Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Земский Съезд ноября 1905 Г.






 

Конституционный строй невозможен, пока в стране нет общественного слоя, способного понимать задачи государственной власти. Для конституции мало отдельных людей, которые на это годятся; отдельные люди могут служить и абсолютизму; ими он держится, а иногда и преуспевает. Для конституции нужен общественный слой, который был бы способен сам выдвигать из себя «представителей» политически зрелых. Возвещение 17 октября конституции предполагало, что подобная среда в России имелась.

Наша «интеллигентская общественность» была убеждена, что весь народ на это уже способен и требовала 4-хвостки. Это убеждение доказывало не политическую зрелость народа, а только наивность и иллюзии этой общественности. Но когда конституцию признали и стали отстаивать не теоретики, а серьезные государственные люди, как Витте, а позднее Столыпин, то это лишь потому, что они видели в России разумный общественный слой, с которым Самодержавная Монархия может без опасности для государства разделить свою власть.

В их глазах таким слоем было русское земство. Это издавна было мнением передовой бюрократии, начиная с Лорис-Меликова и кончая Святополк-Мирским. Оно совершенно естественно. У земства был хотя бы ограниченный опыт практического управления государственным делом; земство представляло почти все население. Конечно, части населения были представлены в нем не пропорционально их удельному весу: были обижены крестьяне, промышленный капитал, еще более интеллигенция, не говоря уже о том, что большая часть России земства еще не знала. Но все это можно было исправлять постепенно.

Жизнь уже давно исправила многие несправедливости Земского Положения. Какой реванш брала себе интеллигенция в роли «третьего элемента»[16]! Не имея на выборах голоса, этот третий элемент только потому, что практически работал и дело действительно знал, стал вдохновлять всю земскую деятельность. А земская работа в свою очередь воспитывала этот третий элемент в более трезвом понимании того, что нужно и главное можно. Потому избирательный закон в Государственную Думу мог быть построен на земской основе со всеми теми изменениями, на которые указывал опыт.

Витте последовал очень старой традиции, когда опору для конституции стал искать в земстве. Это не было противоречием его знаменитой земской записке[17]; он только логически завершил ее мысль. Пока он надеялся сохранить Самодержавие, он не хотел развития земства. Когда же Самодержавие себя упразднило, будущая конституция естественно должна была вырасти из земства. Витте допустил только одну основную ошибку. Он принял за Земство Земские Съезды. Это было ошибкой простительной. Бюрократия была так далеко от нашей общественности, что в ней не различала оттенков, как общественность не умела видеть их в среде бюрократии. А главное, сама общественность разобралась в этом только гораздо позднее.

Я в прошлых главах указывал на происхождение и историю Земских Съездов. Сейчас меня интересует другой вопрос: в какой мере съезды выражали политическое настроение земства?

С течением времени их соотношение изменилось. Первый Съезд 1904 г. близко подходил к общему настроению земства, по крайней мере передовой его части. Он охватывал фронт от Шипова до Петрункевича; объединившись на необходимости «представительства», он объединился и на отрицании Революции, т.е. Учредительного Собрания. На этом съезде раскола не произошло потому, что все дорожили земским единством, что на нем была принята земская линия. Потому этот съезд принципиальных возражений со стороны других земских групп не встретил. Даже те земцы, которые за Съездом не пошли, как например группа Самарина, которую Шипов тщетно звал за собой, против Съезда борьбы не повела. Она осталась лишь в стороне. Но это продолжалось недолго.

После второго февральского Съезда земские руководители получили формальное право считать Съезды действительным представителем всего русского земства, а между тем именно тогда начинался раскол. Интеллигентская общественность сначала на банкетной, а потом на «союзной» кампании стала выкидывать более левые лозунги – 4-хвостку и Учредительное Собрание; под влиянием их усилилось полевение съездов. В результате те, кто в ноябре 1904 г. были только меньшинством Земского Съезда, на 3-м Съезде в апреле от него совсем откололись. А в июле 1905 г. «земцы-конституционалисты» формально слились с Союзом Союзов. А полевение Съездов заставляло самые земства «праветь». Так они шли в разные стороны и расходились всё больше.

