Заразительная сила смеха

Что означает смех? В чем сущность смешного? Что можно найти общего между гримасой шута, игрой слов, водевильным qui pro quo², сце­ной остроумной комедии? Какая дистилляция дает нам ту, всегда одина­ковую эссенцию, от которой столько разнообразных изделий заимствуют одни свой резкий запах, другие — нежное благоухание? Величайшие мыс­лители, начиная с Аристотеля, принимались за эту не столь уж трудную задачу, а она все не поддается, вырывается, ускользает и снова встает как дерзкий вызов, бросаемый философской мысли.

Приступая, в свою очередь, к этой задаче, мы видим свое оправдание в том, что не стремимся сковать полет комической фантазии каким-либо определением. Мы видим в ней прежде всего нечто живое и будем обра­щаться с ней, как бы легковесна она ни была, с уважением, с которым дол­жно относиться к жизни. Мы ограничимся только наблюдением над ее ростом и расцветом. Незаметными переходами от формы к форме она на наших глазах пройдет через ряд своеобразных превращений. Мы не будем пренебрегать ничем из того, что увидим. И, может быть, от этого соприкос­новения с нею мы обретем нечто более гибкое, чем теоретическое опреде­ление, а именно — практическое задушевное знакомство, похожее на то, что рождается в результате длительного товарищеского общения. А может статься, это знакомство, помимо нашей воли, окажется еще и полезным. Возможно ли, чтобы комическая фантазия, по-своему рассудительная даже в своих крайностях, последовательная в своих безрассудствах, мечтательная, но, как я уверен, вызывающая в грезах образы, которые тотчас же воспри-

¹ Бергсон А. Смех. М.: Икусство, 1992. С.10-22.

² Дословно: одно вместо другого (латин.); здесь: путаница, недоразумение.

Бергсон А. Смех 585

нимаются всем обществом, — не дала нам каких-либо сведений о работе человеческого воображения и особенно — воображения общественного, кол­лективного, народного? Ей, порожденной самой жизнью и близкой к искус­ству, есть что сказать и о жизни, и об искусстве.

Сначала мы выскажем три соображения, которые считаем основны­ми. Они, в сущности, относятся не столько к самому комическому, сколь­ко к тому, где его следует искать.

Вот первое, на что мы считаем нужным обратить внимание. Не суще­ствует комического вне собственно человеческого. Пейзаж может быть кра­сивым, привлекательным, величественным, невыразительным или безоб­разным; но он никогда не будет смешным. Если мы смеемся над животным, то потому, что нас поразила в нем свойственная человеку поза или челове­ческое выражение. Мы можем смеяться над шляпой, но смех наш вызван не куском фетра или соломы, а формой, какую ей придали люди, т.е. чело­веческим капризом, воплотившимся в ней. Как же такой важный в своей простоте факт не привлек к себе пристального внимания философов? Неко­торые из них определяли человека как «умеющее смеяться животное». Они могли бы также определить его как животное, способное вызывать смех, поскольку если какое-нибудь животное или неодушевленный предмет вызывают наш смех, то только благодаря их сходству с человеком, благода­ря отметине, которую накладывает на них человек, или благодаря тому на­значению, которое определяет им человек.

Отметим, далее, такой, не менее достойный внимания признак, как нечувствительность, сопровождающую обыкновенно смех. По-видимому, комическое может возыметь воздействие, только если коснется совершен­но спокойной, уравновешенной поверхности души. Равнодушие — его ес­тественная среда. У смеха нет более сильного врага, чем переживание. Я не хочу сказать, что мы не могли бы смеяться над лицом, вызывающим у нас, например, жалость или даже расположение; но тогда надо на мгно­вение забыть о расположении, заставить замолчать жалость. В обществе людей, живущих только умом, вероятно, не плакали бы, но, пожалуй, все-таки смеялись бы; тогда как души неизменно чувствительные, настроен­ные в унисон с жизнью, в которых каждое событие находит отзвук, никог­да не узнают и не поймут смеха. Попробуйте на минуту проявить интерес ко всему тому, что говорится и делается вокруг, действуйте, в своем вооб­ражении, вместе с теми, кто действует, чувствуйте с теми, кто чувствует, дайте, наконец, вашей симпатии проявиться во всей полноте: сразу, как по мановению волшебной палочки, вы увидите, что все предметы, даже са­мые неприметные, станут весомее и все вещи приобретут оттенок значительности. Затем отойдите в сторону, взгляните на жизнь как безучастный зритель: многие драмы превратятся в комедию. Достаточно заткнуть уши, чтобы не слышать музыки в зале, где танцуют, и танцую-

