Литвин Георгий Афанасьевич Выход из мёртвого пространства 10 страница

Затем задали вопрос позаковыристее: что знает сержант Гурьев о сроках открытия второго фронта. (Что произошло с немцами, не понимаю, психоз, сдвиг в мозгах какой-то, что ли?) Сержант Гурьев опять дал слабину и откровенно признался врагу в том, что о сроках открытия второго фронта ничего не знает.

Ночью Петра Гурьева перевели в штаб 17-й армии. И там тоже задавали не менее идиотские вопросы. Слушал-слушалих Петр Иванович и не выдержал:

— Вы спрашиваете меня о том, что может знать только наш командующий. Вот ему и задайте эти вопросы... Все равно вам из Крыма не уйти. Если не убьют вас, а в плен попадете, может быть, такая возможность у вас и появится.

Гурьев отвечал так потому, что был уверен: все равно его расстреляют. Но гитлеровцы почему-то этого не сделали.

Рассказу Гурьева мы верили, как говорится, до донышка. Слава богу, у нас была возможность изучить его характер: всегда любому резал правду в глаза. И неприятностей имел за это немало.

После допроса отправили Гурьева почему-то не в лагерь, а на Херсонесский аэродром. Там уже находилось еще несколько советских авиаторов. Наша авиация периодически наносила по аэродрому бомбовые и штурмовые удары. Там скопилось много раненых летчиков, обслуживающего персонала, высших офицеров, которые надеялись отсюда как-то попасть в Румынию.

Особенно сильное впечатление на немцев произвело такое событие: на аэродром приземлились шесть транспортных самолетов Ю-52. Значит, у многих появился вполне реальный шанс выбраться из Крыма живым. Но не успели самолеты зарулить к капониру, как налетели штурмовики нашего полка и сожгли все транспортники. Убитых и раненых фашистов еще добавилось.

— И ведь представьте себе, — продолжал Гурьев, — никто из наших в этой кровавой каше не пострадал. Ну ни царапины ни у кого. Словно бы видели нас и старательно обходили. А я вас на самом деле видел. Смотрю, как вы пикируете, и узнаю: вот Саша Паршиков, вот Витя Марченко с Вадимом Курманиным. Ежов, Кравченко, Ишмухамедов... Знаете, я думаю, что мне даже повезло: видел то, чего вы никогда не видели. Видел с земли, как " ил" атакует. Такое ощущение, что он прямо на голову сваливается, кажется, что вот-вот раздавит тебя. Моторы ревут, вихрь от винтов в землю вжимает. А когда эрэсы пустили и бортовые стволы заработали, то от земли меня оторвало, парю в воздухе, как ангел...

Когда после очередного нашего налета аэродром фактически прекратил свое существование, пленных перевели в лагерь, размещавшийся в каких-то мастерских.

Военных в лагере было мало, в основном гражданские. Подошел к Петру какой-то мальчик, спросил, откуда он летал, с какого аэродрома. Услышав, что с Тумая, сказал, что и он оттуда.

Ну и бывают в жизни совпадения! Ведь когда мы только прибыли на аэродром, подходила к нам женщина, рассказывала о сыне, которого немцы в Севастополь зачем-то угнали, фотографии его показывала. Так вот это тот самый мальчишка и оказался! Он и предложил Гурьеву спрятаться в трубу, которую приметил на территории лагеря. Расчет был прост: немцы грузят людей на корабли ночью, не будут же они в темноте обыскивать все закоулки. Так и получилось. Ночью немцы погрузила пленных на пароход, а уже днем наши ворвались на территорию лагеря. В суматохе Гурьев мальчишку где-то потерял. А жаль...

Выслушал Гурьева и командир полка. Тяжело вздохнув, сказал, отводя глаза:

— Понимаешь, порядок есть порядок... Придется тебе пройти спецпроверку... Но перед этим обязательно сходи в деревню, скажи матери, что ее сынишка жив.

Сходили. Рассказали. Но мать не поверила этой истории. Плакала, разводила руками:

— Ежели жив, то где же он? Чего ж до дому не идет?

