Фидель Кастро. Письмo из тюрьмы. В доме Марии Антонии на Эмпаран, 49, куда Ньико давно не заходил, сегодня его ждал приятный сюрприз

В доме Марии Антонии на Эмпаран, 49, куда Ньико давно не заходил, сегодня его ждал приятный сюрприз. Приехала с Кубы Мельба Эрнандес, которую он последний раз видел за день до штурма Монкады.

Маленькая, шустрая Мельба с огненными глазами была переполнена радостью от предвкушения встречи со своим боевым соратником по Монкаде. Она помнила его худым, взрывавшимся при любой попытке бросить тень на дело, которому он служит. Что принесли в его мир Гватемала, а теперь и Мексика? От быстрых и внимательных глаз Мельбы не ускользнуло, что Ньико очень изменился: стал более худым, («Уж куда

худеть-то», - подумала она про себя), казался еще выше.

- Куда тянешься? – проговорила она, вырываясь из его искренних объятий и глядя снизу вверх на гибкого, и, похоже, очень усталого Ньико.

Но главное, что изменилось в Ньико, - не это. Мельба заметила, что в его глубоких, раньше очень веселых глазах поселилась невыразимая грусть, печаль, которую не рассеяла даже радостная встреча с Мельбой. А что он очень рад этой встрече, Мельба и видела, и чувствовала всем своим существом.

- Тоскует! Очень тоскует, - решила Мельба и поняла, что не стоит заострять его внимание на этой грусти. Будет лучше, если ей удастся рассеять эту печаль, вселить в него веру.

- Я оптимист, Мельба! И встреча с тобой, твой приезд только укрепляет мой оптимизм, неожиданно проговорил он, словно разгадав ее намерения. - Рассказывай, что Куба, как Куба? Мне надо знать все.

Однако вести, с которыми сюда приехала Мельба, не несли радости. Особенно если речь шла о том, чтобы обрадовать бойца, не прекращавшего своих сражений и схваток даже за невидимой линией фронта. Тем более Ньико, который не видел отдачи от своих напряженных усилий, осознавал свое бессилие быть по-настоящему быть полезным Кубе, Движению, Фиделю, своим соратникам, томящимся в тюрьме. Уж очень вяло и мало занимается общество освобождением монкадистов. От случая к случаю. Нет организованной силы, которая последовательно и настойчиво добивалась бы их амнистии. А уже наступил 1955 год.

И все же! Мельба достал из сумки письмо. Было оно от Фиделя. Уже сам этот факт не мог не обрадовать Ньико. Его дружба с Фиделем несла в себе особый оттенок. Она заметила это еще тогда, когда перед штурмом Монкады они вдвоем явились к ней в дом на Ховельяр, 107. Мало сказать, что они были неразлучны. Каждый из них был восхищен другим, гордился сердечной, искренней дружбой основанной на близости взглядов, хотя и заметна была несхожесть характеров.

- Вот! Я думаю, это тебе придется по душе! – произнесла Мельба и не протянула, а стремительно вложила в конверт прямо в руки Ньико. И после короткой паузы добавила: «Фидель очень встревожен состоянием дел в нашем Движении». Затем села на диванчик, стоявший в уголке, и стала незаметно следить за реакцией Ньико, углубившегося в чтение.

Он был сосредоточен. Было от чего. Мысль заискрилась новой верой. Рождались надежды, и его собственная жизнь стала казаться не только более значимой для общего дела, но и просто необходимой. Можно себе представить, какие чувства испытывал Ньико, если оно и сейчас вызывает трепет и в буквальном смысле обжигает душу. Ты теряешь ощущение времени: так свежи и искренни, казалось бы, самые обычные слова. Для историка такое письмо теряет статус официального документа. Особенно если вспомнить, что писалось оно за колючей проволокой, когда вопрос об освобождении Фиделя и его соратников не только не стал стержнем политических баталий, а, напротив, казалось, был забыт.