586 Тема 10. Внутренняя регуляция деятельности: психология эмоций

щие тотчас покажутся нам смешными. Сколько человеческих действий выдержало бы подобного рода испытание? И не превратились бы многие из них из значительных в забавные, если бы мы отделили их от той му­зыки чувств, что служит для них аккомпанементом? Словом, комическое для полноты своего действия требует как бы кратковременной анестезии сердца. Оно обращается к чистому разуму.

Но только разум, к которому обращается комическое, должен нахо­диться в общении с разумом других людей.

Таково третье обстоятельство, на которое мы хотели обратить внима­ние. Смешное не может оценить тот, кто чувствует себя одиноким. Смех словно нуждается в отклике. Вслушайтесь в него: он не есть звук отчетли­вый, ясный, законченный; он — нечто, стремящееся продлиться, распростра­няясь все дальше и дальше, нечто, начинающееся взрывом и переходящее в раскаты, подобно грому в горах. Однако отзвук его не уходит в бесконеч­ность. Место его действия очерчено кругом какой угодно величины, но он всегда остается замкнутым. Наш смех — это всегда смех той или иной группы. Вам, вероятно, случалось, сидя в вагоне или за общим столом, слу­шать, как путешественники рассказывают друг другу истории для них ко­мичные, так как они смеются от всей души. Вы смеялись бы, как и они, если бы принадлежали к их компании. Но, не принадлежа к ней, вы не имели никакого желания смеяться. Один человек, которого спросили, почему он не плакал, слушая проповедь, на которой все проливали слезы, ответил: «Я не этого прихода». Взгляд этого человека на слезы еще более применим к смеху. Как бы ни был смех искренен, он всегда таит в себе мысль о согла­шении, я сказал бы даже — почти о заговоре с другими смеющимися лица­ми, действительными или воображаемыми. Сколько раз отмечалось, что смех среди зрителей в театре раздается тем громче, чем полнее зал. Сколь­ко раз наблюдалось, с другой стороны, что многие комические вещи совер­шенно не переводимы с одного языка на другой, потому что они тесно свя­заны с нравами и представлениями данного общества. <...> Чтобы понять смех, его необходимо перенести в его естественную среду, каковой является общество; в особенности же необходимо установить полезную функцию смеха, каковая является функцией общественной. Такова будет — и ска­жем это сразу же — руководящая идея всех наших исследований. Смех должен отвечать известным требованиям совместной жизни людей. Смех должен иметь общественное значение.

Отметим теперь ту точку, в которой сходятся наши три предвари­тельные замечания. Комическое возникает, по-видимому, тогда, когда со­единенные в группу люди направляют все свое внимание на одного из своей среды, заглушая в себе чувствительность и давая волю одному толь­ко разуму. Каков же этот особый штрих, на который должно направиться их внимание? Какое применение найдет здесь ум? Ответить на эти вопро­сы — значит приблизиться к нашей задаче. Но здесь необходимо при­вести несколько примеров.

Бергсон А. Смех 587

2

Человек, бегущий по улице, спотыкается и падает; прохожие смеют­ся. Над ним, мне думается, не смеялись бы, если бы можно было предпо­ложить, что ему вдруг пришло в голову сесть на землю. Смеются над тем, что он сел нечаянно. Следовательно, не внезапная перемена его положе­ния вызывает смех, а то, что есть в этой перемене непроизвольного, т.е. неловкость. <...>

Или вот человек, занимающийся своими повседневными делами с ма­тематической точностью. Но какой-то злой шутник перепортил окружаю­щие его предметы. Он окунает перо в чернильницу и вынимает оттуда грязь, думает, что садится на крепкий стул, и оказывается на полу — словом, все у него выходит шиворот-навыворот или он действует впустую, и все это бла­годаря инерции. Привычка на все наложила свой отпечаток. Надо бы при­остановить движение или изменить его. Но не тут-то было — движение машинально продолжается по прямой линии. Жертва шутки в рабочем кабинете оказывается в положении, сходном с положением человека, кото­рый бежал и упал. Причина комизма здесь одна и та же. И в том и в дру­гом случае смешным является машинальная косность там, где хотелось бы видеть предупредительную ловкость и живую гибкость человека. <...>