Отправили Гурьева на спецпроверку в штаб армии. Относительно плена. Тогда мы были воспитаны в убеждении, что плен — это позор. Плен несовместим с присягой, воинским долгом, честью. Каждый знал наизусть слова: " Ничто, в том числе и угроза смерти, не должно заставить воина Красной Армии сдаться в плен". А что, требование, по-моему, совершенно верное, и я уверен в его справедливости до сегодняшнего дня. Только есть гигантская разница между словами " сдаться" и " попасть". Если ты добровольно поднял руки вверх и пошел навстречу фашистам — это одно, а если тебе безоружному руки скрутили — то совершенно иное. А тут и тем и другим как плеткой по лицу: " У нас нет пленных, у нас есть только предатели! " Чудовищная несправедливость! И мы остро чувствовали это. Если наш самолет вынужденно садился на занятой врагом территории, мы, вернувшись с задания, докладывали: видели, что такой-то был сбит, упал там-то. И это не было ложью. Потому что мы были уверены: наши друзья, если будут в силах, станут отбиваться от врага до последнего патрона. Я слышал, как командир полка Соколов говорил старшему лейтенанту — уполномоченному СМЕРШа:

— Не могу и не хочу думать, что наш Петя Гурьев двадцать пять лет был украинцем, а за пять дней плена стал немцем! Чепуха! Проверять, конечно, надо, но нельзя бдительность превращать во всеобщую подозрительность!

Гурьев вернулся в полк уже через два дня. Но позже (а я расскажу об этом прямо сейчас) язык опять подвел его и доставил немало неприятностей. Неприятностей — это сла6o сказано. Если бы не наш командир полка, кто знает, что было бы с Гурьевым...

Когда полк перебазировался из Крыма на 2-й Белорусский фронт, посадку производил в Харькове. Гурьев и попросил командира полка разрешить ему навестить родных в селе, что недалеко от города. Тот предоставил Гурьеву краткосрочный отпуск.

Прошли все сроки возвращения Гурьева, если даже сделать скидку на трудности с транспортом, а его все нет и нет. Не знали уж что и предположить, ведь на войне все может быть. Вернулся он с опозданием на два месяца, ни больше, ни меньше. За такое при самом добром расположении следовал трибунал, но когда Гурьев поведал о своих мытарствах...

Из Харькова Гурьев добрался вполне благополучно до Брянска, а оттуда нацелился на Сещу, где стоял тогда наш полк. Да, забыл сказать, что происходило это, когда Гурьев уже не домой, а обратно в часть ехал.

Так вот, дернул его черт зайти в Брянске в столовую. Предъявил продаттестат как положено, а обед оказался таким, что в рот невозможно взять. Гурьев начал возмущаться да и бухнул в сердцах во всеуслышание:

— Так меня только немцы кормили!

Народ в столовой оказался бдительный (" Раз сам заявляет, что его немцы кормили, то, без сомнений, и есть он немецкий шпион! "), взяли Гурьева под белы руки и отвели куда следует. Допросили, но, слава богу, сразу не расстреляли, а отправили в лагерь для спецпроверки.

В лагере дело Гурьева вел капитан, который ни в какие истории с краткосрочным пленом, а тем более с краткосрочным отпуском не поверил, а сразу понял, что Гурьев хитрый, изворотливый, хорошо подготовленный агент врага. Особенно хорошо он это понял, когда невоздержанный на язык Гурьев (об этом я уже писал) заявил своему проверяльщику так:

— Вы здесь, в тылу, наверняка и отца родного в шпионаже заподозрите!

Ну кто, кроме отъявленного врага, мог произнести такую крамольную фразу?

Удалось все-таки Гурьеву добиться, чтобы его выслушал начальник лагеря, полковник. Рассказал он ему свою историю и упирал в основном на то, что все его слова очень легко проверить, написав запрос в штаб полка и отдел контрразведки 4-й воздушной армии. Полковник смилостивился, приказал послать запросы. Но в это время как раз началось наступление, штабы перемещались с места на место, и запрос долго путешествовал по инстанциям. Гурьев переживал страшно, места себе не находил, а капитан-следователь злорадствовал: ответа нет, значит...

Тогда Гурьев решил бежать из лагеря и добираться до полка уж как удастся. И представьте себе, удалось. Сбежал. Явился на аэродром в Сеще. Там, на его счастье, готовился к вылету капитально отремонтированный Ил-2 из нашей дивизии, только из другого полка. Летчик знал Гурьева и даже обрадовался, что у него во время полета в прифронтовой полосе будет воздушный стрелок (его стрелок угодил в госпиталь).

