Попытки власти сговориться с общественностью

Дорога, по которой после 17 октября пошла наша общественность, стала ясна в первый же день. Я рассказывал, как на партийном заседании 17 октября мы узнали про Манифест. Заседание было прервано; решили собраться в Художественном Кружке на импровизированный праздник. Ввиду забастовки телефон не работал. Все по дороге в Кружок оповещали знакомых. Я зашел к товарищу по адвокатуре, позднее министру юстиции Временного Правительства[9]. Он считался тогда социал-демократом. Я сообщил ему новость про Манифест и звал с собою в Кружок. Он осведомился, объявлена ли 4-хвостка? [10] На отрицательный ответ спросил с удивлением: что же вы собираетесь праздновать? В Кружке уже была масса народу. Торжествовали победу, восхваляли друг друга. П.Н. Милюков решил внести серьезную ноту в веселье. Он начал шутливым вопросом: разрешено ли будет «критиковать» Манифест? – и приступил к его критике. В ней был его полемический талант и манера; он останавливался не только на том, что было написано, но и на умолчаниях. Объяснял молчания, обличал, уличал и кончил разнос Манифеста словами: «Ничто не изменилось; война продолжается».

Условия банкетных речей оправдывают излишества слова. Но эти слова не были, к сожалению, только банкетной риторикой; они выражали настроение руководителей нашего общества. И в этом очень скоро пришлось убедиться.

Положение Витте после 17 октября было нелегким не по головоломности самой задачи. Она была скорее проста; Витте не было надобности пускаться на эксперименты; с Манифестом Россия вступала на испытанный путь. Была трудность тактическая. Конституционного порядка быть не могло без поддержки разумной общественности. Но где было ее искать, где был настоящий голос народа? В современных демократиях это – парламент или по крайней мере лидеры политических партий. В России не было еще ни партий, ни лидеров, ни парламента. Витте приходилось чутьем искать контакта с разумной общественностью. На другой день после Манифеста он по телеграфу обратился к Шипову и просил его тотчас приехать. Мог ли он сделать тогда лучший выбор?

Д.Н. Шипов был одной из самых привлекательных фигур этой эпохи. Его враги не отрицали его моральной безупречности и политической честности. Он был всегда предан делу, служил ему всюду, забывая самолюбие и обиды; убеждений своих не менял и ни перед кем не скрывал. А по своему прошлому он был самым представительным лицом земской среды. В этом было его главное преимущество. Ибо в какой другой среде, как не земской, должен был Витте искать общественных деятелей, которые могли бы помочь ему в это трудное время? Долгие годы земство, даже не всегда отдавая себе в этом отчет, уже вело борьбу за конституцию. Во имя Самодержавия Витте прежде относился отрицательно к земству. Но теперь, когда Самодержавие себя упразднило, земству естественно должна была принадлежать первая роль. Земская работа воспитала кадры людей, которые практически изведали трудности управления и судили о том, что сейчас было нужно России на основании опыта. Витте, который сам плохо знал нашу общественность и был чужд ей по своей прежней деятельности, не мог выбрать лучшего руководителя, чем Шипов.

У Шипова был один «недостаток». Он принадлежал к земскому меньшинству, т.е. не был раньше сторонником конституции и предпочитал представительство с совещательным голосом. Но это разномыслие потеряло свою остроту с тех пор, как Самодержавие само стало за конституцию. А зато даже годы «Освободительного Движения», когда всех делили на партии только по этому признаку, не могли разорвать кровной связи Шипова с земской средой. Для самого же Витте славянофильские симпатии Шипова были понятны и близки. Ведь он сам рекомендовал конституцию только как неизбежность, понимая ее трудности и не горя энтузиазмом перед Парламентом. Чтобы стоять за новый политический строй, вовсе не необходимо было из него делать фетиш и не понимать его трудных сторон.