Представим себе человека, который думает всегда о том, что он уже сделал, и никогда о том, что делает, — человека, напоминающего мелодию, отстающую от своего аккомпанемента. Представим себе человека, ум и чувства которого от рождения лишены гибкости, так что он продолжает видеть то, чего уже нет, слышать то, что уже не звучит, говорить то, что уже не к месту, — словом, применяться к положению, уже не существующему и воображаемому, когда надо было бы применяться к наличной действитель­ности. Комическое тогда будет в самой личности: она сама предоставит ему все необходимое — содержание и форму, основание и повод. Удивительно ли, что рассеянный человек (а именно таков только что нами описанный персонаж) главным образом и вдохновлял художников-юмористов? <...>

Сделаем теперь еще шаг вперед. Не то же ли самое, что для ума на­вязчивая мысль, для характера — некоторые пороки? Порок, будь то от при­роды дурной характер или изуродованная воля, часто свидетельствует об искривлении души. Существуют, без сомнения, пороки, в которые душа вне­дряется со всей своею оплодотворяющей мощью и, оживотворив их, вовле­кает в круговорот преобразований. Это — трагические пороки. Порок же, делающий нас смешными — это тот, который, напротив, приходит к нам из­вне, как уже готовое обрамление, и мы переносимся в него. Он навязывает нам свою косность, вместо того чтобы позаимствовать нашу гибкость. Мы не усложняем его; напротив, он упрощает нас. В этом, мне думается, заклю­чается <...> главное различие между комедией и драмой. Драма, даже если она изображает страсти или пороки общеизвестные, так глубоко воплоща­ет их в человеческой личности, что их названия забываются, их характер­ные черты стираются и мы уже думаем вовсе не о них, а о воспринявшей

588 Тема 10. Внутренняя регуляция деятельности: психология эмоции

их личности. Вот почему названием драмы может быть почти исключи­тельно имя собственное. Напротив, много комедий имеют названием имя нарицательное: Скупой, Игрок и т.п. Если бы я предложил вам представить себе пьесу, которую можно было бы назвать, например, Ревнивец, то вам пришел бы на ум Сганарель или Жорж Данден, но никак не Отелло; Рев­нивец может быть только названием комедии. Дело здесь в том, что, как бы тесно ни был соединен смешной порок с человеческими личностями, он тем не менее сохраняет свое независимое и обособленное существование; он ос­тается главным действующим лицом, невидимым, но постоянно присут­ствующим, к которому на сцене временно приставлены персонажи из пло­ти и крови. Порой, забавляясь, он увлекает их за собой своей силой, заставляя катиться вместе с собой по наклонной плоскости. Но чаще всего он обращается с ними как с неодушевленными предметами и играет ими как марионетками. Присмотритесь повнимательнее — и вы увидите, что искусство поэта-юмориста заключается в том, чтобы настолько близко по­знакомить нас с этим пороком, до такой степени ввести нас в самую его сущ­ность, чтобы и мы в конце концов получили от него несколько нитей марионеток, в которых он играет. Тогда мы, в свою очередь, начинаем иг­рать ими, чем отчасти и объясняется наше удовольствие. Следовательно, и здесь все еще наш смех вызван чем-то автоматическим, и этот автоматизм очень близок к простой рассеянности. Чтобы убедиться в этом, достаточно заметить, что комический персонаж смешон обыкновенно ровно настолько, насколько он не осознает себя таковым. Комическое бессознательно. <...>

В данный момент было бы бесполезно продолжать этот анализ. Пере­ходя от падающего прохожего к доверчивому простаку, над которым под­трунивают, от розыгрыша — к рассеянности, от рассеянности — к возбуж­дению, от возбуждения — к различным извращениям воли и характера, мы проследили, как комическое все глубже и глубже внедряется в человечес­кую личность, не переставая, однако, в самых утонченных своих проявлени­ях напоминать нам то, что мы подмечали в его более грубых формах, — автоматизм и косность. Теперь мы можем составить себе первое — правда пока еще весьма отдаленное, смутное и неясное — представление о смешной стороне человеческой природы и об обычной роли смеха.