Командир, выслушав историю Гурьева, даже нагоняя для профилактики не дал, а только расхохотался:

— Ну ты прямо колобок: от дедушки ушел, от бабушки ушел... Хорошо, что в свой полк попал. А я только вчера отправил ответ на запрос по поводу тебя. Подтвердил, что ты не шпион. Иди! Будешь летать с Анащенко.

Думаете, на этом история и закончилась? Если бы так! Теперь дело происходило уже в Польше. На задание тогда вылетели сразу три группы. Тревожным было ваше ожидание. Я был тогда у землянки КП. Вышел на воздух и Александр Дмитриевич, закурил, тревожно поглядывая на небо. Тут к КП лихо подкатил " виллис". Выскочил из него весь перетянутый ремнями капитан, подошел к командиру полка, представился. Я хотел было отойти, но Соколов подал мне знак глазами: стой, мол, на месте. Слышу их разговор:

— Товарищ полковник! Был у вас воздушный стрелок Петр Иванович Гурьев?

— Почему же был? Он и сейчас есть.

— А где он?

— На боевом задании, в полете.

— Вот приказ о его аресте.

— А, вот оно что, оказывается... Ну, если его не собьют... На войне, капитан, знаете ли, убивают. И что удивительно, чаще всего хороших людей.

— Гурьев — человек очень опасный. Он бежал из лагеря.

— Да, видимо, плоховато у вас служба поставлена, раз люди из лагерей бегут.

Я не выдержал, хмыкнул. Капитан метнул в мою сторону злобный взгляд, но промолчал, сдержался. Видимо, во фронтовой обстановке он чувствовал себя неуютно.

Тут вернулись самолеты, пошли на посадку. Капитан с любопытством наблюдал за ней. Командир тем временем что-то сказал начальнику штаба, я расслышал только слова: "...чтобы бумага по всей форме была". Потом командир повернулся ко мне и совершенно спокойно, только очень тихо скомандовал: " В третью эскадрилью. Предупреди ребят на всякий случай".

Я со всех ног бросился к капонирам. Там возбужденные после недавнего боя летчики окружили ведущего группы Кучерябу. Докладывали, что кто видел. Таков порядок. Потом ведущий один доложит за всех командиру. Я с ходу выпалил, что приехали арестовывать Гурьева.

— Ну-ну, пусть попробуют! — сказал командир звена Михаил Кравченко. И сказано это было с такой интонацией!..

Летчики и стрелки направились к КП. Кучеряба доложил командиру о выполнении задания. А Гурьев, узнав старого знакомца, опять не удержался и ласково предложил:

— Товарищ капитан, может быть, слетаем на плацдарм?

Капитан в замешательстве смотрел на окружавших его летчиков. Видимо, в такие ситуации ему попадать не приходилось. Это не разговор с подследственным, у которого и так поджилки трясутся!

Тут из землянки вышел начштаба и передал командиру какую-то бумагу. Командир повернулся к капитану:

— Вот вам официальный ответ по поводу Гурьева. И, как говорится, с богом! Его мы вам не отдадим. Это же и вам лучше, а то еще сбежит по дороге, опять у вас неприятности будут.

Последние слова Соколова потонули в нашем хохоте. Вконец растерянный капитан чуть ли не бегом бросился к " виллису".

Конечно, я далек от мысли, что все работники контрразведки были такими, как этот капитан. Например, через много лет после войны бывший наш командир полка Соколов как-то обронил:

— Эх, найти бы нашего оперуполномоченного СМЕРШа да пригласить на встречу ветеранов. Хороший человек был!

— Чем же это он такой хороший? — поинтересовался я.

— На их службе оставаться человеком, да еще обладающим гражданским мужеством, — это было более чем важно. Вот только один случай расскажу. А таких случаев немало было...

И командир рассказал такую историю. Перед самым наступлением в Белоруссии уполномоченный СМЕРШа предложил Соколову найти какой-нибудь предлог и отправить в тыл Тихона Александровича Кучерябу, потому что совершил тот страшнейшее преступление: был женат на немке. Понимаю, что сегодняшней молодежи это покажется диким, но тогда подобные предписания спускались, и невыполнение их грозило гибелью. Хотя — что значит: грозило? Влекло за собой гибель, можно сказать, автоматически. И не было, наверное, человека, который бы в этом не убедился на примере своих родных ли, знакомых ли... Атмосфера такая в стране была. Все это я объясняю для того, чтобы читающему не показалось то, что я расскажу дальше, какой-то нелепостью, выдумкой даже.

