Фидель Кастро. Письмo из тюрьмы.

По прибытии в Мехико Ньико долго находился под впечатлением разгрома гватемальской революции. Вторжение США в Гватемалу и поведение наемников Вашингтона приводили его в негодование. Но больше всего удручала неготовность народа защитить свою революцию с оружием в руках. До него дошли сведения об аресте близких гватемальских друзей. Своим настроением он делится с сестрой и родителями в письме

в письме от 28 июня 1954 года:

«Дорогая сестра и дорогие родители, надеюсь, что когда эти строки до вас дойдут, вы будете живы и здоровы, а я здесь чувствую себя хорошо.

Более 15 дней я нахожусь в этой стране. Первое, что сделал, приехав в один из домов – написал вам. Из Гватемалы, как вы знаете, я писал вам до трех раз в неделю.

И лишь когда мое материальное положение немного усложнило мне жизнь, я вам

не писал, а это случалось дважды. Я не знаю, по какой причине вы сердитесь на то, что я вам не пишу. Вот сейчас, когда я вам пишу, я все еще не получил от вас письма, несмотря на то, что я написал вам до отъезда из Гватемалы и еще раз написал, приехав сюда.

Я узнал, что Ортенсия воспротивилась, а мама Херардо, побывавшая здесь, сказала мне, что Мельба известила о том, что чувствует себя хорошо, хотя, хочу вам сказать, я в этом сомневаюсь, так как знаю, что операция довольно сложная. Я прошу тебя написать мне как можно скорее, так как, хоть у меня и нет никаких проблем, состояние моего духа…

[в письме пробел], так как не знаю, как ты себя чувствуешь, и как чувствуют себя старики в связи с этим, уж очень они переживают.

Должен тебе сказать, что я даже плакал о моей второй родине – Гватемале, так как ты не представляешь, как я переживал в эти последние дни из-за того, что там происходит. Ведь это правительство было единственно достойным, что осталось нам, то есть тем, кто любит Свободу и Революцию. Но я надеюсь, что эти проклятые, ничтожные, подлые североамериканцы когда-нибудь навсегда сгинут с лица Земли, так как нет прощения тому, что они сделали с нашими народами.

Пока я писал тебе это письмо, я узнал, что Арбенс покинул страну и что создана военная хунта. Гватемальской революции, стоившей стольких жизней, пришел конец.

Об Альбо и его семье я ничего не знаю, так как… [в письме пробел] ответ, наконец. Ты

не представляешь, что со мной делается: я прочитал в газете имена двух моих друзей, которые погибли, а я их любил как братьев. Ну ладно, сестра, думаю, что сожаления

в такой час ничего не изменят и что лучше… [в письме пробел] и больше ничего.

О моей жизни здесь остается лишь сказать, что я настойчиво занимаюсь тем, чтобы мне дали убежище, и почти наверняка мне его дадут. В будущем месяце… [в письме пробел] выправить бумаги.… Попытаюсь, если судьбе будет угодно, так как товарищи мне подыскали работу и, кроме того, один друг… [в тексте пробел] мне дал рекомендацию для него. Он мне сказал, чтобы, как только бумаги будут в порядке,

[в письме пробел] я к нему пришел, и он даст мне работу. Живу я все по тому же адресу: Рио-де-ла Плата, 21, Мехико. Д. Ф. Обязательно напиши мне. Привет… [в письме пробел] и остальным друзьям. Поцелуй и обними папу и маму. А дорогую сестричку, столько страдавшую из-за моих проблем, много раз целую и обнимаю и желаю, чтобы ты скорее поправилась. С любовью, Ньико».

Это письмо не нуждается в комментариях. Зрелость и альтруизм юноши двадцати одного года, обреченного на скитания вдали от родины и близких, очевидны.

Однако предаваться горю и тем более допускать, чтобы горести и потери овладели тобой, - не дело человека, сознательно ставшего на путь революционной борьбы за социальную справедливость. Надо извлекать уроки. Он был убежден: соратников вызволят из тюрьмы волна народного гнева, и вскоре им предстоит выехать из страны.

Но куда? Скорее всего, в Мексику. Вот к их прибытию он и должен подготовить максимально благоприятные условия: надежные явки, квартиры для нелегального проживания. И конечно, обзавестись знакомыми, знающими правила конспирации.