Воспоминания Шипова ярко рисуют первую встречу Витте с общественностью. Витте предложил Шипову место Государственного Контролера в своем кабинете. Но главное – он хотел с ним поговорить и посоветоваться; Шипов в своем совете и помощи не отказал. Он указал, что власть сможет приобрести доверие общества только если ясно покажет, что ее прежняя политика изменилась. А для этого он находил необходимым ввести в кабинет нескольких общественных деятелей, притом на ответственные, а не второстепенные посты. Он назвал 5 портфелей; это были все «командные высоты» внутреннего управления (внутренние дела, юстиция, земледелие, торговля и промышленность и народное просвещение). Их всех, по его мнению, было полезно отдать «общественным деятелям». В руках бюрократии остались бы тогда только финансы, военное, морское министерство и министерство иностранных дел; то есть как раз те портфели, где общественные деятели были бы наименее компетентны. Зашла речь и о кандидатах в министры. Шипов напомнил, что сам принадлежит к меньшинству земского съезда; чтобы внушить доверие широкому обществу, нужно было привлечь представителей большинства. Он назвал несколько имен, которые все исключали упреки в «личном» пристрастии. Он рекомендовал И.И. Петрункевича, своего политического антагониста по съездам, давнего конституционалиста, специально неприятного Государю, но как не только интеллигента, а настоящего земца, практического деятеля, которому проблемы власти не были чужды. Указал С.А. Муромцева, своеобразную фигуру, мало похожего на русского человека, в то время еще не влиятельного среди наших «политиков», но который через несколько месяцев станет «первым» лицом и позднее превратится в легенду. Муромцев был профессор и адвокат, но кроме того был тоже городской и земский общественный деятель. Еще Шипов рекомендовал князя Львова, будущего председателя первого правительства Революции, практического работника, умевшего и любившего «работать» во всяких условиях. Вот условия для соглашения с властью, которые ставил Шипов. Против них Витте не возражал; он внимательно расспрашивал про личные качества тех людей, которых ему назвал Шипов; признавал необходимость нескольких общественных деятелей в кабинете и от себя назвал еще А.И. Гучкова и князя Е. Трубецкого. Он добавил, что не боится реформ, не боится людей левого направления и считает необходимым только одно: чтобы эти новые люди понимали, что в настоящее трудное время необходимо поддерживать авторитет и силу государственной власти. Это была та программа, которая диктовалась минутой и на которой должны были сговориться и власть, и общество. Были необходимы реформы и даже очень глубокие; но при проведении их нужно было избежать революции и для этого необходимо было поддерживать новую власть.

Как ни смотреть на те условия, которые предварительно ставил Шипов, считать ли их слишком смелыми или наоборот недостаточными, верить или нет искренности согласия на них Витте, одно несомненно: разговор Витте с Шиповым носил характер, который был тогда нужен. Внутренняя война была окончена; Самодержавие уступило. Теперь возникал вопрос, как помочь России подняться после войны. Шипов с Витте разговаривали, как государственные люди, которые думают о пользе России, о соглашении, не стремясь оскорбить или унизить противника. Нужно было скорее общими силами излечивать раны войны, а о вчерашней борьбе друг с другом забыть. «Военные» в таких разговорах были опасны. Их время окончилось.

Но Шипов сам сделал ошибку. Он знал, что в земской среде, к несчастью, есть самолюбия, что еще недавно он сам причислялся к «реакционерам»; земские лидеры могли обидеться, что Витте пригласил к себе не их, а Шипова. Он посоветовал Витте от себя обратиться «по начальству» – к Бюро Земских Съездов и просить его прислать к нему делегатов для переговоров. Давая этот несчастный совет Шипов был уверен, что Бюро не поддастся партийной нетерпимости и само пошлет к Витте тех авторитетных людей, которые им были названы. И он тотчас выехал обратно в Москву, зная, что на 22 октября было назначено общее собрание Бюро и рассчитывая иметь время поставить его в курс того, что он услышал от Витте.

Нельзя считать только случайностью, что расчеты Шипова оказались ошибкой и что его совет графу Витте повернулся против него. Случайность всегда идет на пользу того, кому суждено победить. Так и произошло. Телеграмма Витте к Бюро подхлестнула его самоуверенность. Бюро увидело в ней слабость правительства и как бы капитуляцию перед ним и начало действовать соответственно с этим выводом.

21 октября утром, не теряя ни минуты, Шипов явился в Бюро и узнал, что уже опоздал; все было кончено. Своего общего собрания Бюро не сочло нужным ждать. Оно немедленно по получении депеши собралось en petit comité [11] и делегатов к Витте отправило. Если бы они ехали для информации, эту торопливость можно было бы понять. Но с ними отправили ультиматум; и это было сделано с такой стремительностью, что собрания Бюро дожидаться не стало.

П. Милюков присутствовал в этом petit comité. Это его присутствие там было и символом. Он сам земцем не был; только на последнем съезде был кооптирован, не как земец, а как «ученый и общественный деятель». Это показывало, что в эпоху Освободительного Движения земцы свою самостоятельность уже потеряли и что ими руководили «политики». И теперь, хотя военные действия были окончены, военные желали сами диктовать условия мира, не предоставляя этого «дилетантам» из земства. Благодаря присутствию Милюкова мы узнали, что произошло в этом злополучном собрании. Он рассказал это в своей брошюре «Три Попытки».

