуры, а значит возможность модернизации. И обсуждение этого пелевинского тезиса вполне можно вести на новоевропейском и экзистенциально-феноменологическом языках, на языках неоконфуцианства и махаяны.

Личность в России противостоит архаике русского народа. В романе «Чапаев и пустота» герои, которые стремятся быть независимыми от общества, обращают на себя внимание тем, что одеваются не так, как принято. Анка в одном из эпизодов носила «белую фуражку с красным околышем и в простой гимнастерке, перетянутой ремешком с маленькой замшевой кобурой. Синие рейтузы с узким красным лампасом были заправлены в высокие ботинки на шнуровке. В этом наряде она казалась нестерпимо юной и походила на гимназиста». В другом эпизоде она была в длинном черном бархатном платье с декольте. Чапаев часто – в бархатном фраке, с бабочкой, в перчатках, носил серебряную звезду. В Котовском «было что-то от оперного певца перед выходом на сцену». В этих одеждах пелевинские герои выглядят нелепо. Личность всегда выглядит нелепо на фоне уместности того, как выглядит общепринятость. Эти герои подчеркнуто говорят языком, принятым в интеллигентской среде, и не говорят языком, принятом в простонародье, хотя являются командирами солдат – выходцев из рабочих и крестьян.

Кому же противостоят эти нелепые личности? Красноармейцам, народу («ткачи», «матросня», «большевики», «пьянь»), который сделал современную Россию, «коллективно помутненному разуму». Русские люди - «пьяный сброд», «недочеловеки», которые «испоганили Россию», устроив в ней «вакханалию», это толпа, которая «слышит только то, что хочет услышать», ищущая тотема, чтобы только пасть ниц («Затворник и Шестопалый» ), «мир идиотов». Когда я читаю строки о ненависти к такой России у Пелевина, я думаю о тех, кто стенает по поводу наступившего конца русской литературы. Нет, господа, жив еще дух Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Чехова, Булгакова.

Личность в России противостоит православному (ветхозаветному) Богу. Пелевин категоричен: «После юношеского чтения Библии у него сложился образ мстительного и жестокого самодура, которому милее всего запах горелого мяса, и недоверие естественным образом распространилось на всех, кто заявлял о своем родстве с этим местечковым гоблином. К официальной церкви Степа относился не лучше, полагая, что единственный способ, которым она приближает человека ко Всевышнему, – это торговля сигаретами». Этот психологический портрет Яхве характерен для фрейдизма, этот тип отрицания Русской православной церкви – для всех видов спиритуализма, которые сферу потребления исключает из сферы духовного. «Бог и все остальные черти – это как бы персонифицированное обобщение всего непонятного» («Ухряб»). А это в Пелевине заговорил уже философ-гносеолог.

Антицерковный и антирелигиозный бунт русской литературы с позиции нарождающейся личности начался в XVIII в. и с тех пор не ослабевает. Пелевин – активный наследник этой тенденции.

Личность в России критикует сложившуюся политическую систему. В романе «Числа» российское общество это общество абсурда: «Эпоха и жизнь были настолько абсурдны в своих глубинах, а экономика и бизнес до такой степени зависели от черт знает чего, что любой человек, принимавший решения на основе трезвого анализа, делался похож на дурня, пытающегося кататься на коньках во время пятибалльного шторма. Мало того, что у несчастного не оказывалось под ногами ожидаемой опоры, сами инструменты, с помощью которых он собирался перегнать остальных, становились гирями, тянувшими его ко дну. Вместе с тем, повсюду были развешены правила катания на льду, играла оптимистическая музыка, и детей в школах готовили к жизни, обучая делать прыжки с тройным оборотом».

В романе «Священная книга оборотня»: «Ты думал, системе нужны солисты? Ей нужен хрюкающий хор». «Временщики. Нефть идет, деньги капают — и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет». «Реформы, про которые ты слышала, вовсе не что то новое. Они идут здесь постоянно, сколько я себя помню. Их суть сводится к тому, чтобы из всех возможных вариантов будущего с большим опозданием выбрать самый пошлый. Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано. Здешний «upper rat» (аппарат – А. Д.) мог бы рисовать на своих знаменах не медведя, а эту рыбью голову. Хотя медведь — тоже остроумный выбор: это международный символ экономической стагнации, к тому же есть выражение «брать на лапу». У эскимосов насчитывают тридцать слов для описания разных видов снега, а в современном русском — примерно столько же идиом для обозначения дачи взятки должностному лицу».

Такого рода высказываний у Пелевина много. Комментарии к ним излишни. Нравственность общества абсурда это для Пелевина нравственность уголовного общества.

Личность в России это человек, который способен выйти за пределы себя традиционного. «Истины изначально нет – таков установленный Небесами закон. Другой закон небес в том, что истину выразить невозможно даже тогда, когда она появляется. Но… Небеса позволяют нарушать свои же уложения. Мы протискиваемся сквозь лес невозможностей неведомо как, и тогда истина, которой нет и которую, даже появись она, все равно нельзя было бы выразить, внезапно возникает перед нами и сияет ясно, как драгоценная яшма в свежем разломе земли». («Числа»).

Повторим. Истины нет, и это абсолют как абсолютна объективная реальность. Но объективация не абсолютна, поэтому отрицание истины не абсолютно. Объективируемая истина может прорваться через абсолютность своего небытия, чтобы быть для человека и даже сиять ему чудесным светом, если человек способен совершить подвиг, ища ее. Найденная, она есть! Отсюда вывод: Бога нет, но божественное – подлинно истинное, дается подлинно творческому, целеустремленному и волевому человеку.

Это – логика достижения гармонии, как она содержится в иудаистском шестиугольнике, восточном символе «инь-ян», японском принципе «go in-between», неоконфуцианском принципе золотой середины, в шекспировском вечнообновляющемся взаимопереходе между амбивалентными смыслами «быть» и «не быть», в новозаветном образе Иисуса, срединной культуре Пушкина и Лермонтова. Это – логика соединения в новой истине той, старой, вечно равнодушной к человеку реальности, находящейся в потусторонности, которой изначально, вроде бы, нет и которую выразить словами невозможно, с тем старым искателем истины, человеком-червем, который в силу исторических условий не мог голову поднять и искал истину в своем навозошаротолкании. Механически соединить две реальности в одной невозможно! Но если «мы неведомо как протискиваемся сквозь лес своих невозможностей», то она – та, которой до нас никогда не было дела, заставит себя «неведомо как протиснуться сквозь лес своих невозможностей» и скажет поднявшему голову, что она – та, которую он ищет, приблизилась к нему, и что она, ищущая его, поняла, что он, ищущий ее, тоже приблизился к ней. И тогда, она и он, жаждущие друг друга и соединившиеся в чем-то третьем, новоистинном, «внезапно возникают и сияют в себе-обоих-едином как драгоценная яшма в свежем разломе». Так рождается новый тип культуры, тип, который, «неведомо как протиснувшись сквозь лес невозможностей», ищет и утверждает себя в своей новизне, которая кажется по началу невозможной. Сущность личности в том, что она всегда «неведомо как протискивается сквозь лес невозможностей», чтобы понять себя как всеобщую сущность. И это протискивание личности через все, что мешает ей нести ее истину, и есть единственный сегодня способ существования вечной истины и единственный сегодня способ развития человеческого всеобщего.

Ну как вам Пелевин?