Мултанское жертвоприношение

I

1 октября 1895 года в 4 часа 50 минут вечера в зале суда в Елабуге раздался звонок из комнаты присяжных заседателей. Это зна­чило, что совещание присяжных кончилось... Через минуту пуб­лика наполнила зал, вышел суд, и старшина присяжных подал лист председателю.

Председатель посмотрел приговор и вернул его. Старшина взял лист в руки и прочел семь вопросов, составленных в одних и тех же выражениях.

Виновен ли такой-то в том, что в ночь на 5 мая 1892 года в селе Старом Мултане, в шалаше при доме крестьянина Моисея Дмит­риева, с обдуманным заранее намерением и по предварительному соглашению с другими лицами лишил жизни крестьянина завода Ныртов Мамадышского уезда, Казанской губ., Конона Дмитрие­ва Матюнина, вырезав у него голову с шеей и грудными внутрен­ностями?».

На скамье подсудимых было семь человек, вотяков Старого Мултана, и семь раз старшина присяжных на приведенный выше вопрос ответил с заметным волнением:

— Да, виновен, но без заранее обдуманного намерения. Отно­сительно троих к этой формуле было прибавлено:

— И заслуживает снисхождения.

Несколько секунд в зале царствовала гробовая тишина, точно сейчас сообщили собравшимся, что кто-то внезапно умер. Потом коронные судьи удалились для постановления своего приговора. Семь обвиненных вотяков остались за решеткой, как будто еще не понимая вполне того, что сейчас с ними случилось.

Я сидел рядом с подсудимыми. Мне было тяжело смотреть на них, и вместе я не мог смотреть в другую сторону. Прямо на меня глядел Василий Кузнецов, молодой еще человек, с черными вы­разительными глазами, с тонкими и довольно интеллигентными чертами лица, церковный староста мултанской церкви. В его лице я прочитал выражение как будто вопроса и смертной тоски. Мне кажется, такое выражение должно быть у человека, попавшего под поезд, еще живого, но чувствующего себя уже мертвым. Вероят­но, он заметил в моих глазах выражение сочувствия, и его поблед­невшие губы зашевелились...

— Кристос страдал... — прошептал он с усилием. Казалось, эти два слова имели какую-то особенную силу для этих людей, при­давленных внезапно обрушившейся тяжестью.

— Кристос страдал, — зашамкал восьмидесятилетний старик Акмар, с слезящимися глазами, с трясущейся жидкой бородой, се­дой, сгорбленный и дряхлый.

— Кристос страдал, нам страдать надо... — шопотом, почти ав­томатически повторяли остальные, как будто стараясь ухватиться за что-то, скрытое в этой фразе, как будто чувствуя, что без нее — одно отчаяние и гибель.

Но Кузнецов первый оторвался от нее и закрыл лицо руками.

— Дети, дети! — воскликнул он, и глухое рыдание прорвалось внезапно из-за этих бледных рук, закрывавших еще более блед­ное лицо...

Я не мог более вынести этого зрелища и быстро вышел из зала. Проходя, я видел троих или четверых присяжных, которые, дер­жась за ручки скамьи, смотрели на обвиненных. Потом мне пере­давали, что двое из них плакали.

Публика двигалась взад и вперед, как-то странно; почти ник­то не уходил совсем, и никто не мог долго оставаться в зале; вхо­дили и уходили, как в доме, в котором посередине комнаты, ок­руженный желтыми огнями свечей, лежит мертвец, и кто-то бьется и рыдает о нем за дверью.

Я тоже не мог уйти и не мог оставаться, входил в зал и опять уходил. Обвиненные или тупо глядели вперед, или громко плака­ли, опустив голову на руки; дамы из публики смотрели на них широко открытыми глазами, внезапно отворачивались и быстро уходили. В настроении этой публики ясно чувствовалась весьма понятная жалость.

Но, кроме жалости, тут было еще тяжелое, гнетущее сомнение.