Фидель писал, что в жизни Движения «наступил период инерции, бесплодности и упадка. Все мои советы оставлены без внимания. Среда, порочная атмосфера страны оказалась сильнее. У меня вызывает неимоверное страдание видеть наших людей запутавшимися в той или иной рутине и тех дорогах, с которых мы давным-давно должны были свернуть». Тревога Фиделя передалась Ньико, и он спросил, что же все-таки делает Хосе Суарес.

- А ничего не делает!

- Фидель прав, когда пишет, что наше Движение переживает кризис. Тысячу раз прав Фидель! – воскликнул Ньико с такой силой, что сидевшая в раздумье Мельба вдруг подскочила. Ньико успел это заметить и подумал: сколько же сил в этой хрупкой девочке. И сколько в ней бесстрашия. Если бы среди нас было побольше таких, как она и Йейе!

Мельба молчала.

- Я очень огорчен, что фактически без пользы для Движения. Я на свободе! Какая от меня помощь?! Надо кончать с этим, Мельба! Надо возвращаться, во что бы то

ни стало! Я должен включиться в борьбу! Немедленно… в подполье…

- Ты же не читаешь письмо! Читай! И давай помолчим! Ты сам увидишь, что думает о тебе Фидель.

«Наши товарищи, - говорилось в письме, - находясь в изгнании, перенося голод и трудности с работой и разного рода беды, не могут не впасть в отчаяние. Материальная помощь, которую им оказывают те, кто имеет огромные средства, неизбежно связывает им руки. Я знаю, будь мы в Мексике, они пришли бы к нам, и мы все вместе, в этом я уверен, возвратились бы на Кубу даже вплавь и без особых объявлений на этот счет.

Но мы находимся в заключении, а они вернутся с кем угодно, следуя зову родины, даже под угрозой смерти и под руководством того, кого им навяжут, у кого не более высокие идеалы, а большая мошна. Меня беспокоит их судьба, потому что они хорошие люди, и Куба нуждается в них. Движение 26 июля исключается из всех затеваемых революционных планов. Основную вину за это я возлагаю на тех руководителей, которые находятся на Кубе. Они слепы до самоубийства. Просто невероятно, как они не видят, что против Движения 26 июля плетется грозный заговор всех заинтересованных сил…

- Я в изгнании! Это верно. Но я никогда не вернусь в страну ни с какой другой силой, кроме Движения. Нашего Движения! Я могу вернуться на Кубу хоть завтра, хоть сейчас. Что имеет в виду Фидель, когда он говорит, что «они вернутся с кем угодно»? Такие люди нашему Движению не нужны! Это же ясно.

- Всякие люди есть, Ньико.

- Но не всякие люди нужны нам! И не всякие люди – наши, - горячился Ньико.

- Тревогу Фиделя надо понимать правильно.

- Я понимаю, что он хочет сказать. Я давно собираюсь вернуться. Но на это мне нужно разрешение Фиделя. Я очень прошу тебя поставить перед ним этот вопрос.

- Но, Ньико, ты не дочитал письмо.

- Я не могу читать его, не вступая в диалог с Фиделем, с тобой, с собой. Я вижу, что Фидель прав, глубоко прав в своих опасениях за судьбу и будущее нашего Движения. Меня, как и Фиделя возмутило заявление Араселио Аскуя в «Испанском клубе». Он повторял нелепости, которые слышал. Слова, сказанные людьми, которые не думают и не хотят задумываться над тем, что происходит в стране. Фидель как раз приводит в своем письме кусочек его выступления. Ты только подумай, что говорит этот (Гуахиро (на Кубе) - крестьянин, мелкий фермер.) «гуахиро» Аскуй: «Многие говорят, что штурм казармы Монкада был необдуманным и безумным предприятием, не имевшим четкого плана. Но именно в этом критикуемом обстоятельстве и есть его сильная сторона. Они шли не затем, чтобы взять власть. Они шли на смерть». Что значит: «шли на смерть»? Разве это не чушь? Да, мы шли на смерть. Но во имя наших революционных идеалов, во имя нашей программы. У нас была определенная цель – свергнуть тирана. А как изображают нас всякие Аскуи? За правильное понимание наших идей тоже надо бороться. Надо уметь донести до всех, чего мы хотели добиться штурмом Монкады! Нет, не смерти! Не пустой жертвы, а осуществления чаяний многострадальной Кубы.