Не знающих этих правил обучить премудростям подпольной жизни. Правда, лишь в том случае, если им можно верить. Опыт подобной работы у Ньико был, и достаточно большой. Но то было на Кубе и, частично, в Гватемале. Однако Мексику он не знал, был плохо знаком с проживающими там с кубинскими эмигрантами. Их здесь было много, но идейно они были разобщены. Их мало что связывало между собой, хотя большинство

не расставалось с мечтой о возвращении на родину. На них, думал Ньико, и надо ориентироваться. К счастью, в решении всех этих задач он уже был не одинок. Сюда из Коста-Рики, почти одновременно с той же миссией, прибыл Каликсто Гарсиа.

По воспоминаниям этого человека, ныне бригадного генерала Революционных вооруженных сил Кубы, можно представить ситуацию, в которой они с Ньико оказались.

«Вскоре все мы съехались в Мексику. Прежде всего надо было разобраться

в сложившейся обстановке и наметить план действий. Это оказалось очень нелегким делом. Мы находились в чужой стране, где в то время существовало множество различных псевдореволюционных групп и течений. Мы ничем не могли помочь Фиделю, Раулю и другим нашим товарищам, которые находились в тюрьме на острове Пинос.

И все-таки в этой трудной и сложной обстановке нам удалось объединить пятнадцать преданных революции товарищей».

В числе этих преданных товарищей был на тот момент и Че Гевара, раз и навсегда, по рассказам Ньико, проникшийся восхищением участника штурма Монкады и верой

в справедливость начатого ими дела.

«Ньико Лопес, я и почти все остальные товарищи, - вспоминает Каликсто Гарсиа, - в Мексике могли рассчитывать только на собственный заработок. Поэтому с первых же дней пришлось искать работу. Но найти ее было нелегко. Здесь хватало и своих безработных. Пришлось заняться изготовлением и продажей рамок для картин. Потом я начал работать в бейсбольном клубе вместе с Мартином Диигом, который в то время руководил сборной командой Мексики. Частые переезды отнимали уйму времени, и для революционной борьбы его оставалось очень мало».

Ньико понимал, что главное сейчас – не потерять перспективу борьбы за свержение Батисты, не дать себе раствориться в гуще разношерстной кубинской эмиграции, увлекшись решением повседневных задач, даже если они кажутся полезными для общего дела. Стало известно, что контактов с монкадистами ищут бежавшие с Кубы после переворота известные в стране политиканы. И среди них – не кто-нибудь, а сам

экс-президент Прио Сокаррас, изображавший из себя жертву военного переворота, а

на деле вместе со своими приспешниками из партии аутентиков проложивший дорогу

к этому перевороту. Тогда он не только сам не оказал никакого сопротивления, но даже

не пожелал воспользоваться предложенной защитой. Самая организованная в то время молодежная сила Гаваны, Федерация университетских студентов, требовала дать ей оружие, чтобы можно было в тот же день, 10 марта 1952 года, вышвырнуть Батисту из захваченного им Президентского дворца. Студенты хотели вернуть туда Прио, который

в глазах вовлеченного в избирательную кампанию общества оставался законно избранным президентом. Но он и пальцем не шевельнул, чтобы удовлетворить требование студентов.

И вот теперь этот Прио был не прочь вернуть себе президентское кресло. Он хотел, чтоб именно монкадисты расчистили ему путь к власти. Прио готов был вступить с ними в переговоры, обещал их «вооружить» и вообще «действовать с монкадистами заодно». Но Фиделя не так просто обмануть. Ньико вспоминал мудрую пословицу: «El pez viejo no muerde el anzuelo» (русский аналог – «Старого воробья на мякине не проведешь»). И сама личность Прио, и его психология видны как на ладони. Предвидя неизбежность этих шагов экс-президента, Фидель требовал от своих соратников непреклонности. Отсюда и его категоричность в письме: «предпочтительнее, чтобы вы шли одни, высоко неся наше знамя, до тех пор, пока его не подхватят те славные ребята, которые, находясь в данный момент в заключении, готовят себя к открытой борьбе».