Жизнь и общество требуют от каждого из нас неустанного и насторо­женного внимания, позволяющего вникать в каждое данное положение, а также известной гибкости тела и духа, позволяющей нам приспособляться к этому положению. Напряженность и эластичность — вот две взаимно до­полняющие друг друга силы, которые жизнь приводит в действие. А если их нет у тела? Это приводит к разного рода несчастным случаям, увечьям, болез­ням. А если их лишен ум? Отсюда всевозможные формы психических рас­стройств и помешательств. Если, наконец, то же происходит с характером, то мы являемся свидетелями глубокой неприспособленности к общественной жизни, нищеты, а порой и преступности. Как только эти имеющее важное значение для нашего существования недостатки устраняются (а они могут

Бергсон А. Смех 589

исчезать сами собой под влиянием того, что называют борьбой за выжива­ние), личность может жить, и жить сообща с другими. Но общество требует еще и другого. Для него недостаточно просто жить, оно хочет жить хорошо. Опасность для общества заключается теперь в том, что каждый из нас, почув­ствовав биение самой жизни и удовлетворившись этим, во всем остальном может довериться автоматизму приобретенных привычек. Ему следует так­же опасаться того, что составляющие его члены, вместо того чтобы стремить­ся ко все более и более согласованному равновесию своих волений, доволь­ствуются соблюдением лишь основных условий этого равновесия: обществу недостаточно раз и навсегда установленного согласия между людьми, оно требует от них постоянных усилий ко взаимному приспособлению. Малей­шая косность характера, ума и даже тела должна, стало быть, настораживать общество как верный признак того, что в нем активность замирает и замы­кается в себе, отдаляясь от общего центра, к которому общество тяготеет. Однако общество здесь не может прибегнуть к материальному давлению, по­скольку оно не задето материально. Оно стоит перед чем-то, что его беспоко­ит, но это всего лишь симптом, едва ли даже угроза, самое большее — жест. Следовательно, и ответить на это оно сможет простым жестом. Смех и дол­жен быть чем-то в этом роде — видом общественного жеста. Исходящее от него опасение подавляет центробежные тенденции, держит в напряжении и взаимодействии известные виды активности побочного характера, рискую­щие обособиться и заглохнуть, — словом, сообщает гибкость всему тому, что может остаться от механической косности на поверхности социального тела. Смех, стало быть, не относится к области чистой эстетики, поскольку он пре­следует (бессознательно и в большинстве случаев нарушая требования мора­ли) полезную цель общего совершенствования. В нем есть, однако, и нечто от эстетики, потому что комическое возникает в тот самый момент, когда обще­ство и личность, освободившись от забот о самосохранении, начинают отно­ситься к самим себе как к произведениям искусства. Одним словом, если включить в особый круг те действия и наклонности, которые вносят замеша­тельство в личную или общественную жизнь и карой за которые являются их же собственные естественные последствия, то вне этой сферы волнений и борьбы, в нейтральной зоне, где человек для человека служит просто зрели­щем, остается известная косность тела, ума и характера, которую общество тоже хотело бы устранить, чтобы получить от своих членов возможно боль­шую гибкость и наивысшую степень общественности. Эта косность и есть комическое, а смех — кара за нее.

Не будем, однако, требовать от этой простой формулировки объясне­ния всех комических ситуаций. Она подходит только для случаев простей­ших, азбучных, завершенных, в которых комическое свободно от всяких примесей. Мы возьмем ее в качестве лейтмотива всех наших объяснений. Ее нужно всегда иметь в виду, не сосредоточивая на ней внимания, — так хороший фехтовальщик должен держать в голове отдельные приемы фех­тования, в то время как его тело непрерывно наступает.

К. Роджерс ЭМПАТИЯ¹

Есть много попыток определить понятие «эмпатия», и мне само­му принадлежит несколько. Более чем двадцать лет назад я предло­жил одно из определений в ходе систематизированного изложения моих взглядов². <...> Оно заключается в следующем.

Быть в состоянии эмпатии означает воспринимать внутренний мир другого точно, с сохранением эмоциональных и смысловых оттенков. Как будто становишься этим другим, но без потери ощущения «как будто». Так, ощущаешь радость или боль другого, как он их ощущает, и воспри­нимаешь их причины, как он их воспринимает. Но обязательно должен оставаться оттенок «как будто»: как будто это я радуюсь или огорчаюсь. Если этот оттенок исчезает, то возникает состояние идентификации.