Всех подробностей обсуждения Милюков не сообщает. Об этом можно жалеть, но интересно не это. Важно, что в 1921 году, уже в эмиграции, когда партийная дисциплина ему не мешала, и он говорил для истории, он все-таки постановления Бюро защищает. Отрицательный о них отзыв Д.Н. Шипова вызывает презрительное замечание: «Так и должен был смотреть недавний принципиальный сторонник неограниченной власти Монарха, ставший «конституционалистом по приказу его Величества после октябрьского манифеста». Эта защита понятна. Постановления бюро соответствовали тому настроению самого Милюкова, которое он выразил после Манифеста словами: «Ничего не переменилось, война продолжается». Он не мог, поэтому, их не одобрять. И его воспоминания раскрывают любопытную картину психологии земских съездов.

Мы узнаём, например, почему С.А. Муромцев не попал в делегацию. «Он, – объясняет нам Милюков, – не принадлежал к ядру политической группы, руководившей тогда земскими съездами». Это характерный мотив: Витте обращается к земству, в лице бюро земских съездов; это была ставка на земство, ибо Земский Съезд считался его представителем. В ответ же графу Витте вместо земства подсовывают «ядро политической группы», военных руководителей. Вот почему С.А. Муромцев заменен был Ф.Ф. Кокошкиным; последний оказался porte-parole[12] русского земства.

Невозможно отрицать качеств Кокошкина, его больших знаний, талантливости, политической честности; он был одним из самых симпатичных образцов интеллигенции. Главный его недостаток, что он был гораздо больше интеллигент-теоретик, чем земец. Но именно это-то и ценило руководящее ядро. «Молодой Ф.Ф. Кокошкин, – пишет П.Н. Милюков, – уже тогда выдавался ясностью политической мысли и твердостью политического поведения. Будучи земцем, он в то же время был и интеллигентом, и хорошим знатоком конституционного права. В Московском Кружке друзей он почти один проявлял задатки «настоящего политика»».

Так профессиональные военные исправили уступчивость штатских, увлекшихся перспективою мира. Приглашение Шипова со стороны графа Витте было «уклоном»; поэтому в ответ Бюро и посылало Кокошкина. Он стал главой делегации; князь Львов и Ф.А. Головин были приставлены для декорации. И еще в 1921 году П.Н. Милюков торжествует: «Выбор Кокошкина для беседы с Витте означал, что Бюро не хочет компромиссных решений».

Это было роковым шагом, подсказанным русскому земству. Он срывал всю намеченную комбинацию. Дело было не только в выборе лиц, как этот выбор ни был характерен. Дело было еще больше в директивах, которые согласилась отвести делегация. Можно было бы думать, что твердые директивы вообще были не нужны; делегация ехала для совещания, чтобы выслушать предположения Витте, она могла их принять ad referendum[13]. Нужно было только узнать, возможно ли заключение мира или действительно «война продолжается»? Но Бюро распорядилось не так. Оно послало депутацию с поручением предъявить несколько ультиматумов. Бюро показало, что действительно не хотело компромиссных решений; оно требовало «капитуляции». Так торжествовала военная партия, боясь, чтобы победы из ее рук не вырвали.

О том, что в Петербурге делала делегация, писали и Шипов и Милюков. Помню публичные рассказы о том же Кокошкина. Во всех версиях нет разногласия. Разница только в оценке. И горько вспоминать это выступление делегации.

Делегация виделась сначала с князем А.Д. Оболенским. Только что назначенный обер-прокурором Синода, он был одним из тех либеральных представителей бюрократии, у которых сохранились связи с общественностью. Друг и родня многих лучших представителей либерального лагеря, понимавший ошибки старого курса, он был одним из авторов Манифеста. Примирение власти и общества на почве конституционного строя ему казалось не трудным. Он встретил делегацию с надеждой и радостью. И он не мог понять ничего, когда ему пришлось говорить о положении дела с «настоящим политиком». 1

Делегация начала с формального ультиматума. Вся беседа с Витте должна была стать достоянием гласности. Такое требование было и неприлично, и непрактично. У Витте было много врагов. У конституции тоже. Требование оглашения перед врагами переговоров, которые мог Витте вести значило сделать их невозможными. Потому беседа делегации с самим Витте превратилась в простую формальность. Разговаривать делегации пришлось с одним Оболенским. Очевидно не в такой атмосфере можно было договориться до соглашения. Для таких «разговоров» просто не стоило ехать, особенно с такой поспешностью.

Но разговор с главою правительства можно было все-таки заменить разговором с посредником Оболенским. Для этого обязательной гласности, к счастью, не требовалось. Но разговора и тут не вышло, ибо делегация привезла с собой другой ультиматум уже по существу.