Однако все было не так просто. Ситуацию усугубляли правые ортодоксы,

с которыми монкадисты, находившиеся на левом фланге этой партии, формально еще

не порвали. И именно эти правые, фактические вставшие после смерти Эдуардо Чибаса

у руля партии ортодоксов, склонны были к единению с аутентиками Прио. Изображали себя не иначе как «жертвами» режима, установленного Батистой. Стараясь завуалировать ясную цель – загрести жар чужими руками и вернуться к власти, - они стремились лишь

к тому, чтобы расширить свою социальную базу за счет монкадистов. Политические программы правых ортодоксов не имели ничего общего с интересами тех, на кого они намеревались опереться.

Однако на данном этапе открытый разрыв с правыми, по мнению Фиделя, был бы преждевременным. Поэтому от находившихся на свободе монкадистов требовались решительность и особая идейная стойкость. Отсюда и его совет: «мягкие перчатки и улыбки для всех». Обсуждение письма с соратниками Ньико взял на себя и зачитал отрывок, касающийся дальнейшей линии поведения монкадистов в сложившихся обстоятельствах: «Продолжать ту же тактику, что и на судебном процессе.… Потом будет достаточно времени, чтобы раздавить разом всех тараканов. Не из-за чего и ни из-за кого не падать духом, как в самые трудные моменты раньше. И последний совет: берегитесь зависти. Когда обладаешь такой силой и влиянием, посредственности легко находят предлог для обиды. Принимайте всякого, кто хочет нам помочь, но не доверяйте никому».

Ньико ждал возражений Лестера Родригеса, достаточно независимого в действиях человека, но они не последовали. И то, что тот не стал распространяться на этот счет, Ньико воспринял как знак его принципиального согласия с советами Фиделя.

Идейную битву с противниками, скрытыми и явными, Движению 26 июля теперь приходилось вести в неординарных условиях эмиграции, которая между тем сама по себе была достаточно организованной и эффективно действующей силой. Активность патриотических клубов была налицо: они не отказывали в приеме «новичков» в свои ряды и охотно предоставляли возможность для публичных выступлений. Но в основе их деятельности, особенно в вопросах финансирования, решающей была роль все-таки

не «пролетариев», а состоятельных кубинских эмигрантов. С клубами, конечно, нужно было работать, но – заранее обрекая себя на самоизоляцию, скрываясь от въедливого постороннего глаза и не раскрывая ни своей подлинной программы, ни истинных намерений. Тем более – конечных целей.

Деятельность Движения продолжалась и на самой Кубе. Она шла по намеченной программе и делилась на три взаимосвязанных направления.

Первое, что нужно было сделать – это во что бы то ни стало сорвать назначенные на 1 ноября 1954 года выборы и вообще всю избирательную кампанию. Их политический смысл состоял отнюдь не в восстановлении в стране политических свобод и конституции 1940 года, как пытались обосновать необходимость выборов Прио и аутентики. Цель диктатора – «легализовать» свой режим, став «законно» избранным президентом. А в том, что он будет «избран», у Батисты сомнений не было, ведь власть – в его руках.

Второе, на чем настаивал Фидель, - развернуть по всей стране широкую кампанию за освобождение политзаключенных. Важнейшим требованием этой кампании (причем отдельной строкой) должна была стать свобода томящихся в тюрьме на острове Пинос участников штурма Монкады.

Наконец, третье – сделать прочными и регулярными каналы связи с Мексикой, где с приездом Ньико создавалась опорная база, организационный центр революции. Причем не только для сбора и подготовки повстанцев, но и для закупки оружия и другого снаряжения, столь необходимого для перехода к принципиально новому этапу вооруженной борьбы против батистовского режима. Этому направлению придавалось особе значение, что с самого начала накладывало на Ньико особую ответственность. Она требовала специфического опыта и прекрасного знания законов конспирации. Было вполне естественным, что на самой Кубе эту работу возложили на себя героини Монкады Айде Сантамария и Мельба Эрнандес, незадолго до этого вышедшие из женской тюрьмы, в которую их посадили за участие в штурме казармы Монкада.