Для формулировки моего современного представления я буду опираться на понятие состояния, или переживания (experiencing), как оно было введено Гендлиным³. Это понятие обогатило мое представле­ние в целом ряде пунктов.

Суммируя кратко, Гендлин считает, что в любой момент времени че­ловек испытывает состояния, к которым он может многократно обра­щаться в процессе поиска их смысла. Они служат своего рода субъектив­ным ориентиром в этом поиске.

Эмпатичный терапевт проницательно улавливает смысл состоя­ния, переживаемого пациентом в данный конкретный момент, и указы-

¹ Психология эмоций. Тексты / Под ред. В.К.Вилюнаса, Ю.Б.Гиппенрейтер. М.:
Изд-во Моск. ун-та, 1984. С. 235-237.

² См. Rogers C.R. A Theory of therapy, personality and interpersonal relationships as
developed in the clientcentered framework // Koch S. (ed.). Psychology: A study of a
science, <...> N.Y., 1959. Vol. 3.

³ Cm. Gendlin E.T. Experiensing and the creation of meaning. N. Y., 1962.

Роджерс К. Эмпатия 591

вает на этот смысл, чтобы помочь пациенту сконцентрироваться на нем и побудить пациента к дальнейшему более полному и беспрепятствен­ному переживанию.

Небольшой пример может пояснить как само понятие пережива­ния, так и его отношение к эмпатии.

Один участник психотерапевтической группы довольно негативно высказался в адрес своего отца. Ведущий говорит: «Создается впечатле­ние, что ты сердит на своего отца». Тот отвечает: «Нет, я не думаю.» — «Может быть, ты не удовлетворен им?» — «Ну, может быть» (с сомнени­ем). — «Может быть, ты разочаровался в нем?» Следует быстрый ответ: «Да, я разочаровался тем, что он слабый человек. Я думаю, я давно разо­чаровался в нем, еще в детстве».

С чем этот человек сверялся, устанавливая правильность разных предлагавшихся слов? Гендлин считает, и я согласен с ним, что это было некое наличное психофизиологическое состояние. Обычно оно субъек­тивно достаточно определенно, и человек может хорошо пользоваться им для сравнения с подбираемыми обозначениями. В нашем случае «сер­дит» не подходит, «неудовлетворен» — оказывается ближе, и слово «ра­зочарован» — вполне точно. Будучи найдено, оно, как это часто бывает, побуждает к дальнейшему течению переживаний.

На основе изложенного позвольте мне попробовать описать эмпа-тию более удовлетворительным для меня сейчас образом. Я больше не говорю «состояние эмпатии», потому что думаю, что это скорее процесс, чем состояние. Попытаюсь описать его суть.

Эмпатический способ общения с другой личностью имеет не­сколько граней. Он подразумевает вхождение в личный мир другого и пребывание в нем «как дома». Он включает постоянную чувствитель­ность к меняющимся переживаниям другого — к страху, или гневу, или растроганности, или стеснению, одним словом, ко всему, что испы­тывает он или она. Это означает временную жизнь другой жизнью, де­ликатное пребывание в ней без оценивания и осуждения. Это означа­ет улавливание того, что другой сам едва осознает. Но при этом отсутствуют попытки вскрыть совершенно неосознаваемые чувства, по­скольку они могут оказаться травмирующими. Это включает сообще­ние ваших впечатлений о внутреннем мире другого, когда вы смотри­те свежим и спокойным взглядом на те его элементы, которые волнуют или пугают вашего собеседника. Это подразумевает частое обращение к другому для проверки своих впечатлений и внимательное прислушивание к получаемым ответам. Вы доверенное лицо для дру­гого. Указывая на возможные смыслы переживаний другого, вы помо­гаете ему переживать более полно и конструктивно. Быть с другим таким способом означает на некоторое время оставить в стороне свои

592 Тема 10. Внутренняя регуляция деятельности: психология эмоций

точки зрения и ценности, чтобы войти в мир другого без предвзятости. В некотором смысле это означает, что вы оставляете в стороне свое Я. Это могут осуществить только люди, чувствующие себя достаточно бе­зопасно в определенном смысле: они знают, что не потеряют себя в порой странном или причудливом мире другого и что смогут успеш­но вернуться в свой мир, когда захотят.

Может быть, это описание делает понятным, что быть эмпатич-ным трудно. Это означает быть ответственным, активным, сильным, и в то же время — тонким и чутким.