Бюро отказывалось поддерживать правительство Витте. Оно поручило ему передать, что «единственный выход из переживаемого положения» – это созыв Учредительного Собрания для выработки конституции, причем Собрание это должно было быть избрано путем всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Делегация отвергла самый принцип октроированной конституции. Выбранное по 4-хвостке Учредительное Собрание становилось суверенным органом народовластия. С тем, что еще существовала в России монархия, которая пока была самодержавной, которая только для блага России согласилась себя ограничить, делегация не хотела считаться. Она рассуждала, как будто монархии уже не было. У делегации был тот самый язык, которым через 12 лет Временный Комитет Государственной Думы говорил с несчастным Михаилом.

Понимала ли делегация, что она сделала? Помню гордость, с которой Кокошкин осипшим от повторения голосом рассказывал в Москве о победе земцев над Витте; о том, как Оболенский был в отчаянии, как он умолял делегацию опомниться, не ставить своего ультиматума; как он давал ей понять, что общественные деятели могли получить все портфели, которых бы они пожелали, и как делегация осталась непреклонной в своем бескомпромиссном решении.

Но было и нечто более грустное, чем гордость Кокошкина. Это – одобрение, которое его рассказ встречал в нашей общественности. Она радовалась, что земская делегация огорошила Витте. На что рассчитывала она тогда? На то, что испуганный Витте уступит, а Государь будет от Учредительного Собрания ждать решения своей участи, как в 1917 году Михаил? А если она надеялась не на это, то что означал такой жест делегации?

Позднее мне приходилось об этом беседовать с Витте. «Если бы, – говорил он, – я мог поверить тогда, что вся общественность была такова, какою была делегация, я не простил бы себе, что посоветовал Государю дать конституцию». Но Витте не верил, что вся общественность такова. Он продолжал переговоры с отдельными лицами, звал их в правительство, просил их помощи или советов. Он старался вникнуть в непонятую для него психологию нашей общественности. В переговорах этих он не обнаружил большого искусства; делал много ложных шагов; общественность с радостью их подхватывала, радуясь, что Витте в тупике; что ему не удалось сделать то, к чему он стремился, т.е. добиться сотрудничества власти и общества. Она могла радоваться, ибо сама старалась об этом. При той позиции, которую она заняла, перед каждым общественным деятелем стояла альтернатива: или отказать в помощи Витте или свое влияние на общество потерять. И общественные деятели подряд от предложения уклонялись. В этих заранее обреченных на неудачу переговорах Витте знакомился с руководителями нашего общества. Он потом про это рассказывал: переговоры не увеличили его доверия к ним; ему казалось недостатком гражданского мужества, что люди, по существу с ним согласные, не хотят ему помогать, ссылаясь на общественное мнение. Еще более поражало его, что люди, которые послушно обществу подчинялись, перед Витте сами не защищали позиций, которые общество выставляло. «Кто же делает общественное мнение? – спрашивал он с недоумением; я не встречал человека, который бы наедине считал правильным то, что он сам от меня во имя общества требовал».

Это общее впечатление невозможно проверить. Витте мог быть несправедлив. Потому рассказ П.Н. Милюкова о его личных переговорах с Витте так интересен. И я на нем остановлюсь.

Милюков печатал свои воспоминания («Три попытки») в 1921 г.[14] В них он был строг к бюрократии; Столыпина назвал «царедворцем и честолюбцем, а не государственным человеком» за то, что тот не подчинился русской общественности, которая будто бы предвидела катастрофу и могла ее устранить. Однако какую же позицию в эту переломную пору занял он сам, виднейший представитель нашей общественности?

П. Милюков рассказывает про беседу, которую он имел с Витте по его приглашению. Любопытно введение. «Я приходил, – пишет он, – не в качестве делегата кем-то уполномоченного, а в качестве частного лица, совета которого просил высший представитель власти в момент, когда решалось направление, которое должна была принять русская история. И на поставленный мне сразу вопрос Витте, что делать, я решил ответить по совести и по личному убеждению, не связывая себя общепринятыми политическими формулами моих единомышленников. Я хотел свести спор с академических высот в сферу реальной действительности».

Это правильно. Но ведь «направление истории» решалось не только в разговоре с П.Н. Милюковым, но еще гораздо больше при посылке земской делегации к Витте. Почему же тогда можно было оставаться на «академических высотах», не спускаясь в сферу «реальной действительности»? Почему в разговоре с глазу на глаз можно было ответить «по совести и убеждению», а официально к Витте нужно было послать только «общепринятые формулы единомышленников»? Вводные слова Милюкова сами по себе представляют осуждение приемов нашей общественности.