В полной мере это обнаружилось гораздо позднее. Переворот 3 июня 1907 г. был ставкой Столыпина на рядовое русское земство. Настолько к этому времени изменилась его физиономия! Во время [Первой мировой] войны Земский Союз, наследник Земских Съездов, сам уже боялся земских собраний. Попытки правительства сноситься с губернскими земствами без посредства Союза рассматривались как покушение взбунтовать земства против его представительства. У меня был личный опыт этой боязни. В 1916 г. Прогрессивный блок Думы решил легализовать Городской и Земский Союз. Было, конечно, ненормально, что учреждения, тратившие сотни миллионов государственных денег, не были никем легализованы и составляли государство в государстве. Мне был поручен доклад о легализации Земского Союза. Помню, как кн. Львов и Д.М. Щепкин настаивали передо мною, чтобы был легализован не только порядок, но и выбранный на частном собрании Главный Комитет Земского Союза[18]. Тщетно я указывал им, что это было бы юридическим уродством, что организацию нужно поставить на каких-то «принципиальных общих началах», что нельзя «навязывать» данный состав Комитета. Они признавались, что допустить новые выборы значило бы разрушить всё дело. Революция избавила нас от публичного обсуждения этой странной причины.

В 1905 году расхождение так резко быть не могло, но принимать Съезд за Земство было все-таки опасной ошибкой. Этому были самые непреложные доказательства. Так в своей книге о прекрасном русском человеке, попавшем к несчастью на неподходящее для него амплуа, о кн. Г. Львове[19], Т.И. Полнер передает, что после 17 октября Тульское земство послало адрес Государю с благодарностью за Манифест и одновременно депутацию к Витте с обещанием ему земской поддержки. На земском собрании это постановление было принято единогласно. Вот значит каково было настроение земских собраний. А между тем на Земском Съезде в Москве Тульское земство было представлено князем Львовым, т.е. членом той самой делегации, которая ездила ставить Витте свой ультиматум. Как в этих условиях мог кн. Львов представлять собою Тульское земство? Оно его никогда не выбирало; но он оказался представителем его по желанию своих единомышленников. Витте не знал этих подробностей. А такие курьезы, как львовский, были не единичны; когда они обнаруживались, они никого не смущали; либеральное направление признавало за собой монополию представлять нашу общественность.

Съезд собрался 7 ноября, в годовщину первого Съезда, состоявшегося – странно было это представить – только за год до этого. Был ли выбор этой даты случайностью или организаторы не могли побороть в себе соблазна подстроить это совпадение для эффекта, – не имеет значения. Это был последний съезд русского либерального земства, похороны его политической роли. Он и блеснул «прощальной красой». Съезд был выше среднего русского земства, был его отборной элитой. Россия не знавала более блестящего собрания; оно сделалось откровением и для нее самой и для Европы. В съезде русское общество само собой любовалось. Казалось, что Россия созрела для конституции, если у нее мог оказаться подобный парламент. Съезд был сюрпризом и для Европы, которая тогда «открывала» Россию, как продолжает открывать ее и поднесь. Ф.Ф. Кокошкин рассказывал мне, как земцы поразили корреспондентов Европы, какие похвалы они им рассыпали. Это понятно: внешнего блеска было больше, чем нужно.

Я по-прежнему сидел за столиком, где велся отчет заседания, и мог наблюдать всё очень близко. Для тех, кто сущность государственной жизни видел в парламенте, в речах, в искусстве парламентской техники Земский Съезд оказался на высоте положения. Он был парламентом первого сорта. Русская общественность как бы выдержала публично экзамен. С.А. Муромцев, председатель Божьей милостью, в председательствовании нашел свое подлинное призвание, и был общим голосом после первого опыта намечен председателем будущей Государственной Думы. Ф. Родичев с его даром зажигать даже холодные сердца пафосом благородных идей; Ф. Врублевский, речи которого независимо от содержанья слушались, как великолепная музыка в изумительном исполнении. Ф. Кокошкин, который не мог произносить половины букв алфавита, с крикливым акцентом, со смешными усами а la Вильгельм II и который немедленно захватывал всех мастерством аргументации, делая ясными самые сложные вопросы. Да и они ли одни? Всё это сливалось в картину такого таланта и блеска, что с таким парламентом Россия, казалось, могла спать спокойно.

