В облаках

Баба была матерью моей матери, а «Бубба», как ее все звали, — матерью отца. Бубба, женщина мощного сложения, была сердечной, душевной бабушкой в стиле Старого Света — одной из тех старух, что любят на европейский манер громко, взасос целовать родню в щеки (от такого поцелуя Гувер[1] залился бы краской). Она была полна жизни и неистощимой энергии, а ее чувство юмора несколько переходило границы пристойности, частенько смущая наших более «консервативных» родственников. На праздничных обедах Бубба сажала меня рядом с собой; если я оставался у нее на ночь, то наутро она вела меня в свой маленький садик собирать клубнику и прочие фрукты-ягоды, после чего мы с ней готовили обильный и роскошный завтрак. Потом она носила меня на одной руке, как перышко, умудряясь при этом убираться, протирать пыль, пылесосить и говорить по телефону. Мне нравились все эти передвижения, само ощущение, что перемещаешься в пространстве без помощи ног. Дольше и быстрее — вот и все, чего мне тогда хотелось. Господи, до чего же я ее любил!

Однажды в январе Бубба уехала в больницу и больше оттуда не вернулась.

Судя по всему, перед смертью она, лежа на больничной койке, почувствовала боль в груди, потянулась к кнопке вызова медсестры — но так и не нажала на нее.

Теперь моим родителям предстояло решить проблему, которая возникла в связи с внезапным исчезновением Буббы из моей жизни.

— Она уснула, — сказали они мне, — и больше не проснется.

Я некоторое время обдумывал сказанное, а затем подвел итог своим размышлениям.

— Я могу ее разбудить, — сказал я. — Спорим, если мы положим ей в рот три таблетки аспирина и я попрыгаю вверх-вниз у нее на животе, то она проснется.

Прыжки на животе у бабушки были в моем представлении дополнительным средством на случай, если один лишь вкус тающего на языке аспирина все-таки не заставит ее открыть глаза и вернуться к жизни.

Это был один из немногих случаев, когда я видел, как плачет мой отец.

Похороны состоялись вскоре после этого. Мне на них пойти не разрешили. Родители чувствовали, что для пятилетнего ребенка вид безжизненного тела бабушки окажется слишком тяжелой душевной травмой. Бубба умерла, и проститься с нею пришли все — кроме меня.

Ночью я лежал в постели и думал о ней. Время от времени я тихонько плакал. Я тосковал по ней, и при том, что в ту пору умом я еще ничего не понимал о смерти, у меня совершенно не было ощущения, будто все кончено.

Между тем я знал: хоть я и не сумел попрощаться с Буббой, она-то меня все равно не забыла! Я точно знал, где она теперь, и был уверен, что она, как всегда, присматривает за мной. Я знал это, потому что она всегда вытаскивала меня из разных неурядиц, например если я играл с друзьями на улице и вдруг начинался дождь. В обычной ситуации всем захотелось бы домой и игра бы закончилась, но я говорил: «Подождите здесь, я сейчас вернусь.» И пока все ждали, столпившись на моем крыльце под навесом, я забегал за угол дома, где никто меня не видел, поднимал взгляд к небу и говорил: «Бубба, не могла бы ты остановить дождь?» И дождь чаще всего прекращался. Видимо, Бубба меня все-таки действительно не покинула.