Милюков не скрыл, что будет говорить не от партии, а от своего личного имени. «Если бы я выражал мнение партии, – предварил он Витте, – то я повторил бы то же, что сказал вам Кокошкин. Но я понимаю, что для вас это мнение не может иметь такой силы, как для нас, и что положение слишком сложно, чтобы применить теоретически правильные советы во всей чистоте». Что должен был думать Витте о таком заявлении? Итак, Кокошкин говорил именем партии. Но ведь к партии Витте не обращался. Он обратился к земской среде; и не Съезды, даже не бюро Земских Съездов, а какой-то небольшой Комитет ответил от имени земства, самовольно подменив русское земство – только что образовавшейся «партией».

Но еще интереснее другое. Вдохновитель партии, Милюков теперь признавал, что «положение слишком сложно, чтобы применить теоретически правильные советы во всей чистоте». Но когда Витте звал на помощь общественность, он ждал от нее вовсе не «теоретически правильных советов», которых, по заявлению самих советчиков, практически нельзя применить. Его интересовали не «академические высоты», не доктринальные споры. Ему нужны были практические сотрудники и практический совет как претворить новые принципы в жизнь. А от имени земства ему предложили «теоретически правильную», но заведомо «неисполнимую» доктрину. И это было сделано лишь потому, что партия, которая прикрылась именем земства, считала, что «война продолжается»; к Витте пришли не советники и не союзники, а враги-наблюдатели. Хотя по видимости речь шла о мире, но военная точка зрения не покинула парламентеров.

Это не предвещало успеха; общественность шла ва-банк: всё или ничего. Милюков, один из руководителей войны с Самодержавием, от военной психологии не избавился. Он признавал, что как член партии он должен был бы повторить то же, что и Кокошкин, хотя сам сознавал непрактичность этих советов. Понять этой тонкости Витте не мог; он не подозревал, до какого уродства мы дошли со своим фетишем – партийной дисциплиной, в жертву которой приносили личный разум и убеждения. Мы думали быть передовыми оттого, что перенимали недостатки старого возраста, начинали с того, чем нормально кончают. У нас еще не было настоящих партий, а партийная дисциплина уже свирепствовала.

Но дело не только в этом. В разговорах с Витте Милюков все же решил говорить по убеждению, не прячась за общее мнение, не паря на высотах «теории». Он хотел дать Витте, по его собственному выражению, «дельный совет». Тем интересней, что же он ему посоветовал? Что мог для упрочения мира предложить человек, который войну умел провести?

Милюков дал Витте советы, которые он публично повторить не решился. Первый совет был – не приглашать в кабинет «общественных деятелей», а составить правительство из бюрократов, но «приличных» людей. Этот совет пришелся так по сердцу Витте, что «он вскочил, протянул мне (Милюкову) свою длинную руку, которую я (Милюков) подал ему с некоторым недоумением и потрясая ею воскликнул: «Вот наконец я слышу первое здравое слово; я так и решился сделать»».

Не совсем понятно, почему эта экспансивная радость так удивила Милюкова: Витте пытался привлечь в свой кабинет общественных деятелей, как это ему первый посоветовал Д.Н. Шипов, но при разговорах убеждался, что это ему не удастся. И вдруг П.Н. Милюков говорит, что этого вовсе не нужно! Мудрено ли, что Витте пришел в восторг от совета, который совпадал с решением, им самим уже принятым? Совет Милюкова был конечно разумным. Условия, которые общественными деятелями были поставлены, были невозможны для Витте; не стоило тратить времени на разговоры. Милюков в этом был прав. Но его правота только обнаруживала, что общественность помогать Витте не хочет, что зрелище страны, которая, сумев разрушить Самодержавие, не умеет после этого водворить у себя элементарный порядок, ее вовсе не трогало. Общественность не отбросила партийных несогласий, чтобы закрепить ту позицию конституционной монархии, которая была ею не без труда завоевана. Общественность продолжала войну. Она вела себя, как во Франции [1920-х гг.] вели себя социалисты, которые отказывались от участия во власти, требуя всю власть себе. Если считать, что целью «Освободительного Движения» было создание конституционной монархии, то монархия и общество могли теперь помириться; эмблемой этого примирения было бы сотрудничество в одном кабинете вчерашних врагов. На этом согласились Д.Н. Шипов и граф Витте, но левая общественность и лидер ее Милюков рассуждали, как не так давно рассуждал Леон Блюм. Они хотели не примирения, а капитуляции. Они соглашались взять власть только если она вся будет у них. 1917 год показал, к чему это могло привести. А в 1905 г. умеренный совет Милюкова показывал все же одно: что война еще продолжается и что помощи от врага ждать было нельзя.