Но ни прессе, ни публике, ни самому Земскому Съезду не хватало понимания настоящей задачи момента. Она была не в устройстве показного парламента. Задача была труднее и глубже. Культурная общественность была только поверхностным слоем. Русский народ мог быть великолепным материалом в умелых руках; предоставленный самому себе и своему вдохновению, он мог показать себя дикарем. Программа передовой общественности, т.е. превращение России в правовую страну была для государства спасительной. Но народ ее еще не понимал; его надо было для этого воспитывать и даже перевоспитывать. Самодержавие довело страну до общего недовольства и взрыва. Тем более в этот момент нельзя было оставить народ без руководства и преклоняться перед его стихийною волею. Задача момента была тогда именно в том, чтобы при переходе России на новые рельсы не допустить победы антигосударственных сил, которые революционная демагогия хотела использовать для торжества Революции. Не общественность создала эти силы, но она должна была помочь с ними справиться. Без ее помощи победа над ними была бы победой «чистой реакции». Но чтобы их одолеть, было нужно не продолжать борьбу с властью до полной победы, а скорее заключить соглашение с ней. Этого общественность не понимала. При страшных событиях 1905 года она обнаружила ту детскую радость, которую показывает ребенок при виде начавшегося в доме пожара. Только непониманием трудностей, которые обществу предстояли, можно было объяснить безудержную радость общественности в 1905 и 1917 годах, похожую на радость тех, кто в 1914 г. приветствовал европейскую катастрофу. Это легкомыслие сделало то, что работа и забота земского съезда пошли мимо главной задачи: приведения России в порядок. Земцы под прежним политическим руководством «продолжали войну» с ослабевшей исторической властью и радостно рубили сук, на котором сидели.

«Руководящая политическая группа» уже поставила съезд перед свершившимся фактом, благодаря ответу Земской делегации на приглашение Витте. Не все, однако, были довольны этим ответом. Отголоски неудовольствия сказались и в докладе Кокошкина. В сотый раз повторяя рассказ о поездке, он на этот раз счел нужным опровергнуть «слух», будто земцам тогда «предлагали портфели». В опровержении была доля неискренности. Позиция земцев конечно сделала невозможным предложение им портфелей. Но сам Кокошкин всем рассказывал с гордостью, что получение портфелей тогда зависело только от них; но на съезде он уже не хотел подчеркивать нетерпимости делегации и всю вину за разрыв старался возложить на правительство. При настроении Земского Съезда ему нечего было стараться; нельзя было ждать, чтоб съезд решился свое бюро дезавуировать.

Благодаря делегации момент для участия в министерстве был земством пропущен. Ко времени съезда уже образовалось другое правительство. Ставился новый вопрос: как к нему отнесется русское земство?

Для общественных деятелей положение стало труднее, чем было раньше. Прошло три недели. Беспорядки в стране увеличились. Пробежала ответная волна бестактностей и произвола администраторов. Перспективы конституционного строя зависели более всего от того, сумеет ли понять наиболее зрелая часть русского общества, что дό лжно защищать не только конституционный порядок против реставрационных желаний, но и законные права обывателей против революционных насилий? Что когда власть так поступает, она имеет право рассчитывать на моральную поддержку русского общества.

Съезд показал, что в этом смысле на его большинство рассчитывать было нельзя. Предложение о поддержке правительства было внесено от «меньшинства» съезда (Стахович, Волконский). Защищал его на съезде М.А. Стахович, привлекательная и обаятельная фигура этого времени, грешивший как почти все легкомысленным оптимизмом, но не отсутствием государственного понимания. Стахович доказывал, что революционные волнения непременно приведут Россию к анархии, если им не противопоставить «конституционный порядок»; для этого необходимо как можно скорее созвать Думу. М. Стахович, как и Шипов, был сам славянофил, но с конституцией помирился и в ней искал спасения против разложения государства. Но, говорил он, пока конституция еще не обнародована, и Дума не созвана, необходимо всеми мерами защищать порядок от революционных атак. В этой элементарной задаче земцы должны государственную власть поддержать. Такое заявление со стороны целого Земского Съезда дало бы Витте нужную ему опору в глазах Государя и показало бы оторопевшим верхам и перепуганным обывателям, что в России есть основа для конституционного строя. Только такой позицией можно было защищать конституционную власть от обходов справа, которые старались убедить Государи, что порядок держится на одном Самодержавии. И только оказав Витте эту поддержку, можно бы было поставить ему политические условия и искать почву для соглашения. Только так можно было тогда служить конституции.

Но Съезд, упоенный победой, не помышлял об укреплении власти. Предложение меньшинства он отверг. Он принял другую резолюцию, в которой изложил свое понимание задачи момента. Он заявил, что «правительство может рассчитывать на поддержку земских деятелей только постольку, поскольку оно будет проводить конституционные начала Манифеста правильно и последовательно».