Кучеряба был мужиком серьезным. Плотный, среднего роста, всегда спокойный, невозмутимый даже. Высшее образование имел. Было ему тогда 34 года. Всего на три года младше Соколова. Поэтому командир, несмотря на разницу в званиях, очень и очень прислушивался к его мнению по многим вопросам. И вот его надо отправить в тыл, да еще найти для этого благовидный предлог. Но машина запущена, страшная машина. Как тут быть?

Поэтому командир предлагает, не надеясь на успех, уполномоченному СМЕРШа Кучерябу в тыл все-таки не отправлять, а подержать просто хотя бы на первом этапе наступления в резерве. И мотивирует это тем, что наш уполномоченный и сам знает: Кучеряба отлично воевал в Крыму, орденами награжден, авторитет у него большой. Говорит командир и о том, что, когда он воевал в Испании, рядом с ним было много немцев-коммунистов.

Старший лейтенант все это добросовестно выслушал, не перебивая, потом говорит:

— Может, все проще сделать? У вас с Кучерябой отношения чуть ли не товарищеские, так, может, вы ему и посоветуете по-товарищески развестись с женой?

Сначала командир оторопел от такого предложения, а потом... Что ж, из всех зол выбирают меньшее. Еще раз прошу, читайте об этом, помня, что сталинщина была на дворе, свирепая сталинщина.

Изложил такое, мягко говоря, странное предложение Соколов Кучерябе. А тот ответил, тяжело вздохнув:

— Александр Дмитриевич, мы же с вами по возрасту старше всех в полку. Как вы можете предлагать мне такое? Мы же не против немецкого народа воюем, а против фашизма! Да что я вам буду политграмоту читать! Если соглашусь на такое предложение, то совесть потеряю. А без совести и жить не стоит!

Тогда Соколов снова встречается с оперуполномоченным и вручает ему расписку в том, что берет на себя ответственность и оставляет Кучерябу в полку. Оперуполномоченный долго читает расписку и говорит безразличным таким тоном:

— Это же не для меня расписка, а для начальства. Только, боюсь, там только одной расписки мало будет. Я еще и вторую пошлю — свою.

Да-а... Такие вот дела. Вот и судите теперь, стоило бы этого смершевца на нашу встречу пригласить или нет. Я бы пригласил.

Теперь уже пора (наверное, давно пора) вернуться к прерванному повествованию. А прервался я, если помните, на том, что мать мальчика, с которым Гурьев в плену в трубу прятался, не поверила, что ее сын жив: чего же он, мол, тогда домой не возвращается?

Прошло дней десять. И появляется эта женщина опять в нашей части; вместе с сыном, у которого голова забинтована. Тот, увидев Гурьева, даже на шею ему бросился. Оказывается, он тогда в Севастополе побежал вместе с наступавшими солдатами, помогал им чем мог, тут его и ранило. Забрали мальчика в госпиталь, подлечили немного и только тогда на попутных машинах довезли до села.

Увидев командира, мальчишка начал умолять его взять в полк, а мать, естественно, плакала. Но командир был тверд и на умоляющий взгляд Гурьева не реагировал:

— Рано тебе воевать. Матери пока помогай. Да и школу скоро откроют. Учись хорошо — и будешь летчиком. Призовут в армию, просись в авиацию.

Вот и закончилась крымская эпопея. Двум полкам нашей дивизии (7-му гвардейскому и 210-му) было присвоено наименование Севастопольских... А наш полк потерял в боях за Севастополь трех человек: заместителя комэска капитана Шкребу с его стрелком сержантом Замай и летчика Самаринского.

Через неделю наш полк должен был вылетать из Крыма. Маршрут прокладывали до Харькова, а там, дескать, получите дальнейшие указания. Но " солдатский телеграф" работал четко, и всем уже было известие, что конечная цель — Белоруссия.

Набрался я, как говорится, нахальства и попросил у командира полка разрешения выехать в Харьков пораньше: навещу родных и присоединюсь к полку, как только он туда прибудет.

Командир разрешил. В штабе мне выдали командировочное предписание, чтобы по пути заехал в госпиталь в Meлитополе, навестил раненого летчика Бориса Александрова. Так что мой отпуск был полулегальным, что ли: с одной стороны — отпуск, а с другой — командировка. До Мелитополя добрался нормально, побывал у Александрова, а дальше — никак. Пропасть времени проторчал у обочины дороги и все без толку, никто не берет. Тогда драконовский приказ вышел: никого в машины не подсаживать. Я уж и командировочное предписание показывал, и на приказ командира ссылался. Не берут, и все тут! Наконец, получив очередной отказ, я взмолился:

— Люди вы или не люди? Командир на побывку отпустил, а я доехать не могу! Что же мне, в часть возвращаться?

