ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Для тех, кто жил в старое время, конституция 1906 г

Для тех, кто жил в старое время, конституция 1906 г. осуществила гораздо более того, о чем они в юные года мечтали. В 1881 г. одно предложение о введении в Государственный Совет нескольких представителей земств называлось уже «конституцией»; за него слетели сподвижники Лорис-Меликова. В 1894 году заявление о желательности для Государя услыхать голос земств по вопросам, которые касались всего государства, показалось Николаю «бессмысленными мечтаниями». Когда «Освободительное Движение» становилось сильнее, а престиж Самодержавия падал, когда отовсюду стали требовать «представительства», власть все-таки упиралась; в последнюю минуту она его или вычеркивала, как в Указе 12 декабря 1904 г. или вводила только «при неприкосновенности Самодержавия», как в Булыгинской Думе. Было чудом, что через несколько месяцев после этого была объявлена настоящая конституция, и власть Самодержца сделалась ограниченной по закону. Люди, которых воспитывали в убеждении, что Россия от неограниченного Самодержавия неотделима, дожили до того, что слово «Самодержец» стало историческим титулом, а термин «неограниченный» был вычеркнут, как не отвечающий существу нашего строя. С этих пор Россия стала конституционной страной; представительство сделалось неотъемлемым фактором государственной жизни. Россия могла развиваться только по линии соглашения между исторической властью и обществом. Без их согласия ничего изменить было нельзя. А настойчивость общества, поддержка представительства широким общественным мнением, давали ему и юридический перевес над исторической властью. Такова [главная] мысль Основных Законов 1906 года.

В этих Законах были неудачные частности, которые легко было исправить. Но верна была основная идея, на которой была построена конституция. Она настолько соответствовала задаче момента, что если бы ее с этой целью придумала бюрократия, это был бы редкий памятник ее политической мудрости. Этому трудно поверить. Такая мудрость не вязалась с упрямством, с которым бюрократия до тех пор отстаивала свои ненужные привилегии. Конституция образовалась на равнодействующей двух противоположных тенденций, явилась результатом уступки старых традиций запросам общественности. Объективная необходимость указала линию, где должно было быть примирение. Она создала базу для основ конституции, которую формулировали опытные руки бюрократов-законников. Судя по прениям «Совещания» можно думать, что ее авторы сами не сознавали, насколько удачно они разрешили проблему.

Строй 1906 г. не предназначался быть окончательным; но он был тем, что было нужно в это переходное время. России была нужна глубокая реформа, раскрепощение общества, обеспечение прав человеческой личности. Этого не понимали «историческая власть» и классы, на которые она опиралась. Они оберегали сословность, обособленность и неравноправность крестьян; выше личных прав ставили «Высочайшую волю». С 1880-х гг. они этим шли наперекор развитию жизненных сил. Общественность видела это и где выход, но не понимала, какой осторожности требует разрешение этой задачи; она забыла, что прочна только нормальная эволюция, а не политическое землетрясение. Если бы дать волю общественности, Революция была неизбежна. Было правильной мыслью соединить историческую власть с русской общественностью и дать им возможность идти вперед только по дороге соглашения между ними, т.е. по дороге взаимных уступок.

В этом и была идея конституции 1906 года. Она была настолько правильна, что несмотря на все противодействия результат этого скоро сказался. Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть, и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего 8 лет (войну нельзя относить к «нормальному» времени). За этот 8-илетний период Россия стала экономически подниматься, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества Государственной Думы, и наши «политики» научилась делать общее дело с правительством. И это в то время, когда в передовой части «общественности» борьба с «властью» оставалась главным двигателем, как будто интересы России были в борьбе, а не в совместной работе обоих противников над преобразованием русского государства. Сколько это отняло и времени, и сил от нужной и полезной работы! И все-таки, несмотря на это, совместное участие власти и общества в управлении государством оказалось для тех и для других незаменимою школою, а для России началом ее «возрождения».