Интересен и другой совет Милюкова; он явился сторонником «октроированной конституции». Правда, он продолжал утверждать, что Учредительное Собрание правильный и даже «единственно» правильный путь для составления конституции, но тем не менее признавал, что в данных условиях он не годится. «Опубликуйте завтра же конституцию, – говорил он. – Это будет конституция октроированная и вас будут бранить за такой образ действий, но потом успокоятся и всё войдет в норму». Было заслугой Милюкова, что он не настаивал на созыве Учредительного Собрания при полновластном Монархе, что советовал Витте «октроировать» конституцию, не смущаясь общественной бранью. Но это был совет платонический. Незадолго до этого он вместе с бюро поручал делегации публично объявить, что созыв Учредительного Собрания есть «единственный» выход из положения; через несколько дней на земском съезде от имени Бюро он сам вносил смягченную формулу об учредительных функциях 1-й Государственной Думы. Поэтому, если он и советовал Витте октроировать конституцию и пренебречь общественным недовольством, то помочь ему в этом своим авторитетом не соглашался. Витте должен был рисковать общественным неудовольствием за свой собственный счет; Милюков же был бы покрыт партийной дисциплиной. Этого способа действий Витте не понимал. Он вообще многого не понимал в психологии нашей общественности.

Было отрадно, что представитель интеллигенции наконец сознал возможность и даже предпочтительность «октроированной» конституции. Это устраняло непроходимый барьер, который земская делегация воздвигла на пути к соглашению. Соглашение становилось возможным. Но как представлял себе его Милюков? И тут обнаруживалось, что военная идеология его не покинула.

От содержания конституции многое бы зависело в ходе событий в России. Если совместное участие прежних воюющих сторон в правительстве было бы символом примирения, то участие их обеих в выработке конституции было бы залогом ее достоинств. Конституция должна была стать тем мирным договором, который надлежало теперь заключить. Она должна была быть разумным и практическим разделением власти между Монархом и обществом. Об основах этого разделения и надо было им согласиться. Мир, где с побежденным не сговариваются, а ему свою волю диктуют, выходит миром Версальским[15]. Но позиция Милюкова, который советовал Витте конституцию «октроировать», а одиум этого хотел оставить на Витте, такое сотрудничество между ними устраняла. Милюков хотел, чтобы самодержавная власть от себя объявила ту конституцию, которую хотела общественность.

Любопытно, что Милюков при этом не упомянул ни об одной из двух сочиненных самой общественностью конституций – «освобожденской» и «земской». Им в нашей среде делали большую рекламу, в разработке их принимали участие все наши авторитеты; но этих конституций Милюков не предложил вниманию Витте. Он в этом был прав. Обе «конституции» представляли такой печальный образчик нашей практической неумелости, что говорить серьезно о возможности их октроировать было нельзя. Они были теми «академическими высотами», на которых оставаться Милюков не хотел. Специалисты общественности проработали совершенно впустую. Милюков предпочел держаться реальной почвы. Он посоветовал Витте: «Для ускорения и упрощения дела позовите сейчас кого-либо и велите перевести на русский язык бельгийскую или болгарскую конституцию; завтра поднесите ее царю для подписи и послезавтра опубликуйте».

Можно представить себе, как Витте поглядел на этот совет. Он мог принять его только за шутку. Речь шла о новом государственном строе для громадной, разноплеменной, разносословной и разнокультурной страны, о строе, который должен был заменить сложившийся веками, привычный порядок Самодержавия; и оказывалось, что для этого было достаточно «перевода» конституции одного из двух маленьких государств и притом безразлично того или другого. Конечно, между европейскими конституциями есть общие черты, но детали их очень различны. А в них было всё дело. Принципиально конституция была уже признана и весь интерес переходил именно к уточнению прав, которые при конституции получат старые и впервые создаваемые институты. И вместо этого рекомендуется перевести любую из двух неодинаковых конституций. Если бы это было так просто, то непонятно, к чему затевалось Учредительное Собрание и зачем над созданием русских конституций наши теоретики и практики трудились так долго?