Сидевшие в машине солдаты переглянулись:

— Так бы сразу и сказал, что на побывку! А то — командировка, приказ... Садись давай скорее! Счастливый! Нам бы сейчас да побывку...

Когда приехали, мой вещевой мешок набили хлебом, махоркой, консервами, мылом. Моих возражений не слушали.

— Вы, летчики, по небу летаете, а с неба не все видно. Мы по земле шлепаем, видим, до чего народ довели. Бери, все пригодится.

Дальше добирался поездом. Поезда уже ходили, но безо всякого расписания, и составлены они были из полуразбитых вагонов. В поезде я и услышал рассказ пожилой женщины о том, как расправились эсэсовцы с жителями ее деревни. Расстреляли всех мужчин: и стариков, и мальчишек. Одна только женщина своего сына уберегла двухлетного: переодела девочкой... Да, видимо, действительно правы были солдаты, далеко не все с неба видно.

Когда остановились на станции Покатиловка, вышел я из вагона и — напрямик к своему дому. Вокруг — знакомые моста, до боли знакомые, близкие, родные. Все, вроде бы, как и прежде, а не так. Солнце светит, цветы цветут, но запустенье вокруг. Хоть и не было тут сильных боев, но война своим следом все метит.

Увидел я отчий дом, и горло у меня перехватило. Встал и стою как вкопанный. А потом сорвался с места и побежал. Через сад, огород — к дому! Вбегаю, смотрю: отец за столом сидит, а мать спит на кровати. И опять на меня столбняк нашел, стою у порога и молчу. Отец смотрит на меня и не узнает. Тут мать открыла глаза и — сразу же:

— Сынок! Вернулся...

Невозможно — да и не нужно, наверное, — пересказать паши разговоры. Было о чем мне поведать, да и родители нахлебались за годы оккупации. Действовала в нашем поселке подпольная группа, руководила ею Мария Кисляк:

Входили в эту группу и мои школьные товарищи — Федя Руденко и Вася Бугрименко. В конце мая сорок третьего арестовало их гестапо. А 18 июня повесили всех троих на глазах жителей поселка...

Только в 1965 году Марии Кисляк было присвоено звание Героя Советского Союза, а Бугрименко и Руденко награждены орденами. Посмертно. Чего только ждали целых двадцать лет? Да не в орденах даже дело, слухи появлялись самые нелепые, тень бросали на, можно сказать, святых людей. Получается так, что вроде они, даже мертвые, как под следствием были двадцать лет. Наконец разобрались. Вот уж действительно, как одна старушка у нас говорила: чудны дела твои, господи!

Два дня дома пролетели как единый миг. К концу второго дня увидел я серию ракет над поселком: это воздушный стрелок Иван Свинолупов, как мы и договаривались, дал мне сигнал, что полк прибыл. Собрал я вещички, стал прощаться с родителями, а тут к нашему дому подкатил грузовик с летчиками из нашего полка. А среди них — сам командир. То-то было радости и восторгов!

На следующий день полк вылетел на аэродром Сеща. Нас ждал 2-й Белорусский фронт.

Белоруссия, Польша. Неужели действительно скоро конец войне?

Перебазировались на 2-й Белорусский мы, сразу скажу, не совсем обычным образом. Обычно на самолетах летели только летчики, технический состав добирался по земле: на железнодорожном транспорте, на машинах. Естественно, что так тратилось много времени. Вот и получалось, что вроде бы полк уже на месте и в то же время его как бы нет: обслуживать машины некому, летать нельзя.

На этот раз комдив собрал командиров и инженеров полков и предложил им кроме экипажа взять в каждый самолет еще два человека из технического состава. А чтобы центровка самолета не нарушилась, поместить этих двоих в бомболюках. Попробовали. После посадки " пассажиры" безо всякого энтузиазма заявили, что еще час-полтора в таком положении вытерпеть можно, но уж никак не больше: уж больно тесно и неудобно. Лететь же — больше тысячи километров с посадками в Запорожье, Харькове, Курске и, наконец, в Рославле. Тогда дали приказание отобрать для необычной транспортировки специалистов самого маленького роста и хилой комплекции. Остальные пусть довираются поездом.