Регулярность, оперативность и надежность связи двух «подполий» - кубинского и мексиканского – с находящимся в тюрьме фактическим штабом революции позволяли не только обеспечить единство действий. Шла апробация революционной тактики, в ходе которой ковалось идейно-политическое единство самого Движения 26 июля, столь необходимое ему для выполнения роли подлинного авангарда революции.

У каждого из этих направлений были как ожидаемые, так и непредвиденные сложности. Так, аутентики, а вслед за ними правые ортодоксы в своих политических программах исходили из тезиса о поддержке выборов. По их мнению, эта акция должна была «восстановить» политические свободы и тем самым увеличить шансы на амнистию политзаключенных. Это была неприкрытая политическая спекуляция. Даже если допустить, что в таких соображениях был хоть какой-то резон, они неприемлемы для авангарда, равносильны отказу от той стратегии, которая строилась на привлечении широких масс и формировании тем самым политической армии революции как гаранта ее победы. До сознания широких народных масс нужно было донести главное: главное: намеченные на 1 ноября выборы не что иное, как избирательный фарс, и их политический смысл исчерпывается «легализацией» диктаторского режима, который не перестанет быть

таковым и после «законного избрания» Батисты. Кроме того, вскрытие идеологически чуждой позиции правых ортодоксов и аутентиков в вопросе о выборах было чрезвычайно важно для сохранения единства в рядах самого Движения 26 июля. Инструкции Фиделя были четкими:

«Стремление к соглашению с аутентиками является опасным идеологическим уклоном. Если мы не сделали этого раньше, по сентаво собирая милостыню и идя

на тысячи жертв, чтобы приобрести оружие, в то самое время, когда им некуда было деть миллионы, а мы не делали этого, потому что считали, что у них нет ни способностей,

ни моральной силы, ни идеологии, чтобы руководить революцией, - то как же мы можем пойти на это сегодня, перешагивая через трупы и кровь тех, кто отдал свои жизни

за светлые идеалы? Если только не поддаться всем их небылицам, фантазиям и самовосхвалению, то как же можно верить им сейчас, когда они показали все, на что способны, хотя их карманы полны награбленных миллионов? Если раньше вся их деятельность сводилась к тому, чтобы путем обмана затруднить нашу работу, саботировать ее, ослабить наши ряды и расстроить наши ячейки, если потом им

не хватило гражданской ответственности, чтобы разоблачить преступления, то в силу какого принципа, какой идеи, какого соображения мы должны свернуть перед ними наши честные знамена?»

В Ньико Лопесе Фидель был уверен и знал наперед, что он не пойдет ни на какое соглашение с аутентиками. Пролетарий по своему происхождению и социальному положению и борец по убеждению, он олицетворял то лучшее, что было присуще революционному движению, объединенного под знаменем «поколения столетия», которое именно в 1953 году, в год 100-летия со дня рождения Марти, пошла на штурм казармы Монкада, высоко подняв флаг антиимпериализма. Смелый, решительный, находчивый Ньико при всей своей горячности, умел, когда это нужно, тщательно взвешивать каждый свой шаг, соразмерять его с интересами дела. Он становился мудрейшим философом, если требовалось привести доводы в защиту любого пункта программы борьбы и любого принципа тактики. Наконец, он был пламенным поэтом, трибуном, когда было нужно возжечь окружающих словом. Такой Ньико вызывал у Фиделя не только уважение, но и беспредельное доверие. Поэтому не случайно, что в труднейшее для революции мгновение Фидель обращается к нему с обстоятельным письмом, полным душевной теплоты, сердечного участия и братского расположения. Письмо пришло к Ньико в январе 1955 года, в тот момент, когда обстановка в стране напоминала затишье перед бурей, когда правящая камарилья суетилась вокруг Батисты, обхаживая и соблазняя его изобретенными ею мерами по обеспечению «политической стабильности» и «мира».

Того самого «мира», о котором без устали витийствовал сам диктатор, готовый однако,

в любую минуту учинить кровавую оргию за один косой взгляд, обращенный в его сторону.

Что же предлагала камарилья с подачи так называемой оппозиции? 28 января 1955 года, в очередную годовщину Марти, на верность Республике должен был присягнуть Конгресс нового состава. А на 24 февраля, день национального праздника по случаю «клича из Байре», когда Хосе Марти приступил к претворению в жизнь «Манифеста Монтекристи» по изгнанию с острова Испании, планировалось назначить инаугурацию Батисты как президента страны.

