Пико делла Мирандола

Печатается по: Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве

человека // Антология мировой философии:

Возрождение. – Минск: АСТ, 2001.

Я прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что ког­да спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым уди­вительным в мире, то он ответил, что ничего нет более заме­чательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: «О Асклепий, великое чудо есть человек!» Когда я размышлял о значении этих изречений, меня не удовлетво­ряли те многочисленные аргументы в пользу превосходства человеческой природы, которые приводят многие: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим, и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и те­кущим временем, узы мира, как говорят персы, Гименей, сто­ящий немного ниже ангелов, по свидетельству Давида.

Все это значительно, но не главное, что заслуживает наи­большего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хо­рами? В конце концов мне показалось, что я понял, почему человек является самым счастливым из всех живых существ и достойным всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди всех прочих судеб, завидный не только для животных, но для звезд и потусторонних душ. Невероят­но и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому че­ловека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно про­стите мне эту речь.

…В душу вторгается святое стремление, чтобы мы, не до­вольствуясь заурядным, страстно желали высшего и, по воз­можности, добивались, если захотим, того, что положено всем людям. Нам следует отвергнуть земное, пренебречь не­бесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, по­спешить в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности.

...Так и мы, подражая на земле жизни херуви­мов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежест­ва и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум. Тогда мы наполним очищенную и хорошо приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей.

Не довольствуясь нашими святыми отцами, посоветуемся с патриархом Яковом, чье изваяние сияет на месте славы. И мудрейший отец, который спит в подземном царстве и бодрствует в небесном мире, дает нам совет, но символиче­ски – как это ему свойственно. Есть лестница, – скажет он, – которая тянется из глубины земли до вершины неба и разделена на множество ступенек. На вершине этой лест­ницы восседает Господь; ангелы-созерцатели то поднимают­ся, то спускаются по ней. И если мы, страстно стремясь к жизни ангелов, должны добиться этого, то, спрашиваю, кто посмеет дотронуться до лестницы Господа грязной ногой или плохо очищенными руками? Как говорится в мистериях, нечистому нельзя касаться чистого.

Но каковы эти ноги и эти руки? Ноги души – это, несо­мненно, та презреннейшая часть, которая опирается как на всю материю, так и на почву земли, питающая и кормящая си­ла, горючий материал страстей, наставница дающей наслаж­дение чувствительности. А рука души, защитница страсти – почему мы не говорим о ней с гневом? – сражается за нее и под солнцем и пылью, эта хищница отнимает то, чем сон­ная душа наслаждается в тени. Эти руки и ноги, т. е. всю чувственную часть, в которой заключен соблазн тела, как го­ворят, силой пленяющий душу, мы, словно в реке, омываем в философии морали, чтобы нас не сбросили с лестницы как нечестивых и греховных. Однако этого недостаточно, если мы захотим стать спутниками ангелов, носящихся по лестни­це Якова, но не будем заранее хорошо подготовлены и обуче­ны двигаться от ступеньки к ступеньке, как положено, – никогда не сворачивая с пути и не мешая друг другу. А когда мы достигнем этого красноречием или способностями разума, то, оживленные духом херувимов, философствуя в соответст­вии со ступенями лестницы, т. е. природы, все проходя от центра к центру, будем то спускаться, расщепляя с титаничес­кой силой единое на многие части, как Осириса, то подни­маться, соединяя с силой Феба множество частей в единое це­лое, как тело Осириса, до тех пор, пока не успокоимся бла­женством теологии, прильнув к груди Отца, который восседает на вершине лестницы. Спросим у справедливого Иова, который заключил с Богом договор о жизни, прежде чем сам вступил в жизнь: «Кого больше всего желает высший Бог из миллионов ангелов, которые ему помогают? – «Ко­нечно, мира», – ответит Бог согласно тому, как читается: «То­го, который творит мир на небесах». И так как средний ряд передает предписания высшего ряда низшему, то для нас сло­ва теолога Иова объясняет философия Эмпедокла, который указывает на двойную природу нашей души – одна поднима­ет нас вверх, к небесам, другая сбрасывает вниз, в преиспод­нюю, – и сравнивает это с враждой и дружбой или с войной и миром, как свидетельствуют его песни. Сам Иов жалуется, что он, как безумный, жил во вражде и раздоре, был изгнан богами и сброшен в пропасть.