Но это не всё. Милюков предлагал конституцию «октроировать». Она должна была быть последним актом Самодержавия, которое в интересах народа само свою власть ограничивало. Надо было, следовательно, суметь убедить монарха в том, что октроированный новый порядок будет полезнее России, чем Самодержавие, заставить его отречься от своих прежних друзей и сторонников, которые в Самодержавии видели главную силу России. Мог ли думать Милюков, что для Государя будет убедительна ссылка его на Бельгию и на Болгарию? Можно ли было считать возможным, чтобы вчерашний неограниченный Самодержец, стоявший во главе государственного аппарата, еще не развалившегося, мог по собственному почину октроировать, например, бельгийскую парламентарную конституцию, где всю свою реальную власть он бы уступил представительству, сохраняя себе только роль декорации? Можно было, сваливши монарха, провести такую конституцию на Учредительном Собрании; но воображать, что монарх, который вчера колебался, давать ли вообще конституцию, мог дать ее в такой форме, именно и значило «витать на академических высотах вне реальной жизни». Если бы даже Государь слепо верил Витте и согласился бы сделать всё, что Витте ему посоветовал, то Витте своей переводной конституцией не имел права делать ни себя, ни Государя смешным.

Описывая происходившее уже в 1921 году, т.е. через 15 лет, Милюков все-таки действия делегации защищает. Для защиты он становится на новую позицию. Он допускает («Три попытки». С. 12), что на «предложение бюро съезда можно было бы смотреть, как на политическое доктринерство и обвинять делегацию за срыв переговоров, если бы дело шло только о принятии или отвержении формулы делегации». «Но мы сейчас увидим, – говорит он, – что дело было не так. Разграничительная грань между властью и обществом проходила не на идее Учредительного Собрания, а на самом понятии конституции». Если бы это было действительно так, то условия, поставленные делегацией, от этого удачнее бы не были. Они только замаскировали бы от общества сущность вопроса и одиум за разрыв возложили бы напрасно на неповинную делегацию. В этом случае было, наоборот, полезно разоблачить перед всеми непримиримость Самодержавия, а не давать ему выигрышного положения в этом конфликте. Но на чем основывал Милюков это свое утверждение? Привожу его же слова. Милюков сказал Витте: «Произнесите слово «конституция»... Одушевление Витте прошло. Он ответил мне просто и ясно: я этого не могу, я не могу говорить о конституции, потому что царь этого не хочет. Я также просто сказал ему: тогда нам не о чем разговаривать и я не могу подать вам никакого дельного совета».

И из этого диалога Милюков выводит теперь, будто грань между двумя сторонами шла на самом понятии конституции! Но его рассказ опровергает его же собственный вывод. О понятии конституции совсем не говорили; собеседники разошлись из-за «слова». Термин «конституция» чисто формальный: он означает совокупность законов, которые определяют государственное устройство страны. Конституция может быть республиканская, монархическая, даже деспотическая-самодержавная. Одно слово «конституция» юридически ничего не означает. Не юридический, а обыденный разговорный язык противопоставлял у нас два понятия – Монархию самодержавную, неограниченную, где Государь стоял выше закона, и Конституцию, где Монарх делил свою власть с представительством. Но разговорный язык интеллигенции устремлял свои нападки не на юридический термин – «неограниченный», а на исторический титул – «самодержавный». И под предлогом, что у нас теперь объявлена «конституция», у нашего государя хотели отнять «титул» Самодержавный! На эту тему много писалось и говорилось. Помню доклад приезжавшего в Москву В.М. Гессена. Он оспаривал известный взгляд Ключевского, что титул «Самодержец», принятый Иоанном III и с тех пор сохраняемый, разумел лишь внешнюю независимость, освобождение от татарского ига. Этот старинный титул, по мнению Гессена, должен быть упразднен; с ним были связаны грехи и позор старого режима. Такова была точка зрения интеллигенции. Но она ни для кого не была обязательна. И естественно, что Государь не видел никаких оснований в угоду ей отрекаться от исторического титула. В отношении титулов все монархи консервативны: английский король до последних времен титуловал себя королем Франции. И если для В.М. Гессена со словом «Самодержец» связан был позор нашего прошлого, то для династии с ним была связана прошлая слава России. Это был титул, освященный церковной молитвой, уничтожение которого было бы народом замечено и по-своему объяснено. Но этого мало. Самый тот смысл его, на который указал В. Ключевский, т.е. смысл независимости, не потерял вовсе значения; он вполне соответствовал понятию Монархии «Божьею Милостью», как самостоятельного источника власти, в отличие от избрания и плебисцита. В 1905 г. наша династия была такова, и этого никто не оспаривал. Монарха нужно было юридически и фактически ограничить, не покушаясь на титул, который сохранил свой исторический смысл. И Милюков был не прав, когда проводил грань на «понятии конституции»; грань проводили не на понятии, а только на слове.