Если бы вместо «борьбы» до полной победы общественность устремила бы свою энергию на окончание реформ 1860-х годов, на полное освобождение крестьян, на завершение земской реформы и местный суд, т.е. на все то, что было начато и не окончено, что исказила реакция 1880-х годов, что с Самодержавием казалось несовместимым, а при конституции делалось очень простым, если бы внимание либеральных политиков сосредоточилось не на борьбе, а на этой работе, то по мере проведения и усвоения всех этих реформ, конституция 1906 г. стала бы «самотеком» видоизменяться, соответственно пройденной политической школе. Пришло бы без всяких сенсаций – и расширение избирательных прав, и увеличение компетенции Думы, и политическая зависимость от нее Министерства. Это было бы не «победой над врагом», а понятным для всех «усовершенствованием» государственного аппарата, приспособлением его к стоявшим перед ним целям. Это был бы тот путь естественной эволюции государства, которым России идти не пришлось.

В этом вина общественности, пожалуй, больше, чем власти. Представители общественности, уверенные, что они всё сами умеют, что страну они представляют, что она верит им, убежденные, что управлять страной очень легко, что только бездарность нашей бюрократии не давала проявиться всем талантам русского общества, неустанно себя в своей прессе рекламировавшие, и кончившие тем, что поверили сами тому, что о себе говорили, самовлюбленные и непогрешимые, не хотели унизиться до совместной работы с прежнею властью; они соглашались быть только хозяевами. Они ими и стали в 1917 году на горе себе и России.

Мировой кризис, который мы теперь наблюдаем[62], оттеняет величину того зла, которое политика последних десятилетий причинила России. Для России современный тупик настал бы нескоро. Она имела преимущество своей общей отсталости. В ней не было ни безземелья, ни перенаселенности, ни чрезмерной индустриализации, ни безработицы, ни других оборотных сторон экономической свободы. Она была так велика, и в ней было столько богатств, что она могла в других не нуждаться. Она была сама [себе] Лигой Наций. Ей незачем было искать новых путей; для нее было достаточно дороги, по которой давно шла европейская демократия. Боязнь, что русский народ духовно опустится, если будет подражать европейской погоне за материальными благами, была преждевременна; в отсталой и бедной России был такой громадный запас идеализма и мистики, что она не скоро сдала бы эти позиции «мещанской идеологии».

Если бы Россия со злополучных 1880-х годов развивалась нормальным путем, она могла бы еще долго остаться вне мирового кризиса, и была бы сейчас самой свободной страной, сохранившей культ тех начал, которые уже успели приесться в Европе.

Было ли с этим опоздало в 1906 г.? Тогда только 8 лет отделяли нас от Великой войны, которая ускорила и мировой кризис, и русский развал. Никто решить этого вопроса не сможет, и нам утешительней думать, что и в том, что случилось, не мы виноваты. Но дело не в том, что России мы спасти не смогли бы, а в том, что мы ее не спасали, а сами губили. Доктор, который вместо лекарства дает смертельные яды больному, не может считать себя правым оттого, что болезнь всё равно была неизлечима. Если не мы убили больного, то мы помогли его добивать. Конечно, для упадка России Александр III и его советники сделали больше, чем «общественность» нашего времени. Нельзя говорить об ответственности отдельных людей. Их вина и ошибки только потому имели значение, что их поддерживало русское общество, что оно покидало тех, кто этих ошибок не делал. Наши «вожди» были щепками, которых стихия несла. Настроение общества определялось нашей историей; оно было расплатой за успехи и заслуги нашей исторической власти. Со времени Петра власть была много выше общества и народа и вела их к их же благу насилием. Успехи власти, за которые ей должна была быть благодарна Россия, были народу непонятны и чужды. И в отношении его к исторической власти существовали долго только две крайности: раболепное послушание или тайное сопротивление. Понятие согласия и сотрудничества с властью было обществу незнакомо. История вырабатывала два, крайних типа общественных деятелей – «прислужников» и «бунтовщиков». Независимых, самостоятельных, но лояльных по отношению к власти людей жизнь не воспитывала.