Ведь действительно, множество разногласий есть среди нас, отцы!
Дома у нас идет тяжелая междоусобная распря и гражданская война. Если бы мы захотели, если бы страстно пожелали такого мира, который поднял бы нас так высоко, что мы оказались бы среди возвышенных Господа, то един­ственное, что успокоило бы и обуздало нас вполне, – это философия морали. И если бы человек добился у врагов только перемирия, то обуздал бы дикие порывы и гневный пыл льва. И если, заботясь о себе, мы пожелали бы тогда веч­ного мира, то он наступил бы, обильно утолив наши жела­ния, заключил бы между телом и духом договор о священном мире, принеся в жертву пару животных.

Диалектика успокоит разум, который мучается из-за сло­весных противоречий и коварных силлогизмов. Естествен­ная философия уймет споры и борьбу мнений, которые уг­нетают, раскалывают и терзают беспокойную душу, но при этом заставит нас помнить, что природа, согласно Геракли­ту, рождена войной и поэтому названа Гомером борьбой. Поэтому невозможно найти в природе настоящего покоя и прочного мира, который является привилегией и милос­тью ее госпожи – святейшей теологии. Теология укажет нам путь к миру и поведет как провожатый. Издали увидев нас, спешащих, она воскликнет: «Подойдите ко мне, вы, которые находитесь в затруднении. Подойдите ко мне, и я дам вам мир, который не могут вам дать ни Вселенная, ни природа!» И мы, ласково позванные и так радушно приглашенные, с ок­рыленными, как у Меркурия, ногами устремимся в объятия благословенной матери, насладимся желаемым миром – святейшим миром, неразрывными узами и согласной друж­бой, благодаря которой все души не только согласованно живут в едином разуме, который выше всех разумов, но неко­торым образом сливаются в единое целое.

Такая дружба, как говорят пифагорейцы, является целью всей философии; такой мир Бог устанавливает в своих высо­тах, а ангелы, сходящие на землю, сообщают о нем людям до­брой воли, чтобы благодаря ему люди, восходящие на небо, сами стали ангелами. Такой мир мы пожелали бы друзьям, нашему времени, каждому дому, в который бы мы вошли, и нашей душе, чтобы она стала благодаря ему местом пребы­вания Бога и после того, как уничтожит на себе грязь с помо­щью морали и диалектики, украсилась [бы] многообразной философией, как дворцовой пышностью.

Вершину входа душа увенчает гирляндами теологии, и тогда вместе с Отцом сойдет король славы и сделает в ней свое пристанище. Душа окажется достойной столь снисходи­тельного гостя. Отделанная золотом, как свадебная тога, ок­руженная многообразием мыслей, она примет выдающегося гостя даже не как гостя, а как нареченного, с которым никогда не разлучаются, и пожелает отделиться от своего народа и, за­быв дом своего отца и даже себя, пожелает умереть в себе са­мой, чтобы жить в нареченном, в присутствии которого смерть его святых поистине блаженна. Я говорю – смерть, если следует назвать смертью полноту жизни, размышление над которой является занятием философии, как говорили му­дрецы. Давайте позовем самого Моисея, который лишь не­много меньше обильного источника священной и невырази­мой мысли, откуда ангелы пьют свой нектар. Выслушаем же судью, который должен прийти к нам и объявить тем, кто жи­вет в пустынном одиночестве плоти, следующие законы: те, кто еще греховен, нуждаются в морали, поэтому пусть живут с людьми не в святилище, а под открытым небом, как жрецы фессалийские, пока не очистятся от грехов, Те же, кто уже упорядочил образ жизни и принят в храм, пусть не приобща­ются к священнодействию, но прежде усердно послужат та­инствам философии диалектическим послушничеством; и допущенные, наконец, к таинствам в звании жреца филосо­фии пусть созерцают то пышный многоцветный звездный наряд Всевышнего Бога-царя, то голубой семисвечник, чтобы потом, принятые в лоно храма за заслуги возвышенной теологии, наслаждались славой Господней, когда уже никакое покрывало не скрывает образа Бога.

Да, Моисей приказывает нам это, но, приказывая, убежда­ет нас и побуждает к тому, чтобы мы с помощью философии готовились к будущей небесной славе. Но в действительнос­ти же не только христианские и моисеевские таинства, но и теология древних, о которой я намереваюсь спорить, раскрывает нам успехи и достоинство свободных искусств. Разве иного желают для себя посвященные в греческие таин­ства? Ведь первый из них, кто очистится с помощью морали и диалектики – очистительных занятий, как мы их называ­ем, – будет принят в мистерии! Но чем иным может быть это [участие в мистериях], если не разъяснением тайн природы посредством философии? Только после того, как они были таким образом подготовлены, наступило видение божест­венных дел через свет теологии. …