Здесь впервые появляется позднейший знакомец. Либеральные деятели, ставши властью в 1917 г., излили много негодованья на знаменитую формулу «революционной демократии» – «постольку-поскольку». Они были правы. Обещание поддерживать власть только поскольку она «революцию углубляет», не было вовсе «поддержкой». Но те, кто этим в 1917 г. возмущались, забыли, что эту формулу изобрели они сами. Они соглашались поддерживать власть только поскольку она будет «проводить конституцию». Дело правительства не только в том, чтобы «углублять Революцию» или «проводить конституцию». Власть, поскольку она – действительно власть, обязана ограждать те права граждан, которые она считает законными. Этого от нее прежде всего имеет право требовать обыватель, стремящийся к порядку и миру. Съезд мог объявить войну правительству Витте. Но говорить об условной поддержке «поскольку-постольку», значило не понимать положения и долга власти. Это значило оставаться публицистами, которые могут писать только о том, о чем им хочется, сводить весь интерес к выбранному ими вопросу, предоставляя обо всех остальных заботиться власти. Долгая безответственность оппозиции подсказала ей эту злополучную формулу.

Но какие приемы Съезд советовал власти? Здесь сказывалось политическое младенчество Съезда. Резолюция объявляла, что «для укрепления авторитета власти единственным средством является немедленное издание акта о применении к созыву народного представительства всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов и формальная передача первому народному представительству учредительных функций для выработки, с утверждения Государя, конституции Российской Империи».

Вот формула, которую после долгих прений и споров высидело бюро Земского Съезда. Съезд на этот раз впервые решился отрицать право Монарха «октроировать конституцию». Он не удовлетворил этим сторонников «неограниченного народоправства», веривших, что Учредительное Собрание «есть единственный теоретически правильный путь создания конституции», что оно «аксиома передовой русской общественности». Либерализм, стоявший за конституционную Монархию, а не Республику, уже нес последствия своей близости к Революции. В монархической стране, где конституция была обещана Манифестом Самодержавного Государя, упоминание об «утверждении» ее Государем было сочтено чуть не изменой. Поднялась буря негодования на оппортунизм, нерешительность, капитуляцию съезда. Отголоски этой старой бури и посейчас не прошли; их можно найти в интересной книге М.В. Вишняка об Учредительном Собрании (с. 56[20]).

Этой новой формулой Съезд не мог удержать своих левых союзников от дальнейшего наступления. Но этого мало: далее без агрессивности Ахеронта и его вожаков, земский рецепт сам становился источником потрясений в стране. «Октроированной» конституции Съезд не допускал. Значит первое представительное собрание должно было быть созвано до конституции, до определения прав этого самого собрания. Определение их должно было быть впоследствии сделано им самим «с утверждения Государя». Но тогда возникали два связанных между собой вопроса. Во-первых, на чем же могли быть в этом случае основаны полномочия этого первого собрания? На это 27 апреля 1906 г. ответил С.А. Муромцев в своем приветствии Думе, притом после того, как конституция была октроирована. Он в своей речи настаивал не на соблюдении конституции, а на «полном осуществлении прав, вытекающих из самой природы народного представительства». При наличии октроированной конституции фраза Муромцева, эффектная и покрытая аплодисментами, могла быть не опасна. Осуществления всех прав, вытекающих из самой природы народного представительства, можно было добиваться в рамках «октроированной конституции». Но что бы было, если бы собрание было созвано «без конституции», как это предлагал Земский Съезд? Народное представительство в этих условиях имело бы право считать себя единственным выражением народного суверенитета, «волей народа». Оно тогда действительно стояло бы выше закона, черпало бы свои полномочия не из закона, а из «природы вещей». А если это так, то во-вторых, что значили слова об «утверждении конституции Государем»? Как быть, в случае несогласия представительного Собрания и Монарха? Если монарх, по мнению Съезда, не имел права октроировать конституцию, на чем могло быть основано его право не соглашаться с уже выраженной «волей народа»? Какой выход был бы из конфликта двух принципов? Только состязание фактических сил. Или бы Монарх оказался сильнее, и представительство было бы уничтожено; или бы сила была у представительства и произошло бы то, что в аналогичном случае было во Франции в 1789 году. Формула Съезда вела прямой дорогой к конфликту; она его только отсрочивала, оставляя Государю шанс его избежать полной уступкой желаниям представительства. Эта формула только по внешности казалась более лояльной, чем формула делегации; по существу она была отрицанием права Государя самому установить конституционный порядок, которому он отдавал свою прежнюю неограниченную власть. Вот что значила формула, которую по иронии судьбы предлагал от бюро Милюков, который недавно советовал Витте октроировать конституцию, не смущаясь тем, что его будут за это бранить.

