Вместо вступления Размышления о павловском колоколе

Павловские очерки

Село Павлово лежит над Окой, на нескольких горах и по ов­рагам. Горы эти дают свои названия разным частям Павлова: Се­менова, или, как называют ее иногда по-старинному, Семенья-гора, Дальняя круча, Троицка-гора. На Троицкой горе стоит ста­рая церковь, видная издалека с пароходов, бегущих книзу по из­лучинам Оки. Около церкви разбит небольшой садик, в садике на­ходится квадратная площадка с шатровым навесом, заменяющая колокольню. Под этим навесом, на толстой деревянной перекла­дине, висит громадный колокол, каких не много увидите вы даже и в больших городах.

Небольшая калитка в церковной ограде выводит из сада пря­мо к обрыву Троицкой кручи, а с этого обрыва видны, как на ла­дони, Ока, заокские луга с деревнями и самое Павлово.

Раннею еще осенью, приехав в Павлово на пароходе, я ходил с трех часов утра в понедельник по павловским улицам, присмат­риваясь к картинам и прислушиваясь к разговорам кустарной «скупки», которая происходит раз в неделю и начинается еще при огнях. Тогда цены начали уже сильно «низнуть», как говорят в Пав­лове, и поэтому картины и разговоры, не особенно привлекатель­ные и в обыкновенное время, теперь произвели на меня впечат­ление угнетающее. Когда взошло солнце и огни в скупщицких подвалах погасли один за другим, меня потянуло из этой челове­ческой свалки в кривых улицах куда-нибудь на простор, в уеди­нение. Я еще не знал Павлова, но случайно пустынные взвоз и кривые переулки вывели меня к собору на горе; тропинка в цер­ковном садике привела к калитке. Переступив ее, я очутился на круче и остановился, восхищенный открывшимся передо мною видом.

Солнце было еще невысоко. Вчера выпал дождь, и луга за Окой в разных местах курились плотными белыми туманами, из-за ко­торых кое-где сверкали окна далеких, тоже кустарных деревень. Ока нежилась в берегах, синея и сверкая искрами далеко под бе­реговыми ярами. По ней грузно сновал паром от одного берега к другому, точно большой водяной жук, между тем как легкие лод­ки мелькали взад и вперед, как комарики. И паром, и лодки были нагружены рабочим народом. Народ сновал по улицам Павлова, под моими ногами. Кучи кустарей, толпившихся ранее, подобно муравьям у муравейников, около скупщицких подвалов, теперь редели, и муравьи расползались по улицам, по базару, скучиваясь у возов с деревенскими продуктами, у лавки. Гул этой толпы едва достигал сюда, уменьшенный, как и самые фигуры.

Картина была полна жизни, солнечного блеска и оживления. А когда, вдобавок, откуда-то сверху, из ничтожного, едва замет­ного облачка посыпался вдруг редкий дождик и капли, сверкая, протянулись в синем воздухе золотыми нитками, то казалось, что это радостное, благосклонное утро шутит и заигрывает с бодрою, полною рабочего оживления страной.

Но это была только иллюзия. В действительности, впечатле­ния, которые я принес с собою на Троицкую кручу, были спута­ны и неясны. Кустарное село имеет несомненно свою собствен­ную физиономию, и я не мог сказать о ней, по первому впечатле­нию, что «таких много». Но выражение ее мне как-то не давалось...

Вчера один мой знакомый, живущий в Павлове, восторженный поклонник кустарной формы промышленности, сводил меня к мастеру-ковалю. В доме нам сказали, что хозяин в кузнице, а куз­ница в саду. И действительно, маленькая, черная и покрививша­яся набок кузница едва виднелась среди цветников. Ни одной

грядки с картофелем или капустой здесь не было. Все небольшое пространство пестрело цветами, которых запах смешивался с за­пахом дыма из кузницы. Худой, весь черный коваль, с впалою грудью и непомерно развитыми руками, представлял странное зрелище среди этого цветущего и благоухающего царства.

— Да вот, — сказал он, заметив мое удивление, — никакой бо­лее охоты не имею... Иные к вину привержены, кто кочетиные бои уважает, а я больше насчет цветов.

И он с гордостью оглядел свое цветущее царство, а мой зна­комый с гордостью посмотрел на него.