И кто не стал бы добиваться посвящения в эти таинства? Кто, пренебрегая всем земным, презирая дары судьбы, не за­ботясь о теле, не пожелал бы стать сотрапезником богов, еще живя на земле и получив дар бессмертия, напоив нектаром себя, – смертное существо! Кто не захотел бы так быть заво­роженным платоновским «Федром» и так воодушевиться экстазом Сократа, чтобы бежать из этого мира, вместилища дьявола, взмахами крыльев и ног и достигнуть быстро небес­ного Иерусалима! Мы будем возбуждаться, отцы, восторгами Сократа, которые настолько выводят нас за пределы рассуд­ка, что возносят нас и наш разум к Богу. Они тем более будут возбуждать нас, если мы сами приведем сначала в движение то, что есть в нас самих. И действительно, если с помощью морали силы страсти будут напряжены до соответствующих разумных пределов, так, чтобы они согласовывались между собой в нерушимой гармонии, если с помощью диалектики будет развиваться разум, то, возбужденные пылом Муз, мы будем упиваться небесной гармонией. Тогда вождь Муз Вакх в своих таинствах – зримых проявлениях природы, – рас­крывая нам, ставшим философами, тайны Бога, напитает нас из богатств Божьего дома, в котором мы вдохновимся двой­ным пылом, сближаясь со священной теологией, если будем верными, как Моисей, и когда поднимемся на самую высо­кую вершину, то, сопоставляя в вечности все, что было, есть и будет, и созерцая первородную красоту, мы станем прори­цателями Феба, его крылатыми поклонниками, и тогда, как порывом, возбужденные невыразимой любовью, подобно окружающим нас пылким серафимам, мы, полные божеством, станем теперь тем, кто нас создал.

Если кто-либо будет исследовать значение и тайный смысл священных имен Аполлона, то увидит, что они свиде­тельствуют о том, что Бог является философом не менее чем прорицателем.

И то, что Аммоний достаточно полно рассказал об этом, не вынуждает меня по-иному это трактовать. О, отцы, пусть овладеют душой три дельфийских правила, необходимые особенно тем, кто намеревается войти в святейший и авгус­тейший храм не ложного, но истинного Аполлона, который озаряет всякую душу, входящую в этот мир! Вы увидите, что нас вдохновляло только то, что мы все силы посвятили изу­чению тройственной философии, о которой сейчас идет спор. Знаменитое «ничего слишком» справедливо предписы­вает норму и правило всякой добродетели, согласно крите­рию меры, о чем говорит этика. Знаменитое «познай самого себя» побуждает и вдохновляет нас на познание всей приро­ды, с которой человек связан почти брачными узами. Тот же, кто познает самого себя, все познает в себе, как писали сна­чала Зороастр, а затем Платон в «Алкивиаде»...

...Вот причины, почтеннейшие отцы, которые не только вдохновляют, но увлекают меня на изучение философии. Конеч­но, я не говорил бы об этом, если бы не желал ответить как тем, кто имеет обыкновение осуждать изучение философии, в осо­бенности выдающимися людьми, так и тем, кто вообще живет заурядной жизнью. Ведь в действительности изучение филосо­фии является несчастьем нашего времени, так как находится скорее в презрении и поругании, чем в почете и славе.

Губительное и чудовищное убеждение, что заниматься философией надлежит немногим либо вообще не следует заниматься ею, поразило все умы. Никто не исследует причи­ны вещей, движение природы, устройство Вселенной, за­мыслы Бога, небесные и земные мистерии, если не может до­биться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, стало даже так, что учеными считают только тех, кто изучает науку за вознаграждение. Скромная Паллада, посланная к людям с дарами богов, осви­стывается, порицается, изгоняется; нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве что сама, продаваясь и извлекая жалкое вознаграждение из оскверненной девст­венности, принесет добытые позором деньги в шкаф люби­мого. С огромной печалью я отмечаю, что в наше время не правители, а философы думают и заявляют, что не следует заниматься философией, так как философам не установле­ны ни вознаграждения, ни премии, как будто они не показали тем самым, что не являются философами. И действитель­но, так как их жизнь проходит в поисках денег или славы, то они даже для самих себя не размышляют над истиной. Я не постыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался философией иначе, как из любви к философии, и ни в исследованиях, ни в размышлениях своих никогда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме как на фор­мирование моей души и на понимание истины, к которой я страстно стремился. Это стремление было всегда столь стра­стным, что, отбросив заботу обо всех частных и обществен­ных делах, я предавался покою размышления, и ни зависть недоброжелателей, ни хула врагов науки не смогли и не смо­гут отвлечь меня от этого. Именно философия научила меня зависеть скорее от собственного мнения, чем от чужих суж­дений, и всегда думать не о том, чтобы не услышать зла, но о том, чтобы не сказать или не сделать его самому.