Все это, по известному афоризму Токвиля[63], обнаружилось всего резче тогда, когда наш дурной государственный строй стал исправляться, и когда соглашение власти с общественностью было сделано основой новых порядков. Вместо разумного общества, которое помогло бы успокоить Россию, власть перед собой увидала людей, которые «с легким сердцем» вели страну к революции. Их «боевые лозунги», проекты их «конституций», их «Учредительное Собрание», их советы бороться с революцией полной капитуляцией перед нею – были Немезидою власти. Вместо полезных сотрудников она встретила врагов, которые продолжали ее добивать. И если в 1906 г. мы избежали того, что случилось через 11 лет, то только потому, что власть была еще достаточно сильна, чтобы с революцией справиться без помощи общества. Это дало России еще раз шанс на спасение. Но за 8 лет до войны ни одной минуты терять более было нельзя; а мы их продолжали терять до последнего часа.

А ведь в обоих лагерях были люди, которые положение понимали. Но благодаря этому они теряли влияние в своей же среде. Таким был П.А. Столыпин, и его среда его отвергла и задушила. Таковы были те немногие люди среди нашей либеральной общественности, которые под снисходительными насмешками новых «властителей дум», как отсталые сходили с политической сцены. Общество за ними не шло.

В этом была трагедия и руководящей кадетской партии. Она была признанной представительницей русского либерализма; она одна не боялась глубоких реформ и в то же время к революции не призывала. Это в ней ценил обыватель, когда в 1906 году отдавал ей на выборах свои голоса. И однако эта партия, которая больше всех имела заслуг в завоевании конституции, которая ее добилась в форме, которая обеспечивала именно ей преобладающую роль в преобразовании России, эта партия «конституционной монархии» на деле сделала всё, чтобы помешать ее укреплению. Партия на себе отразила перевес бунтовщических настроений над государственным разумом. В среде ее самой испытанные земские деятели отступили перед теоретиками-интеллигентами с их книжными построениями и с их жаждой «борьбы до полной победы». Партия бессознательно вела к революции, от которой сама отрекалась, и губила конституцию, в которой было спасение и ее самой, и России.

Вспоминая примеры влияния этого общего настроения, я часто думаю о хорошем русском человеке, который был этим загублен, о кн. Г.Е. Львове. Как эта революционная волна [снова и снова] выносила его на для него неподходящие роли! Сам он был убежденным практическим земцем; он боролся с Самодержавием, как боролись старые земцы, не тем, что его отрицал или ему старался мешать, но тем, что, как земец, укреплял и расширял земское дело. В этом смысле он был человеком типа Шипова. Во время японской войны он не был «тыловым пораженцем», а уехал на Дальний Восток, чтобы во главе земских отрядов помогать общему делу войны. Но когда он вернулся с Востока, «Освободительное Движение» с новыми лозунгами и новыми людьми уже владело политической сценой. Львов не пошел против общего настроения; для этого он был слишком мирным и уступчивым человеком. Он тоже подчинился новой формации. Хотя Шипов назвал его Витте как кандидата в министры, он сам повез вместе с Кокошкиным к Витте нелепый ультиматум от бюро земских съездов. На ноябрьском съезде 1906 г. он голосовал с большинством. Но разделял ли он «политику» кадетской партии? Было общеизвестно и на себя обратило внимание, что Выборгского воззвания он не подписал. Но этого мало. Из книги Т.И. Полнера я узнал подробность, которую раньше не знал. У одного знакомого Львов нашел увеличенную фотографию 1-й Государственной Думы. Он спросил: «Почему же именно первой?» – «Для меня она вне сравнения; негодующая, горячая, искренняя, молодая. Это – как первая любовь...»

Кн. Львов покачал головой. «Ну уже не знаю... А по мне не оправдала возлагавшихся ожиданий. Не сумела примениться к моменту и к правительству, не сумела работать вместе. В конце концов разошлась, ничего не сделав».