Таковы перспективы, которые Съезд готовил на будущее. Зато в настоящем последствием его совета могло быть только одно: авторитет монархической власти, на котором пока еще держалась Россия, был бы подорван совсем. Правительство, которое бы хотело действовать ее именем, имело бы вид самозванца, который говорит именем лица несуществующего. Революционеры этим были бы приглашены торопиться занимать все позиции, не дожидаясь пока кадеты «предадут» Революцию. 17 октября принесло бы в этом случае именно Революцию, а не конституционную монархию.

Так на съезде разрешился давнишний скрытый конфликт между земской и интеллигентской идеологией. Земцы, привыкшие работать в рамках законов, установленных исторической властью, хотели установления конституционного строя, но добивались этого в порядке реформы, а не в порядке низвержения власти и подчинения Учредительному Собранию. Они оставались такими даже на июльском Съезде, уже после раскола. Их проект конституции, хотя и построенный на парламентаризме, на 4-хвостке, на полном народовластии, в отличие от «освобожденского проекта» об Учредительном Собрании не упоминал. А в среде «интеллигенции» Учредительное Собрание становилось какой-то мистической идеей, и росла непонятная уверенность, будто весь народ его добивается. С этой верой, над которой жизнь так насмеялась, интеллигент шел в Учредительное Собрание в 1917 году. Этого опыта оказалось однако для него недостаточно, и он продолжал верить в него и в [белой] Сибири и даже позже в Париже.

На ноябрьском Съезде произошел по форме компромисс между двумя идеологиями, а по существу капитуляция земства перед интеллигенцией. На словах земцы как будто чего-то добились: вместо Учредительного Собрания были «учредительные функции Думы» и допускалось даже утверждение Государя. А по существу, не декретируя Революции, земцы, своей позицией делали ее неизбежной. Это типичный пример тактики «руководящей политической группы». Она победила земскую идеологию и показала, что Съезд не может быть серьезной опорой для власти.

А эта опора была нужна в интересах самой конституции. Ведь долгом власти было не только процессом конституционного воспитания насаждать в народе чувство законности, которое стало бы оплотом против революционного натиска. Пожар уже бушевал по стране. Его было нужно прежде всего потушить. Это банальное сравнение, но неопровержимое по существу. Что же посоветовал Съезд, чтобы защитить мирного обывателя перед ошалевшей стихией? Он нашел, что «в целях успокоения страны должны быть немедленно, не дожидаясь народного представительства, приняты следующие неотложные меры: осуществление полностью всех обещанных Манифестом свобод, отмена всех исключительных положений, амнистия, отмена смертной казни, установление ответственности должностных лиц в общем порядке, производство при участии общественных элементов специального расследования о погромах с привлечением к ответственности администрации и полиции».

Вот рецепт Земского Съезда. Но он не был ответом на вопрос. Когда шли аграрные погромы, когда «явочным порядком» на фабриках вводился 8-часовый рабочий день, когда для борьбы с произволом администрации боевые дружины «снимали» городовых, – бороться с этим нельзя было только амнистией и свободами. Но необходимо было, чтоб действия власти против Революции были бы принимаемы не как «реакция», не как борьба с «волей народа», не как преступления, которые надо расследовать при помощи общественных элементов, а как прямая обязанность власти. Надо было, чтобы испуганный обыватель не бросился обратно к Самодержавию, чтобы он увидел, что «конституция» – не анархия и не Революция, не торжество самоуправства, а господство закона и права. Моральная поддержка земского съезда была необходима, чтобы сбитые с толку люди увидели, что порядок защищается во имя нового строя, и что когда власть его охраняет, то разумная общественность с нею. Это был бы лучший способ не только содействовать успокоению общества, но и вербовать для «конституции» новых сторонников.

Но для этого было необходимо, чтобы общественность перестала чувствовать себя в прежней войне с властью, думала бы об общих с нею задачах, а не только о ее «добивании». Я оставляю в стороне трагический вопрос, могло ли бы такое отношение общественности привести к спасительным результатам. Через 12 лет я усомнился в этом в статье о шофёре, которая тогда на себя обратила внимание[21]. Но в 1905 году положение было не то. Власть сделала уступку, пошла на конституцию; только настроение общества было не тем, чем оно было в эпоху «Прогрессивного блока». Оно сорвало ту комбинацию, которая могла бы поставить Россию на прочные рельсы – примирения исторической власти с либеральной общественностью. Общественность может утешать себя уверением, что и иное ее поведение все равно ни к чему бы привести не могло. Это возможно, хотя реакция Витте–Дурново показала, как неглубоки были революционные настроения, и что справиться с ними было возможно. Но как бы то ни было, своим отношением съезд упустил случай примирения власти и либерального общества, и поставил дилемму: «революция» или «реакция».