- О том же пишет и Фидель. Вы одинаково относитесь к Движению, одинаково понимаете его цели и его место в революции.

«Мои инструкции, которые даются всегда с полного согласия других заключенных, - говорилось в письме, - не выполняются, или выполняются плохо, или полностью

не признаются. В этих условиях мы не можем осуществлять руководство Движением отсюда. Знайте, что с этого момента такая обязанность целиком и полностью ложится

на вас. Не нужно устраивать больше дискуссии по этому вопросу. Что касается меня, то я с этого момента полностью слагаю с себя эти полномочия. И не теряйте времени, пытаясь меня переубедить. Мне не нужны ни призрачные посты, ни разговоры ради разговоров.

В ваших руках – жизнь всех наших товарищей и ответственность перед историей. Эту ответственность мы не хотим брать на себя, не имея никакой информации и совершенно не зная, что на самом деле происходит на воле. Желаю вам осуществлять руководство достойно и лишь прошу не забывать о памяти павших и не делать ничего, что

запятнало бы ее. Когда-нибудь мы соберемся вместе, обсудим все и потребуем ответа. Если в результате этого Движение распадется, если многие дезертируют и покинут прекрасное знамя, под которым мы пошли на смерть ради подлинных идеалов, мы, оставшиеся здесь, начнем все сначала».

- Неужели речь Фиделя так до сих пор и не издана? – с удивлением спросил Ньико.

Мельба на мгновение остановила свой пристальный взгляд на соратнике, затем распахнула свою дорожную сумку и извлекла из ее тайников брошюру.

- Что же ты молчала? С брошюры и надо было начинать!

- Не все сразу, Ньико. Все должно идти по порядку. Спасибо Курите. Видишь, не так уж мы и бездействуем! Но если бы не письмо Фиделя, который ты прочитал, вряд ли эта брошюрка увидела бы свет. Стало стыдно всем честным членам нашего Движения, что наша программа борьбы мало известна народу.

- Но, Мельба, это уже большой прогресс!

- Согласна! Даже очень согласна! В Мехико я буду недолго. Йейе на Кубе одна. Она не совсем здорова. Сказываются, наверное, пережитые потрясения, нагрузки. Надо возвращаться. Я все передам Фиделю. Все, что ты сказал и о чем ты просил.

- Главное, добейся, чтобы он разрешил вернуться мне на Кубу.

- Что и как решит Фидель, мы обсуждать не будем. Речь Фиделя поможет нам сейчас мобилизовать народ на борьбу за амнистию. Не сомневайся, народ добьется своего. Начало этой борьбе, считай, уже положено!

После довольно долгой паузы Мельба очень внимательно посмотрела на Ньико и произнесла: «Письмо, которое ты читал, адресовано нам всем. Но я привезла тебе письмо, адресованное только тебе, Ньико. Оно от Фиделя». Ньико просиял. Письмо было большим, обстоятельным, и, как правильно заметила Мельба, очень личным.

«Говорю тебе со всей ответственностью, что в этот трудный для всей страны момент для нас на первый план выходит подготовка к длительной борьбе, которая завершится воплощением страстных чаяний народа, утвердит его право на лучшую долю. День за днем разработанная нами линия поведения помогает нам завоевывать симпатии все большего поколения руководством к действию. Наши идеи, мысли, дисциплина стали уже для нашего поколения руководством к действию. Недолго нам еще быть

в заключении: на нашу защиту встает общественное мнение. Массы выступают за наше освобождение. В конце концов, не столь уж и важно, сколько мы еще пробудем в тюрьме.

Пишу тебе это письмо от всего сердца. Я нахожусь в тюрьме уже более семнадцати месяцев, десять из которых – в одиночной камере, и начисто лишен возможности общаться со своими товарищами. Однако действует наша академия, а также библиотека. Ты не представляешь, с какой жаждой люди повышают здесь свой моральный дух, закаляют свою страсть к борьбе.