И при этом можно было понять интеллигентское желание вычеркнуть ненавистный им титул. Ведь все «Освободительное Движение» развертывалось на «известной русской поговорке: долой Самодержавие». Было бы конечно разумней не держаться за слово и сосредоточить внимание на реальном разграничении прав короны и представительства. Но все-таки ненависть к слову «Самодержавие» можно было еще понять. Но какой смысл был кроме того настаивать перед Витте на произнесении им слова «конституция»? Интеллигентное общество должно было понимать, что само по себе это слово не говорит ничего. А для народа оно было совсем ненужно и непонятно. Сами интеллигенты сочинили свои две «конституции» и тем не менее называли их не «конституцией», а «основным государственным законом». Партия, которая сначала именовала себя конституционно-демократической, через три месяца переменила это название на партию «Народной свободы»; иначе никто ее названия не понимал. Зачем же было ставить Витте такой ультиматум, требовать произнесения никому не нужного и непонятного, а для Государя ненавистного слова? И нельзя удивляться, что после такого требования «одушевление» Витте прошло, и он сказал Милюкову, что Государь этого не захочет. И этого естественного ответа все же оказалось достаточно, чтобы разорвать переговоры и заявить, что при таких условиях никакого дельного совета подать Милюков не сможет.

Так собственный рассказ Милюкова опровергает его заключение, будто власть с обществом разошлась на понятии конституции. Что после 17 октября «конституции» власть не отрицала, видно уже из того, что позже, когда революция была совершенно разбита, и когда власть свою силу почувствовала, она все-таки вычеркнула из Основных Законов термин «неограниченный» и в апреле 1906 г. октроировала настоящую конституцию. Правда, это была не бельгийская и не болгарская и вообще не парламентская конституция, но она была все-таки совсем неплохой конституцией и принесла с собой изумительный подъем всей нашей государственной жизни. Ужас разговора Милюкова и Витте в том, что они разошлись не из-за понятия, а только из-за слова, которое при этом гораздо больше значило для Государя, чем для общественности.

Но история не строится на недоразумениях и случайностях. Если случайности бывают, то влияние их непродолжительно; жизнь скоро возвращает все на настоящую дорогу. Разрыв правительства с обществом был не случаен. Причина его была, конечно, не в том, что Милюков с Витте друг друга не поняли, а в разнице позиций, которые они занимали. Самодержавная власть усомнилась в себе и потому согласилась на конституцию во имя примирения с обществом. Но переговоры со стороны общества повели те военные руководители, которые мира вообще еще не хотели и стремились сначала врага добить до конца, а потом диктовать ему свою волю. Они не умели понять вовремя, что интересы России требуют не разгрома монархии, а соглашения с ней. Они не понимали того, что Милюков понял позднее, что Монархия нужна самому либеральному обществу, что только соглашением с прежней властью можно избежать Революции со всем тем, что она принесет. И вместо того, чтобы говорить о пределах возможных уступок, чтобы совместно создать тот тип конституции, который более всего подошел бы к России, передовая общественность предпочла говорить языком победителя, который старается не только обессилить, но и унизить врага. Государственный смысл победителей должен был им подсказать, что победы не надо преувеличивать и ее не надо форсировать. Но этого государственного смысла у нас тогда не оказалось.

Витте вел переговоры со многими лицами; я о них слыхал и от него самого и от кое-кого из тех, с кем он разговаривал. Я на этих разговорах не останавливаюсь, так как за точность их не мог бы ручаться. Потому-то я взял, как пример, только тот разговор, о котором рассказал здесь сам Милюков и рассказал в порядке осуждения Витте, а не в порядке упрека себе самому. Но этот разговор заслуживает внимания и с другой стороны. Милюков был одним из вождей «Освободительного Движения» и тогда его влияние распространялось за пределы его будущей партии. Всякая страна имеет то, что заслуживает: и правительство, и революцию, и вожаков. По ним можно судить о степени ее собственной зрелости. Тот слой общественности, от которого зависело тогда водворение порядка в стране, доказал практически, как он был мало способен к конституционному устройству России. В этом ничего трагического еще не было. В России были и другие общественные элементы кроме радикальной интеллигенции. Если эта последняя не сумела найти настоящей дороги для успокоения и примирения, то у нее могла быть и была иная, более к ней подходящая миссия. Ей достаточно было остаться самой собой и за несвойственное для нее дело не браться. Если она этого не хотела понять тогда и по-видимому не поняла до сих пор, то Витте должен был бы в этом тогда же разобраться. Но к несчастью он мало знал нашу общественность. Он продолжал надеяться, что на публичном собрании благоразумие и здравый смысл победят. И он стал ждать Земского Съезда.