«Верхам» казалось, что эти два события, приуроченные к высоко чтимым на Кубе национальным праздникам, будут способствовать воцарению в стране «законности».

А стало быть, сама собой канет в небытие и «шумиха» вокруг узурпации Батистой государственной власти.

Все это было представлено как своего рода «пакт о ненападении», для чего на девяносто дней перед выборами, то есть начиная с 1 августа 1954 года, в стране вводилась жесточайшая цензура, запрещались митинги и всякого рода «сборища», а заодно в боевую готовность приводились все виды спец- и разведслужб.

«Низы» же тем временем штудировали наконец-то дошедшую до них программу Монкады. Удалось-таки издать речь Фиделя Кастро, известную как «История меня оправдает». Первые двадцать тысяч экземпляров, разойдясь по стране с молниеносной быстротой, передавались теперь из рук в руки. Эта речь пришла в народ за три недели до назначенных выборов и, можно сказать, сорвала их: народ не желал идти к избирательным урнам. Наконец-то народ узнал правду о страшной расправе, учиненной Батистой над повстанцами, которые шли на штурм Монкады 26 июля в защиту пяти революционных законов, которые должны были вернуть обществу растоптанную тираном Конституцию 1940 года, восстановить суверенитет страны, дать народу независимость и решение насущных проблем.

Для того чтобы брошюра с речью Фиделя дошла до народа, мало было приложить усилия по ее восстановлению в одиночной тюремной камере. Речи надо было покинуть тюремные застенки. И здесь понадобились поистине чудеса конспирации. Фидель писал много писем родным и друзьям. Отнять это право у заключенного тюремные стражи были не в силах. Но им и в голову не пришло, что между строк тех самых писем, которые они подвергали такой тщательной цензуре, уходил написанный лимонным соком текст речи на суде. НЕ обратили внимания и на скрупулезную нумерацию каждого листка. Делалось это Фиделем во избежание путаницы. И конечно, досмотрщики не могли предположить, что все эти листочки оседают по адресу Ховельяр, 107, в доме Мануэля Эрнандеса, отца Мельбы, гордившегося своей единственной дочерью и ставшего ее самым надежным соратником по борьбе с режимом.

Надо было видеть, с какой искренней заинтересованностью, следя за порядковыми номерами, он проглаживал раскаленным утюгом страничку за страничкой, гордясь, что ему выпала честь быть первым читателем сокровенной программы. Росло уважение

к выбору дочери, хотя и не покидала тревога. Гордость и желание принести пользу перевешивали опасение за судьбу дочери и все прочие чувства человека, сражавшегося

в 30-е годы с «мясником», «антильским Муссолини». Так окрестили Мачадо противники, но с этой кличкой диктатора были согласны даже его сторонники. Много повидал за свою жизнь Мануэль Эрнандес Видауррета. Под стать ему и его жена, Элена Родригес дель Рей, мать Мельбы, баловавшая дочь лаской, но и воспитавшая в ее характере веру в твердость нравственных принципов, неприятие несправедливости. Мельбе не было и тринадцати лет, когда власти кинули в тюрьму ее отца за участие в мартовской забастовке 1935 года. То было время высшего накала революции 30-х годов. И позже ей не раз приходилось быть свидетельницей жестоких преследований отца, который подолгу оставался

без работы, обрекая семью прозябать на скудный заработок жены.

Родители гордились, что пребывание в тюрьме не только не сломило волю их дочери, но и, напротив, еще больше ее закалило. В женской тюрьме Гуанахая Мельба и Айде были первыми женщинами, заключенными по политическим мотивам. С презрением смотрели они на директора тюрьмы Гуаначе де Карденас, попытавшуюся было покровительствовать монкадисткам. Гневный протест девушек был ответом на ее заявление о том, что события в Монкаде – это «романтика сумасшедшей молодежи».

А ведь совсем недавно эта женщина, ставшая цербером режима, мнила себя одним из лидеров женского движения Кубы. Вот он, зримый пример политической эволюции так называемых «революционерок».