Как только приземлились в Рославле, комдив сразу же доложил по телефону командующему 4-й воздушной армией генералу К. А. Вершинину о прибытии. Тот выслушал и задал самый главный вопрос, который его интересовал:

— Когда сможет дивизия включиться в боевые действия?

Ответ был неожиданным: завтра! Видавший виды Вершинин был изумлен:

— Как же вы без технического состава материальную часть подготовите?

— Технический состав тоже доставлен самолетами! — отрапортовал Гетьман.

Уж тут его вызвали для объяснений в штаб армии. Внимательно выслушал Вершинин и с долей раздражения начал:

— Как же вы могли, не испросив разрешения... Но Гетьман, видимо, заранее подготовился к такому обороту дел. Не стесняясь, он перебил командующего:

— А если бы я попросил такого разрешения, вы бы его дали?

Вершинин замолчал на полуслове, а потом усмехнулся И сказал только:

— Хорошо. Что сделано — то сделано.

Наш полевой аэродром был замаскирован самым тщательным образом: на лесной опушке вырыты капониры, самолеты укрыты ветками, горючее и бомбы подвозили скрытно, по ночам. Летный состав располагался в большом сарае, техники жили в землянках. Был отдан строжайший приказ: без дела по аэродрому не шляться.

Как сейчас известно, грандиозная операция по освобождению Белоруссии готовилась в режиме максимальной секретности. Противника пытались убедить, что мы готовим наступление на юге. Поэтому активных действий у нас не велось, авиация маскировалась, количество вылетов было минимальным. Перелетать линию фронта летчикам не разрешалось. Район предстоящих боевых действий изучали главным образом по картам.

Немцы, конечно, тоже были не лыком шиты, их разведки работала вовсю. Помню такой случай, был он уже перед самым наступлением. Наш КП размещался тогда в сарае. Находились там начальник штаба Сериков, телефонист и трое воздушных стрелкой. Заворачивает" лихо к КП мотоцикл, а на нем двое: солдат и майор-артиллерист, если по знакам различия судить, конечно. Артиллерист представляется Серикову и просит, да не просит, просто требует немедленно перебросить его на У-2 в штаб армии: у него, мол, важные сведения, которые нужно туда доставить. Сериков, который службу знал как свои пять пальцев, ответил категорическим отказом. И — что странно — майор не стал ни настаивать, ни уговаривать, молча сел на мотоцикл и укатил.

А минут через десять к КП подъехали " виллис" и грузовик с солдатами. Оказалось, что они именно мотоциклистов и преследуют. Это были фашистские разведчики, которые любым путем пытались перебраться за линию фронта.

Белорусская операция началась утром 23 июня 1944 года. Всю ночь перед этим дальние бомбардировщики бомбили позиции немцев в направлении главного удара. Утром авиация утюжила передний край, громила оборонительные сооружения, уничтожала артиллерию и танки. Мы группами наносили удары по отступающему врагу. В первые дни нас пытались атаковать истребители противника. Но, честно должен сказать, не слишком активно.

Потом в книге бывшего подполковника люфтваффе Геффрата " Война в воздухе" я прочитал: " Зимой 1941 года немецкой бомбардировочной авиации был нанесен первый сокрушительный удар, а в 1944 году ее окончательно загубили в России... Восточный фронт подобно огромному магниту притягивал к себе все имеющиеся силы..." В этой же книге приводится такая цифра: в то время на восточном фронте был только 441 немецкий истребитель.

Четыреста сорок один истребитель. В масштабах фронта действительно, наверное, маловато. Но для меня одного не четырехсот сорока одного, а всего лишь двух ФВ-190, с которыми довелось вести бой, было вполне достаточно.

Четверку штурмовиков вел Ишмухамедов, прикрывала нас пара " лавочкиных". Нанесли мы удар по автоколонне и взяли курс на аэродром. Тут-то и напали на нас четыре " фоккера". Одна пара связала наших " лавочкиных", а другая ринулась на нас. Но мы, стрелки, дружно отбивали их атаки. Так дошли до линии фронта. Тут один " фоккер" отвалил, но второй оказался исключительно настырным и продолжал атаковать нас уже над нашей территорией.