Соглашения с властью тогда не хотели. Власть была прежним врагом, против которого всё было позволено как в «настоящей» войне. Если бы наивные люди вообразили, например, что требуя ответственности администраторов за допущение погромов, Съезд имел в виду всякие погромы, подобные иллюзии были скоро рассеяны. Тогда громили всех, не только интеллигенцию или евреев, но и помещиков. Но земский Съезд заступался совсем не за всех. Е.В. де Роберти предложил не распространять амнистии на преступления связанные с насилиями над детьми и женщинами. А Колюбакин в этом усмотрел «чисто классовый характер», проявляющегося на съезде течения. Этого возражения оказалось достаточно. Е. де Роберти поторопился его успокоить: «Я вовсе не думал, – сказал он, – о дворянских усадьбах; нашим усадьбам угрожает ничтожная опасность; если сгорело 5-20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожженных и разграбленных черною сотнею». Вот военная линия, которую выдерживал съезд. t

На съезде впервые поднялся вопрос об «осуждении террора», которому пришлось позднее играть роль и в 1-й, и во 2-й, и даже в 3-й Государственной Думе. Речь шла об отмене смертной казни. Съезд единогласно за это вотировал. Но А.И. Гучков предложил заявить единовременно, что «съезд осуждает насилия и убийства, как средство политической борьбы». Съезд отклонил [это] предложение. С.А. Муромцев, как председатель, чтобы спасти положение, хотел выставить формальный отвод. Он объявил, что предложение Гучкова «выходит за пределы компетенции Съезда» (!). Съезд рассматривает вопрос о правительстве, а Гучков говорит о том, что от правительства не исходит. Это странное возражение никого обмануть не могло. Дело было, не в этом. Съезд просто занял позицию воюющей стороны; на власть обрушился, а о насилиях Революции промолчал. С точки зрения моральной разница между террористом н палачом конечно громадна. Но на Съезде ставился вопрос не о морали, а о терроре, как «средстве борьбы». Съезд отказался его осудить. Он по-прежнему считал себя союзником всякого врага власти, кто бы он ни был.

Военная психология сказывалась во всех мелочах. В начале [работы] съезда произошел следующий эпизод. Киевский городской голова, через московского градоначальника телеграфировал съезду, что гласные киевской Думы, которые на съезде присутствуют, не имеют на то полномочий от Думы, и что она деятельности съезда не сочувствует. Такое отречение от своих представителей было в то время не единичным. Но ни Съезд, ни сами киевские депутаты не сконфузились. Докладывавший телеграмму П.Д. Долгорукий выразил удивление, что городской голова обратился к съезду через градоначальника. Казалось бы, что же из этого? У Съезда своего помещения не было, собирался он на частных квартирах, которых киевский голова имел право не знать. Он естественно прибег к посредничеству местных властей. Но как реагировал Съезд на главное, на обнаруженную перед ним фальсификацию представительства? Съезд возмутился, но не против самозванцев, а против киевского городского головы. Поднялись негодующие возгласы. Помню генеральскую интонацию сидевшего в первом ряду Кузьмина-Караваева: «Кто смеет посылать такие телеграммы?». Отчет отмечает[*] предложения, которые делались съезду по адресу городского головы: «выразить негодование», «отнестись с презрением» и т.д.

Чтобы в полной мере оценить эту реакцию Съезда, поучительно сопоставить с ней другой эпизод. На Съезд явилась депутация от комитета социал-демократической партии для передачи съезду постановлений партии. В нем говорилось, что «единственный выход из положения», есть «низвержение правительства путем вооруженного восстания и созыв Учредительного Собрания для установления демократической республики»; что попытки съезда «вступить в переговоры с правительством признаются комитетом за постыдный шаг, за сделку буржуазии с правительством за счет прав народа». Эта выходка против съезда со стороны комитета, к съезду отношения не имевшего, была съезду доложена и не вызвала ни негодования, ни окрика, ни возмущения. Съезд возмутился против киевлян, потому что киевская Дума была правее его, но он не заметил обиды, когда ее нанесли ему левые. Такова была политическая линия съезда.