– «Разве можно [было] работать с Министерством Горемыкина?»

– «Работать можно всегда – была бы охота. Да тогда большинству было не до того»[**].

Вот это и было идеологией либеральных практиков: работать можно всегда. Работой воспитывается и создается общественность. «Освободительное Движение» же вместо работы рекомендовало «бойкот и забастовку». Идеологию Львова интересно сопоставить с идеологией вождя кадетской партии – П.Н. Милюкова. Он находил, что ничего сделать нельзя, пока не будут сняты «три замка», которые мешают работать: пока не будет уничтожена вторая Палата, не введена 4-хвостка, не установлена «ответственность министерств перед Думой». Можно считать спорным, вредны ли для России были эти замки. Но мысль, что их надо сначала снять, чтобы иметь возможность работать, была та же старая риторика Союза Союзов, будто никому ничего нельзя делать до созыва Учредительного Собрания по 4-хвостке.

Политика кадетской партии сама создавала условия, которые ей мешали работать. Каким глубоким трагизмом звучит рассказ Винавера о как-то сказанных ему Ф.Ф. Кокошкиным в первые месяцы [Февральской] революции словах: «Мы с Вами рождены быть парламентариями, а судьба всё ставит нас в условия, где борьба должна вестись другими путями. Так было всегда, в 1905 – 1906 г.; так оно и теперь». В этих словах много верного. И не только эти два выдающихся человека, которые могли быть превосходными парламентариями, но большинство кадетских лидеров для этих «других путей» не годились. Вне парламента, вне конституционного строя они всё теряли, как это показал 1917 год. Но сознавая это, они все-таки не замечали, что сами подготовляли обстановку для этих «других путей». Когда тот же самый Кокошкин в 1905 году торжествовал, что бюро Земских Съездов отказало в поддержке Витте – он наносил удар не Витте, а парламенту и себе самому. А после объявления конституции? Почему и тогда, в 1906 г., он находил, что борьба должна была вестись другими путями? Почему кадеты тогда не попробовали своего искусства в применении конституции 1906 года? Почему они не хотели согласиться, что революция для них опаснее правительства и продолжали шутить с Ахеронтом? Отталкивая соглашение с властью, они тем самым шли в услужение к Ахеронту. Но кто же был виноват в этом выборе?

В этом был весь парадокс, что подготовляя пути революции, т.е. «другие пути», они за это все же винили ту власть, которую сами отталкивали. В своей знаменитой приветственной речи Государственной Думе С.А. Муромцев говорил не только о «полном осуществлении прав, вытекающих из «природы» народного представительства», но и о «подобающем уважении к прерогативам конституционного Монарха». Это было прекрасно. Однако, когда Монарх эти прерогативы использовал, и распустил Государственную Думу, что было его неотъемлемым правом, С.А. Муромцев, вопреки своим убеждениям, Выборгское воззвание все-таки подписал. Сколь многие из тех, кто его подписал, открыто признавали это ненужной нелепостью. Но наследие прошлого их крепко держало.

При таком отношении общества к новообъявленной конституции удивительно ли, что историческая власть, которая ее октроировала, стала склонна в этом раскаиваться. Если кадеты на апрельском съезде [1906 г.] показали младенчество, заняв непримиримую позицию к конституции, ведь и сам Государь опубликовал ее без радости, с затаенной досадой против своего же правительства. Раз он вообще только против воли решил стать конституционным Монархом, он в этой досаде на них был прав. Конституция, ими выработанная, лишила его Самодержавия. Никакие льстивые и успокоительные слова не могли изменить этого факта. Самодержавие уже не было «тем, чем было прежде» – как это он загадочно заявил какой-то депутации.