— Вы видите, — сказал мой знакомый, — собственная семья, собственный дом и собственный садик с цветами... Здесь есть все элементы, указывающие, что рабочий остался человеком, а не превратился в винт сложного механизма.

Теперь я искал глазами этот садик и не мог разыскать. Не толь­ко этого, но и других «собственных» садиков не было видно.»Собственные» дома, правда, виднелись в изобилии, а один из них вскарабкался даже на кручу и виднелся в нескольких саже­нях под моими ногами. Но что это был за домик! Какая-то иг­рушка, с крохотными стенами, крохотною крышей, игрушечною трубой, из которой вилась совсем игрушечная струйка дыма, и совсем уже смехотворными оконцами. И таких «собственных» домов, на отшибе, без плетня, без кола, виднелось всюду очень много. Кустарь хватается за последнюю возможность самосто­ятельной жизни с такими же усилиями, как эти домишки за каждый выступ глинистого обрыва. Но как жить и вместе рабо­тать в такой конурке?

И все Павлово, расстилавшееся подо мной по оврагам, по го­рам и обрывам, производило такое же впечатление. Как мало здесь новых домов! Свежего, сверкающего тесу, новых бревен, которые бы показывали, что здесь строятся, что новое вырастает на смену дряхлого и повалившегося, — совсем незаметно. Зато разметанных крыш, выбитых окон, подпертых снаружи стен сколько угодно. Среди лачуг высятся «палаты» местных богачей, из красного кир­пича, с претенциозною архитектурой, с башенками, шпицами и чуть ли не амбразурами... Когда же над этим хаосом провалившихся крыш и нелепых палат взвилась струйка белого пара и жидкий свисток «фабрики» прорезал воздух, то мне показалось, что я, на­конец, схватил общее впечатление картины: здесь как будто уми­рает что-то, но не хочет умереть, — что-то возникает, но не имеет силы возникнуть...

На площадку, заменявшую колокольню, взошел какой-то мо­лодой человек в черном подряснике, с длинными волосами, и стал раскачивать огромный стержень колокола, собираясь зво­нить к ранней обедне. Чугунное сердце завизжало и заскрипе­ло в гнезде, причетник с усилием тянул веревку, а под конец сам весь подавался за стержнем. Я со страхом ждал первого уда­ра, думая о том, какая масса звона хлынет сейчас на меня из-под этой громады.

И вдруг какой-то дребезжащий стук, а за ним жалкий, надтрес­нутый хрип пронесся над моею головой, упал с кручи и замер в лугах, за Окой. За этим ударом последовал другой, за ним третий, и все такие же жалкие, такие же надтреснутые и хриплые. Тяжело было слушать эти разбитые стоны и выкрикивания меди; казалось, вот-вот с последним ударом большой колокол издаст последний глухой хрип и оборвется.

— Сломан, — сказал мне в промежутке старик, сидевший не­вдалеке, на скамейке, которого я не заметил ранее, — сломан ко­локол-то. Оттого и хрипит...

И сам он тоже закашлялся, причем этот кашель, в котором слы­шалась многолетняя разъедающая железная пыль, удивительно на­поминал хрипы колокола.

Я оглянулся. Действительно, внизу в теле огромного колокола виднелась большая зазубрина, от которой кверху змеилась широ­кая трещина.

Старик поднялся со скамейки и между тем, как ветер трепал на нем жалкую одежонку, он с досадой махнул рукой по направ­лению к колокольне.

— Ну, будет уж, будет. Чего тут... Так вот и Павлово наше, — сказал он мне, поворачиваясь, чтоб уйти. — Бухает, бухает, а тол­ку мало.

И он опять махнул рукой, закашлялся и побрел шагом чело­века, которому, в сущности, и идти-то некуда («все толку мало»). А я остался, слушая, как усердствует звонарь, и думал про себя: «Неужели это и есть настоящее впечатление, которого я искал? Неужто этот старик, проживший здесь свой век, сказал правду, и этот грузный, надтреснутый колокол есть настоящий символ, про­образ знаменитого кустарного села?.. Павлово — один из оплотов нашей «самобытности» против вторжения чуждого строя, — неуже­ли оно тоже бухает без толку, предсмертным, надрывающим хри­пом? Как будто в «кустарном» бытовом строе тоже есть своя зия­ющая трещина...».

Таково было первое впечатление, произведенное на меня кус­тарным селом.

На «скупке»