Тамерлан маневрировал мастерски, давая мне возможность прицельно стрелять по " фоккеру". Но тот, казалось, был неуязвим, четко повторяя эволюции нашего самолета и, сближаясь, бил по нам из пушек. Понятно было, что преследует нас очень опытный летчик. Я постоянно докладывал Тамерлану о маневрах аса, он тоже хорошо маневрировал, и, наконец, мне удалось влепить в " фоккер" очередь. Влепить-то я влепил, но пулемет у меня тут же отказал. Что за напасть!

Немецкий истребитель задымил, пошел на посадку и приземлился в расположении наших войск. Ишмухамедов был раздосадован не меньше меня и чуть не расстрелял приземлившегося " фоккера" с воздуха. Но удержался, увидев, что к немецкому истребителю уже бегут наши солдаты. После посадки и доклада командир поздравил нас с еще одной победой в воздушном бою.

После того как было получено официальное подтверждение того, что мною лично сбит четвертый самолет противника... Но тут перебью сам себя: расскажу о том, что значит " официальное подтверждение".

Сбивать вражеские самолеты хочется каждому, что неудивительно. А воздушный бой есть воздушный бой. Поди разберись, твоя или чужая очередь оказалась роковой для фашиста. Да и был ли сбит фашист в действительности? Ты уверен, что сбил, а он просто ушел восвояси на бреющем. Иногда в начале войны получалось так, что один вражеский самолет сбили сразу человек десять, не меньше. У многих немцев на самолете были фотокамеры: предъявляешь снимок, вот тебе и документ, вот тебе и подтверждение. У нас фотокамер не было. Поэтому на каждый сбитый вражеский самолет собирали подтверждения. Первым делом от тех, кто был с тобой в группе. Вторым — от истребителей прикрытия. Третьим — от наземных войск, четвертым, если такая возможность есть, от партизан. И только когда это дело подтверждается документально, издается приказ: мол, такой-то сбил самолет противника и положено ему выплатить денежное содержание. За одномоторный — тысячу рублей, за двухмоторный — то ли полторы, то ли две тысячи, не помню точно.

Так вот, за четвертый сбитый мной самолет противника представили меня к награждению орденом Славы I степени, Это очень высокая награда. Видали, наверное, на вокзалах, магазинах, парикмахерских надписи: " Герои Советского Союза, кавалеры ордена Славы трех степеней... обслуживаются вне очереди". Так что имеешь три ордена Славы, считай, что ты Герой Советского Союза. Поэтому представили меня к третьему ордену Славы не только за сбитый самолет, но и как опытного стрелка, успешно обучающего молодых, передающего им свой опыт. Подтверждением тому — десять сбитых вражеских самолетов. Сбитых не летчиками, а стрелками нашего полка.

Оборона противника рухнула, враг начал поспешное отступление на запад. Теперь главная задача: не допустить планомерного отхода, окружать, уничтожать. Командир дивизии С. Г. Гетьман постоянно находился на переднем крае, получал заявки от командиров наземных соединений и нацеливал наши штурмовики на основные узлы вражеской обороны. Зениток у немцев стало меньше, стреляли они как-то взбалмошно, суетливо, а истребители в воздухе почти и вовсе не появлялись.

3 июля наши соединения ворвались в столицу Белоруссии — Минск и окружили группировку противника. Еще несколько дней громили немцев, оказавшихся в " котлах". В этих боях полк не потерял ни одной машины, ни одного экипажа. До 11 июля мы наносили удары по группировке немцев, окруженных восточнее Минска. Потом — бои за освобождение Гродно и Волковыска. Тогда и получил полк наименование Волковысского.

Вскоре наш полк перелетел на аэродром в районе города Мир. Какие леса там были! И выходили из этих лесов немцы: группами и поодиночке, чуть ли не целыми частями. Ждали они нас, что ли? Оказывается, да, ждали. Боялись сдаваться партизанам, от которых они ожидали немедленного возмездия за все те преступления, которые совершили на многострадальной белорусской земле. Сдавались немцы даже женщинам, если те были одеты в военную форму.

Запомнился мне допрос двух командиров пехотных полков, которые вышли из леса с группой солдат в районе нашего аэродрома. Мне на том допросе пришлось выполнять роль переводчика. Немцы были понурые, небритые и твердили какими-то деревянными голосами одно и то же: война проиграна и они, желая ее скорейшего окончания, добровольно сдаются в плен.

6 июня 1944 года союзники наконец-то открыли второй фронт.

Командиры полков ситуацию оценили точно. Неужели действительно скоро конец войне? Скорей бы...