Энтузиазм и пыл никогда не покидали нас. Готовность к самопожертвованию и страстное желание продолжать борьбу – вот то, что нами движет. Между тем политиканы, которые никогда не были революционерами, а только рядили себя в тоги революционеров, сейчас делают все, чтобы превратить Кубу в пьедестал для реализации своих мещанских амбиций. Мы же готовим себя для большой революционной работы, неся на алтарь самопожертвования все, чем владеем.

Заключения для нас – это школа, академия борьбы, от которой нас не удержать, когда пробьет наш час. Между тем ничего подобного не приходится ждать от политических партий и псевдореволюционных групп, чью полную неспособность

к борьбе доказывает их поведение на протяжении более чем трех лет. Только мы своей кровью, потом и готовностью к жертвам, бескорыстием и идеализмом несем в наших сердцах луч надежды. Мы проиграли одно сражение, но заслужили право на то, чтобы народ нами гордился. Мы вернемся к борьбе до полной нашей победы или гибели. Пусть нет у нас материальных средств, зато у нас есть честь и разум.

Ты помнишь, как нас пытались опутать интригами политиканы и псевдореволюционеры? Не знаю, известно ли тебе, как зверски вели себя варвары от политики по отношению к пленным, которые были захвачены во время штурма Монкады. Мы, однако, готовы и дальше гибнуть, переносить лишения и тюрьмы ради того, чтобы двигаться вперед.

Да! Порой мы были слепы. Среди нас были предатели. Имело место безумие. Теперь наша задача состоит в том, чтобы следовать путем революционной борьбы, объединившись с теми, кто не занимает важного положения в обществе и не имеет влиятельной организации. Себя я считаю частью кубинского народа, но народа чистого и честного…

Эка беда, что у нас нет сейчас материальных средств. Зато в нашем багаже такое событие, как 26 июля! Да, нас заперли в тюрьме. Но за дело, которое несет благополучие народу! Да, мы гибли. Но гибли не зря!

Я знаю твои качества борца, знаю, что ты хороший человек, и потому пишу тебе откровенно обо всем, что меня заботит. Уверен, ты все поймешь правильно.

Мои братские объятья – всем тем, с кем встречаешься, всем тем, для кого живы наши принципы. Что же касается других, то но них не стоит тратить слов. Рано или поздно мы вернемся на Кубу, чтобы следовать той же дорогой, которую мы избрали 26 июля».

Ньико читал и перечитывал письмо. Оно взволновало его. Фидель был против его нелегального возвращения на Кубу. Грели душу слова Фиделя: «возвращаться нужно как члену Движения 26 июля, как герою Монкады». Это было возможно только после амнистии.

Пронзительная искренность, исповедальность письма, неукротимый романтизм и нескрываемая радость пишущего от осознания того, что есть на воле друг, соратник, единомышленник, которому можно все высказать, является лучшим доказательством высокой нравственной чистоты ядра Движения, возложившего на себя задачу стать авангардом в грядущем сражении с тиранией.

Одновременно к этому, на первый взгляд, частному письму следует относиться и как важнейшему политическому документу. В нем нашли отражение организационные принципы построения нового революционного объединения. Автор убежден в том, что тюремное заключение, лишающее авангард возможности прямого общения с массами,

не только не является препятствием для отстаивания своих позиций, но и, напротив, может быть использовано для политического воспитания народа, мобилизуя его на борьбу с властью, например, в целях освобождения политзаключенных.

Политический характер этому письму придает и осознание автором своей ответственности за каждый шаг в борьбе, ибо любой подобный «выход на связь»

с массами обретает общественную значимость. Ведь подобный шаг у всех на виду – и у друзей, и у врагов.

Наконец, из этого письма видно, что именно ему, Ньико Лопесу, надлежало стать главным лицом, ответственным за проводимую в эмиграции работу, на него возлагались обязанности по разумному использованию имевшихся в его распоряжении сил. Он был уверен, что в стране всегда найдутся люди, готовые их поддержать.