Конечно не все русское земство было таково. Съезд превышал его талантами, блеском и выдержанностью «политической линии»; но у земства был тот здравый смысл, который не позволил ему верить, что капитуляция перед анархией и погромами есть «единственный» способ успокоить страну. Но земство не имело организации; его «представлял» только съезд. Попытки земских собраний поднять свой голос, протестовать против самозванного представительства, – мы это видели на примере тульского земства и киевской Думы, – встречали негодование руководителей политической группы, в руках которых были съезд и либеральная пресса. В результате конечно усилился отход земской среды от тех политических руководителей, которые ее именем говорили. Эта среда по закону «отталкивания» пошла больше вправо, чем нужно и стала позднее сливаться с чистой реакцией. На ноябрьском съезде этого еще не было видно. На нем образовалась только «оппозиция», земское меньшинство, иногда встречаемое хохотом и оскорблениями, но которое спасало репутацию съезда. Идеология меньшинства не была чужда и отдельным представителям «руководящей политической группы». Так А.А. Свечин, будущий кадет, имел мужество отрицать Учредительное Собрание, пока у нас еще есть законная власть. Он же говорил: «К манифесту 17 октября есть два отношения: одни хотят идти дальше, другие находят, что уже зашли слишком далеко». Он предлагал съезду не делать ни того, ни другого, а стать на позицию самого Манифеста. Эта было как бы программой будущего «октябризма»; а Свечин не только был, но до конца оставался кадетом. Когда при помощи государственного переворота 3 июня [1907 г.] октябристы стали большинством и Государственной Думе, они показали свою оборотную сторону. Но тогда на съезде именно октябристское меньшинство защищало начала либерализма. Ноябрьский съезд, как Первая Дума, был моральным его торжеством. За ним стояли тогда и государственный смысл, и гражданское мужество. Оно вело идейную борьбу за правое дело, и нападки, которые сыпались на него со стороны большинства, его не роняли. В речах меньшинства было тогда правильное понимание настоящего положения. Большинство этого им не прощало, приходило в то негодование, в которое приводит неприятная правда. Лидером этого меньшинства на съезде был А.И. Гучков. Это было лучшее время его деятельности; он тогда спасал авторитет земской среды.

Еще после предыдущего сентябрьского съезда ко мне приехал М.М. Ковалевский, давно не живший в России, но внимательно за нею следивший. Ковалевский был одним из людей, которым я в каждый свой приезд в Париж (а я в то время аккуратно ездил туда три раза в год) систематически рассказывал всё, что у нас делалось и о чем по газетам они знать не могли. В сентябре Ковалевский высказывал опасения перед негосударственным настроением земского съезда. Сам человек либеральный, европейского воспитания, поклонник демократии и самоуправления, Ковалевский не приходил в восторг перед непримиримостью наших политиков. «Я видел на съезде, – говорил он мне, – только одного государственного человека, это Гучков». В ноябре он смотрел еще более мрачно. Я его успокаивал: «Все можно исправить; первые шаги могут быть неудачны». Он качал головой: «Жизнь не дает переэкзаменовок; с вами и с вашими единомышленниками теперь покончено и надолго. К вам больше обращаться не станут. Сейчас поневоле будут искать опоры в более правых кругах, в людях типа В. Бобринского, вы же останетесь оппозицией. Это тоже нужно, но в условиях момента вы могли и должны были сделать гораздо больше и не сумели».

Эти предсказания оправдались. На руководителей земских съездов и вообще на земскую среду Витте больше ставки не ставил. Земский съезд показал, что от общественности ему ждать больше нечего, и он повернул резко направо. Съезд ему выбора не оставил. Витте должен был или идти с Революцией, или опереться не на либеральное общество, которое его поддерживать не хотело, а на «реакцию». Он так и сделал. Он передал фактическую власть П.Н. Дурново. Но как бы прощаясь с красивой мечтой, Витте послал И.И. Петрункевичу неожиданную для всех телеграмму. Она начиналась с того, что постановления съезда были бы иные, если бы съезд знал, что произошло в Севастополе (там был военный бунт). Тогда, по его словам, съезд понял бы необходимость поддержать власть в борьбе с революцией. Телеграмма кончалась словами: «Обращаюсь к вам потому, что верю в ваш патриотизм». Витте едва ли был прав. Севастопольский бунт ничего бы не переменил. Съезд по-прежнему стал бы уверять, что единственный выход покончить с этой анархией – это с ней не бороться. Севастопольский бунт его только бы укрепил на этой позиции. Но телеграмма Витте произвела впечатление. Помню разговоры о ней на частных совещаниях; на одном из них я случайно присутствовал. Одни увидели в телеграмме новое доказательство слабости власти, которую было необходимо против нее тотчас же использовать. Другие устыдились своей предвзятости и хотели возобновить переговоры с правительством. Большинство членов бюро стало склоняться к мысли, что неполитично такую телеграмму оставить без ответа. Они инстинктивно почувствовали, что съезд зашел слишком далеко и предлагали послать депутацию к Витте, чтобы на словах исправить то, что было слишком резко в принятых резолюциях. Милюков возражал. О телеграмме все знали. По газетной нескромности она была напечатана. Но о ней не говорили на съезде. Она была частной перепиской Витте с Петрункевичем. Милюков тактике молчания не последовал. Предложение бюро о посылке депутации к Витте он публично объяснил «слухами о сношениях графа Витте с некоторыми членами съезда. Если бы, – говорил он, – Витте хотел снестись со съездом, то он бы прямо обратился к нему». Петрункевич должен был объяснить происхождение телеграммы, чтобы снять с себя подозрение в частных сношениях с Витте. Он признался, что получил телеграмму, «хотя в частных сношениях с Витте не был. Я уже обратился к графу Витте, – докладывал он, – с просьбой разрешить вопрос, частная ли это телеграмма ко мне, или обращение к съезду»? Вот чем съезд занимался тогда, когда определялась судьба конституционной России.