Но не только те которые конституции не хотели и принимали ее со скрежетом зубовным, но даже те, который поняли ее необходимость и убедили Государя ее октроировать, не могли не чувствовать беспокойства. «Конституцию» они отстаивали в предположении, что можно предотвратить Революцию, что «конституционалисты» – не «революционеры», что конституция укрепит власть конституционного Государя, как всё это не раз совершенно искренно говорилось от имени Освободительного Движения; а на деле оказывалось, что «лояльные конституционалисты» – миф, которых нигде не видать, что конституционная выбранная страной партия – кадеты, ведет к «революции». Немудрено, что и в лагере власти стали думать не о сотрудничестве, а о борьбе, и как в лагере общественности признавали необходимость революции, так в лагере власти стали раздумывать о «государственном перевороте».

Так оба эти противоположных настроения питали и укрепляли друг друга, и мешали той совместной работе на благо Россия, для которой была создана конституция, и тому преобразованию России, необходимость которого уже никем, кроме «зубров», не отрицалась. И может показаться скорей удивительным, как при этих условиях могла устоять конституция и не только устоять, но и принести за короткое время несомненную пользу. Но это только показывает, что законы общественной природы сильнее людского сознания. Люди, которые могли бы и должны бы были использовать конституцию, вводить ее в жизнь и стать творцами новой России – от этого уклонились. Жизнь на их место выдвинула других людей и другие партии, у которых для этого не было этих данных, но которые эту задачу все же исполнили. Не кадеты, которые в 1-й Государственной Думе рисковали надолго провалить конституцию, а те, кто ее не хотел, но с ней примирился, различного рода rallié s[64] и из общества, и из бюрократии, даже те, кто с ней раньше боролся, работники последнего часа, явились создателями новых порядков. Укрепление конституции шло зигзагами, с отступлениями, с массой ложных шагов, иногда роковых – как например русская националистическая политика, но все-таки шло. Кадетам оставалась лишь «благодарная роль оппозиции». И поэтому эти 8 лет конституционной работы не дали всех результатов. Они позволили России выдержать три года войны, но не дали ей довести войну до конца.

Но и это уже было чудесно. И это чудо могло совершиться потому, что у конституции был могучий защитник. Россия не вся заключалась в той нашей «культурной общественности», которая с большой самоуверенностью присвоила себе право говорить именем всех, и в 1917 г. с таким легкомыслием вообразила, что «прошлая общественная и политическая деятельность членов Временного Правительства обеспечила им доверие страны». Кроме нее был еще обыватель, который в 1906 г. поддержал кадетскую партию, когда она указывала ему на возможность спасения мирным, легальным путем, который не пошел за ней, когда она преподнесла ему нелепые советы из Выборга; это тот же обыватель, который опять пошел за кадетской партией, когда во время войны он увидел, что она была за Россию.

Кроме обывателя были и те широкие массы, которые всегда опора всякой, даже плохой существующей власти, пока она от себя не отрекается. Когда историческая власть хотя и contre cœ ur[65] дала конституцию, не только ее не отменила, но даже явно не нарушила, инерция массы пошла на защиту нового строя. Только когда тяжесть войны и безумие власти в ее последние годы и месяцы оттолкнули страну и от власти, и от конституции, и когда власть при первых признаках неудовольствия бросила всё и ушла, только тогда в порыве отчаяния, за которое она теперь платится, страна поступила как испуганный пассажир, который перестав верить шоферу, на всем ходу прыгает из автомобиля[66].

Это стоит за пределами настоящих воспоминаний. Они доведены до новой главы русской истории, до конституционной Монархии, т.е. до преобразованной «обновленной России». Эта глава истории начинается деятельностью любимой, прославленной и превознесенной первой Государственной Думы, той Думы «народного гнева», «народных надежд», которой посвящено столько восторженных книг и статей. Восхваление этой Думы и создание «легенды» об ней – один из приемов, которыми побежденные мстят своим победителям. Но теперь это ненужно: пора признаться, что эта Дума при всех личных качествах и достоинствах ее членов была ярким образчиком нашей политической неумелости. Укреплению конституционного строя она не помогла, а мешала в то время, когда всякая «потеря времени» была поистине «смерти подобна». И она приблизила нас к заключительной катастрофе.