Мельба рассказала ему о Франке Паисе, юноше из Сантьяго, к которому в ходе избирательной кампании специально пришел фарисействующий журналист Конте Агуэро и предложил ему выдвинуть свою кандидатуру на должность сенатора. Ньико, знакомый

с пустозвонством Конте Агуэро, очень живо представил себе его политическую дуэль

с лидером студенчества провинции Ориенте. Коварство журналиста состояло в том, что он посоветовал Франку Паису включить в список своих избирателей томящихся в тюрьме монкадистов в целях их якобы освобождения под благовидным предлогом участия в выборах.

Ньико в ответ на это сообщение заметил:

- Может быть, такой трюк приемлем для таких политиканов, как Конте Агуэро, но никак не для революционеров. И тем более для молодого борца, сумевшего к тому времени создать самостоятельную организацию «Революционное действие Ориенте».

- Франк ответил ему политической пощечиной, заявив: «Даже если бы я оставался на Кубе единственным человеком, который верит в революцию, то и тогда бы я взял винтовку и, как мамби, ушел в горы, чтобы сражаться».

Ответ ранка в изложении Мельбы привел Ньико в восторг.

- Вот это отповедь! – только и произнес он.

После отъезда Мельбы из Мексики работа стала более последовательной.

С добрыми вестями и брошюрой Фиделя Ньико выехал в Веракрус, к Фидальго. Мастерская этого кубинского скульптора-изгнанника в Гаване была разгромлена по завистливому доносу батистовской ищейки, а сам он едва избежал ареста. Не оставалось ничего иного, кроме как покинуть страну. Выбор пал на Мексику. Он обосновался

в курортном городке Веракрусе. С содроганием вспоминал, как 28 января 1953 года (день рождения Марти) все его работы были разбиты, растоптаны. Рад был, что удалось спасти хотя бы образ «Страдающей Кубы», воплощенный в бюстике Марти. Скульптор подарил тогда свое творение тому, кого считал самым достойным – Фиделю Кастро.

Не приходится сомневаться в том, что умный, талантливый, честный Фидальго был посвящен в стратегию борьбы, разделял идеалы, взгляды, идеи монкадистов.

Но главное, чем был доволен Ньико, - то, что ему удалось подружиться с Марией Антонией Гонсалес. Кубинка, вышедшая замуж за мексиканца, превратила свой дом на Эмпаран, 49 фактически в резиденцию кубинских революционеров. Она дружила и

с Фидальго. Ньико знал, что на них обоих можно положиться как на самых верных друзей и соратников.

В планах будущей экспедиции на Кубу Веракрус рассматривался как один из наиболее реальных отправных пунктов. Скорее всего, даже как единственно возможный, если учесть его географическое расположение. Расположенный на берегу реки Тукспан, он привлекал тем, что здесь было можно спокойно и незаметно для постороннего глаза держать на якоре яхту, которую предстояло еще подыскать и приобрести. Здесь можно было проверить ее надежность и маневренность.

Что же касается дома Марии Антонии, то он фактически превратился

в штаб-квартиру повстанцев, будущих экспедиционеров: сюда приходила корреспонденция с Кубы, здесь проводились наиболее важные встречи. Кубинское происхождение хозяйки дома позволяло объяснить частые визиты к ней повстанцев. Однако дом жил по строгим законам конспирации.

Конспиративная Мексика стала готовиться к встрече предстоящей группы эмигрантов с Кубы, где развернулась боевая, действительно, общенациональная кампания за освобождение политзаключенных, особенно монкадистов. Напряженность нарастала

с каждым днем. 1955-й стал годом, державшим тирана в постоянном страхе не только

за власть, но и за свою жизнь. Народ навязал-таки свою политическую программу.

И добился победы!

В конце концов диктатор был вынужден согласиться на освобождение Фиделя Кастро и его сторонников, а также предоставить свободу политзаключенным тюрьмы «Кастильо-дель-Принсипе». Оттуда был выпущен Фаустино Перес, один из будущих членов национального руководства Движения 26 июля, ранее не состоявший в этой организации, хотя и относившийся к ней с большой симпатией.