В одном был прав Милюков. Новая депутация была, конечно, излишняя. Снявши голову по волосам плакать нечего. Никакие словесные ухищрения не могли изменить несомненного факта, что Земский Съезд не хотел быть опорой новой власти, а продолжал быть для нее прежним врагом. Если бы депутация прибегла к смягчению своих резолюций, она бы уважения ни к себе, ни к съезду не увеличила. Скрывать правду было нельзя: Витте в Земском Съезде не нашел той либеральной среды, которая могла бы поддержать его против Революции и против реакции. В схватке между исторической властью и Революцией, съезд, в котором ошибочно видели тогда общее настроение земства, предпочел стоять в стороне. Без радости и энтузиазма, с горечью против самодовольной и слепой либеральной общественности Витте уступил Дурново. Разочарование в либерализме отразилось на дальнейшем его поведении. Следы этого разочарования будут неизгладимы в декабрьских, февральских и апрельских совещаниях по выработке конституционного строя и избирательного закона 11 декабря [1905 г.].

Но депутация к Витте все же поехала: она состояла из Петрункевича, Муромцева и снова Кокошкина. От них было приложено письмо к резолюциям съезда. Письмо было искусно составлено. Авторы заявляли, что съезд не ищет ничего для себя, но не может уступить ничего из выставленных им условий поддержки; иначе он потерял бы авторитет среди общества. Упомянув о том, что реакционные партии стали посылать депутации и к Государю, и к Витте, съезд предостерегал от доверия к ним, от вовлечения ими Монарха в партийную борьбу. Монарх, как национальный представитель страны, может иметь дело только со всем народом, голос которого выявляется в представительстве по 4-хвостке. Как литературный памятник, письмо было прекрасно. Но ни эта литература, ни ссылка на широкое общество, на 4-хвостку, как истинную выразительницу воли народа, Витте не убеждали. С депутацией он не разговаривал; он вручил ей холодный ответ. Касаясь условий, поставленных съездом, он внушительно отвечал, что «правительство озабочено только тем, чтобы общественность отдавала себе отчет в тех последствиях, к которым приводит ее нежелание содействовать власти в осуществлении начал Манифеста и охраны порядка».

Так окончился Земский съезд и вместе с ним политическая роль русского земства. Съезд нанес земству удар, от которого оно уже не оправилось. Блестящий, красноречивый, прославленный прессою съезд был настоящей политической катастрофой. Он показал весь свой талант, поскольку речь заходила об обличении власти или нашей старой политики. Но он не имел понятия о том, что ему надлежало делать, чтобы своей победой над Самодержавием воспользоваться в интересах России, а не во славу одной Революции. Никакое красноречие этого скрыть не могло. Съезд войну продолжал и подсказывал правительству Витте рецепты, которые могли только войну разжигать. Увлекаясь сам своим блеском, съезд забыл, что за ним стоит совершенно иное русское «серое» земство, а под ним еще терпеливый, но недовольный и никому не доверяющий русский народ.

Политическое крушение земства особенных сожалений не вызвало. Для элементов более левых, демократической интеллигенции, земство вообще было «цензовым элементом». Оно было воинской частью, которая была уже использована для победы и которую теперь можно было убрать, чтобы она не мешала. Они не понимали тогда, что поняли только в 1917 году, т.е. слишком поздно, что и Монарх, и земский авторитет были России одинаково нужны, чтобы в момент переустройства России предохранить ее от обвала. Ф.Ф. Кокошкин, торжествуя, рассказывал, что земство и не должно играть «политической» роли. Его роль кончена. На сцену должны выступить «партии». От них зависело будущее.

 

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.012 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал