Зак. 835. 578 Тема 10. Внутренняя регуляция деятельности: психология эмоций

578 Тема 10. Внутренняя регуляция деятельности: психология эмоций

нут остракизму, его концерты в Гамбурге отменены, репутации нанесен непоправимый ущерб.

<...> Действительно, эта чудовищная по цинизму оценка, если за абсо­лютной красотой не разглядеть абсолютного зла, а главное — связи того и другого. Сама цивилизация подготовила этот акт террора против себя, сде­лала его практически возможным и эстетически впечатляющим. Вся музы­кальная гениальность должна была сосредоточиться в одном Моцарте, что­бы гения можно было умертвить одной каплей яда. Сальери нуждается в Моцарте, чтобы его злодейство могло стать равновеликим гению.

Террористы нуждались в башнях Всемирного торгового центра, со­средоточивших в себе лучшие умы и материальные ценности западной цивилизации, чтобы совершить ТАКОЕ ЗЛО; цивилизация должна была высоко поднять голову, чтобы таким лихим жестом можно было ее обез­главить.

То, что восхитило Штокгаузена в акте воздушного террора, был, в сущности, гений западной цивилизации, просиявший в точке ее наивыс­шего взлета и крушения. Террористы не просто разрушили силуэт Нью-Йорка, они его по-своему завершили, вписав в него силуэты самолетов. Подлинный силуэт Нью-Йорка, тот, каким он навсегда останется в исто­рии цивилизации, в памяти тысячелетий — это не сияющий Манхеттен с башнями—близнецами и не зияющий провалами Манхеттен после падения башен, а именно Манхеттен 11 сентября, между 8.45 и 10.29 утра с силу­этами самолетов, как бы навсегда приклеенными к силуэтам башен. Это и есть полный портрет цивилизации в ее светотенях.

<...> Красота этих самолетов, симметрично вонзающихся в две баш­ни и взрывающих их собой, — это красота, взятая террором напрокат у американской цивилизации, которая своими «Боингами» и небоскребами подготовила себя к такой величественной жертве. Террористы заставили всю цивилизацию работать на себя, они как бы увенчали ее этим огнем, слетевшим с небес, — навстречу башням, рвущимся к небесам. Глубокая архетипика этого события показывает, что терроризм в своих «высших достижениях» неотделим от самой цивилизации. Но это значит, что и цивилизация неотделима от спрятанной в ней возможности терроризма.

<...> Нынешняя цивилизация становится хорридной (horrid — жут­кий, ужасный). «Хоррор» в отличие от «террора» — это не метод государственного управления посредством устрашения и не средство дости­жения политических целей, а нагнетание ужаса как такового: повседневно­го, физического, метафизического, религиозного, эстетического (фильмы ужасов — horror films). Разница в том, что по своей латинской этимологии слово «террор» означает «устрашать, наполнить страхом», а «хоррор» — «наполняться страхом, ощетиниваться, вставать дыбом (о шерсти, волосах)», т.е. относится к реакции устрашаемой жертвы. Террор — это акт, а хоррор — состояние подверженности данному акту.

Эпштейн М. [Ужас (horror)] 579

Хоррор — это состояние цивилизации, которая боится сама себя, по­тому что любые ее же достижения — почта, медицина, компьютеры, авиа­ция, высотные здания, водохранилища, все средства транспорта и коммуникации — могут быть использованы для ее разрушения. Смерть таится повсюду: в воздухе, воде, невинном порошке, рукопожатии друга. Смотришь на чемодан, а видишь заложенную в него бомбу. Чистишь зубы или мелом водишь по доске — и по ассоциации с белой смертью вспоми­наешь Кабул и Багдад, ЦРУ и ФБР. Подобно тому, как компьютерная сеть принесла с собой вирусные эпидемии, которые грозят ей полным па­раличом, так и вся наша цивилизация растет, отбрасывая гигантскую тень, которая растет еще быстрее.

Если поллюция, угроза природе, исходящая от цивилизации, окраши­вала вторую половину XX века, то XXI век может пройти под знаком хор-рора — угроз цивилизации самой себе. На смену экологии как первоочеред­ная забота приходит хоррология (horrology) — наука об ужасах цивилизации как системе ловушек и о человечестве как заложнике сотво­ренной им цивилизации. Хоррология, как я ее понимаю, — это теневая на­ука о цивилизации, это минус-история, минус-культурология, минус-поли­тология. Все, что другие науки изучают как позитивные свойства и структурные признаки цивилизации, хоррология изучает как растущую возможность ее самодеструкции, самовычитания.

Сейчас во всей Америке стремительно проходит процесс хоррифика-ции самых обычных предметов и орудий цивилизации, их превращение в источник ужаса. И чем больше цивилизации здесь и сейчас, тем она опас­нее. Нью-Йорк и Вашингтон опаснее, чем маленькие городки Среднего Запада. Бурлящие стадионы, многолюдные молы, аэропорты, вокзалы опас­нее, чем тихие полудеревенские пригороды. Цивилизация становится осо­бенно грозной в местах своего скопления.

<...> Цивилизация не просто обнаруживает свою уязвимость, она становится причиной и мерой уязвимости; мера ее совершенства и есть мера ее хрупкости. Все мы стремились на Запад, на Запад — и вдруг ока­залось, что это Западня. В сущности, цивилизация — это великая ирония, которая под видом защиты и удобства, свободы и скорости, богатства и разумности собирает нас всех в одно царство «добра и света», пронизан­ное тысячами проводов, лестниц, лифтов, огней, — чтобы подставить всех вместе одному точному и всесметающему удару. Цивилизация — лестни­ца прогресса, ведущая на эшафот.

<...> И когда на заре XXI века появляется эта связь террора и ци­вилизации, тогда сама цивилизация превращается в хоррор — как ответ на террор, точнее, состояние беззащитности перед террором.

Здесь нужна оговорка. Может показаться, что террор и хоррор соотно­сятся как акт и реакция, но это не так, скорее как акт и потенция. Хоррор глубже и обширнее террора, он вызывается возможностью террора, а не только (и не столько) его актуальностью. Как известно, болезнь хороша тем,

580 Тема 10. Внутренняя регуляция деятельности: психология эмоций

что она излечивает, по крайней мере, от страха заболеть. Хоррор не подда­ется лечению, потому что сам он и есть болезнь страха — это чистая потен­циальность ужаса, эмоциональная насыщенность которой стремится к бес­конечности, даже когда актуальность приближается к нулю.

Следует осмыслить и то различие, которая русская грамматика проводит между ужасом и страхом. Страх относителен, ужас самодоста­точен. Страх имеет причину вне себя и соответственно сочетается с роди­тельным падежом существительного и неопределенной формой глагола. «Страх высоты». «Страх заболеть». Слово «ужас» не позволяет таких сочетаний или придает им другой смысл, потому что «ужас» — это не психическое состояние, а свойство самих вещей. «Ужас цивилизации» — это не кто-то боится цивилизации, а сама цивилизация источает из себя ужас. Парадокс в том, что исламские фундаменталисты испытывают толь­ко страх западной цивилизации, тогда как нам, ее любимым и любящим детям, суждено испытать на себе ее ужас.

Двусмысленная рекомендация американских властей — живите, как обычно, занимайтесь своими делами, только будьте особенно осторожны и бдительны — вызвала массу насмешек и жалоб. Дескать, позвольте, как это совместить: обычную жизнь и вездесущую угрозу? Либо — либо. Но это жалобы минувшего расслабленного века. Правительственная рекомен­дация, по сути, предельно точна, потому что нет ничего более обыкновен­ного для общества будущего, чем каждодневные опасность и тревога. <...>

В свое время в одной стране имела место мудрая смена лозунгов: не техника, а кадры решают все. Мудрая не потому, что указывает ключ к решению проблемы, а потому, что она указывает на ее неразрешимость. Конечно, можно построить систему безупречного отбора кадров сверху до­низу, но главный кадр наверху всей системы окажется вне отбора — как источник главного зла. Впрочем, и на это у главного кадра нашелся афо­ризм, предвосхищающий утонченную метафизику кибернетического века: «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы». Тогда это понималось наивно, как физическое устранение конкретного челове­ка, но сейчас по мере развития разумных технологий рисуется перспекти­ва иного масштаба: устранение человеческого как такового.

Итак, остается один прогрессивный выход: искоренять наклонность ко злу постепенным переходом цивилизации с биологической на крем­ниевую или квантовую основу — и тогда уже в отсутствие кадров мысля­щая техника будет решать все. Правда, с исчезновением субъектов зла исчезнут и гуманно охраняемые от него объекты, так что в целом мир добрее не станет. Нулевой вариант. Полное торжество гуманизма возмож­но только в отсутствие самих гоминидов.

Остается, впрочем, и один регрессивный выход: молить Господа о том, чтобы дарованная нам свободная воля служила только добру. Проб­лема в том, что о том же самом молятся и те, кто нас убивает.

М. К. Мамардашвили ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ ФОРМЫ¹

Не случайно одной из первых моделей мира — ив познании и в ис­кусстве — была модель человеческого тела, в которой космическими ана­логиями и гомологиями мир как целое и разные его части проеци­ровались на целое и части человеческого тела (т.е. в целях понимания существенно использовалось описание мира таким, чтобы в нем было место человеку с его заданной телесно-духовной формой). Но человек вырабатывает способы и «места» экспериментирования с этой формой, и речь идет о возможном человеке, в зависимости от которого вос­производится и реальный человек — как человек, а не как природное, биологическое существо. То, что мы есть, есть отложения в нас результа­тов поиска того, чем мы можем быть.

<...> Искусство мне кажется уже в архаических основаниях созна­ния данным «местом», органом такого поиска, воображаемым прост­ранством очень сильно организованных предметных структур, несущих в себе одновременно большую избыточность и неопределенность (или пере­определенность), пространством, в котором или через которое происходит реконструкция и воспроизводство человеческого феномена на непрерыв­но сменяющемся психобиологическом материале природных существ. Пока я слушал дискуссию, у меня перед сознанием навязчиво всплывало одно воспоминание детства: дело происходит в грузинской горной дерев­не, где родился отец и где я часто бывал, там на похоронах плачут про­фессиональные плакальщицы, как ударами кнута взбивая чувствитель­ность и приводя человека в психически ненормальное состояние, близкое к экстатическому. Они профессионалы и, естественно, не испытывают тех же эмоций, что и близкие умершего, но тем успешнее выполняют форму ритуального плача или пения. Юношей я не мог понять: зачем это? Ведь

¹ Мамардащвили М.К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. С. 87-89. Эпиграфом к этому отрывку могла бы стать фраза автора: «Человек начинается с плача по умершему». (Примечание отв. редактора.)

582 Тема 10. Внутренняя регуляция деятельности: психология эмоций

они притворяются! А позже, как мне показалось, понял: психические со­стояния как таковые («искренние чувства», «горе» и т.п.) не могут со­храняться в одной и той же интенсивности, рассеиваются, сменяются в дурной бесконечности, пропадают бесследно и не могут сами по себе, сво­им сиюминутным дискретным, конкретным содержанием служить осно­ванием для явлений памяти, продуктивного переживания, человеческой связи, общения. Почему, собственно, и как можно помнить умершего, пе­реживать человеческое чувство? Всплакнул, а потом рассеялось, забыл! Дело в том, что естественно забыть, а помнить — искусственно. Искусст­венно в смысле культуры и самих основ нашей сознательной жизни, в данном случае — в смысле необходимости возникновения и существова­ния сильных форм или структур художественного сознания, эффекты собственной «работы» которых откладываются конституцией чего-то в природном материале, который лишь потенциально является человечес­ким. Своей организацией они вводят психического природного индивида в человеческое, в преемственность и постоянство памяти, в привязанности и связи, и это важно, потому что в природе не задан, не «закодирован», не существует естественный, само собой действующий механизм вос­производства и реализации специфически человеческих отношений, же­ланий, эмоций, поступков, целей, форм и т.д. — короче, самого этого фено­мена как такового. Реактивность нашей психики — это одно, а ее проработка человеком в преднаходимых им общественных культурных предметах (предметы искусства — лишь частный их случай) — другое. Именно последняя конститутивна для самого бытия того человеческого чувства, которое в приводимом примере выражалось плачем. Специаль­ные продукты искусства — это как бы приставки к нам, через которые мы в себе воспроизводим человека. И, может быть, искусство делает это как раз избыточностью и неопределенностью в своих структурах (я гово­рил выше о возможном именно человеке), приводя в действие прежде всего обязательность и силу формы, без предположения знания и поуче­ния о том, каков мир, как устроено общество, каковы сцепления и связи мироздания. Повторяю, в формах искусства мы имеем дело с обязатель­ностью сильно организованной формы, следование которой обеспечивает воспроизводство состояний при неполном знании ситуации или вообще невозможности ее аналитически представить.

Таким свойством спасительной (при незнании) обязательности фор­мы обладают и некоторые нравственно-правовые установления. В качестве примера я сошлюсь на запрет эутаназии, являющийся правилом медицин­ской этики. Ведь в том или ином конкретном случае можно совершенно точно и рационально знать, с уверенностью, исключающей какие-либо со­мнения, что гуманно, справедливо и нравственно было бы помочь данному, безысходно страдающему существу умереть. Но запрет остается, и его об­щий, неконкретный смысл не может быть поколеблен этим аргументом.

Мамардашвили М.К. Обязательность формы 583

Форма потому и форма, что она не об этом. А она о том, что мы, с нашим ко­нечным, ограниченным умом, не можем, во-первых, проследить и охватить все связи и последствия, в цепи которых стоит наша «помощь убиением» в общей экономии мироздания, во-вторых, знаем лишь непросчитываемую и неконтролируемую опасность прецедента убиения человеческого существа на том основании, что кому-то что-то было совершенно ясно. И того и дру­гого достаточно для того, чтобы предпочесть форму содержанию. Не знаешь, не можешь просчитать все следствия — не вмешивайся; не знаешь, преце­дентом чего окажется реализация какого-то несомненного содержания, — придерживайся формы! А она как раз содержит запрет. Я назвал бы это мудрым невмешательством в законы мироздания. Может быть, аналогич­ной вещью является и так называемая «эстетическая мера».

А.Бергсон СМЕХ¹