Когда я, ожидая судебного приговора, в третий раз вошел в зал, — публика столпилась в одном месте поближе к решетке. В углу этой решетки, рядом с караульным, вытянувшимся у своего ружья и, как будто нарочно, принявшим вид совершенно глухо­го, ничего не слышащего и не видящего человека, стоял дед Акмар. Его старческая рука опиралась на барьер, голова тряслась и губы шамкали что-то. Он обращался к публике с какой-то речью.

— Православной! — говорил он. — Бога ради, ради Криста... Коди кабак, коди кабак, сделай милость.

— Тронулся старик, — сказал кто-то с сожалением.

— Коди кабак, слушай! Может, кто калякать будет. Кто ее уби­вал, может скажут. Криста рада... кабак коди, слушай...

— Уведите их в коридор, — распорядился кто-то из судейских. Обвиняемых вывели из зала...

II

Описанным выше приговором во второй уже раз вотяки села Мултана признаны виновными в принесении языческим богам че­ловеческой жертвы. Во второй уже раз судебным приговором ус­танавливается, что в Европейской России среди чисто земледель­ческого вотского населения, живущего бок о бок с русским одной и тою же жизнью, в одинаковых избах, на одинаковых началах владеющего землей и исповедующего ту же христианскую рели­гию, существует до настоящего времени живой, вполне сохранив­шийся, действующий культ каннибальских жертвоприношений! Если вы представите себе, на основании сказанного выше, что Мултан — глухая деревушка, окруженная лесными дебрями, зате­рянная и одинокая, — то вы сильно ошибетесь. Это большое село, окруженное давно распаханными старыми полями, отстоящее лишь в пяти — десяти верстах от большой пристани Вятские Поляны, на реке Вятке, и в полуторах десятках верст от большого пермско-казанского тракта. В Старом Мултане вот уже пятьдесят лет существует церковь, пятьдесят лет вотское село служит центром православного прихода; в нем живут постоянно два священника с причтом, и тридцать лет дети вотяков Старого Мултана учатся в церковно-приходской школе... Один из обвиненных в принесении человеческой жертвы, Василий Кузнецов, — местный торговец, староста мултанской церкви...

Если вы подумаете, далее, что один только Мултан обвиняет­ся в сохранении, по какой-то несчастной случайности, ужасного

переживания ужасного обычая, то вы опять ошибаетесь. Обвине­ние мултанцев было бы невозможно, если бы следствие не поста­ралось собрать множество слухов, по большей части неизвестно откуда исходящих, — слухов о том, что среди вотяков вообще со­хранился обычай человеческих жертвоприношений. Эти слухи не касались непосредственно Мултана: они шли с дальних мест, со стороны «Учинской и Уваткулинской», из других местностей, из других уездов. Из отчета об этом деле, напечатанного в «Русских ведомостях», видно, что обвинение ставилось не против данных только семи лиц. Они, по мнению обвинителя, явились лишь ис­полнителями. На вотском кенеше (мирском сходе) ставится реше­ние: принести человеческую жертву. Нищий убит в родовом ша­лаше, но не для данного рода. Его кровь нужна будто бы для жер­твы за всю деревню. Может быть, даже не за одну деревню, а за многие деревни «вавожского края»... Этого мало. Ученый эксперт казанский профессор Смирнов, отстаивавший существование ужас­ного культа среди современного вотского населения, приводил общие «предания», не относившиеся специально к Мултану, слу­хи, исходившие из других уездов, даже сказки не вотские, а род­ственного вотякам черемисского народа. Вы видите, что ужасное обвинение ширится, растет, что данный судебный приговор есть приговор над целой народностью, состоящей из нескольких сотен тысяч людей, живущих в Вятском крае, бок о бок с русским на­родом и, повторяю, тою же земледельческой жизнью... Поста­райтесь представить себя по возможности ясно в роли вотяка-кре­стьянина, соседа русской деревни, в роли вотяка-учителя, нако­нец, в роли священника из Вятского края, — и вы сразу почувству­ете все ужасное значение этого приговора.

Предполагаю, что у учителя является возражение: не следует, конечно, преувеличивать значение и силу нашей культуры в тем­ной среде деревенской Руси. И в христианской деревне много тьмы и невежества: у нас есть лешие и ведьмы, в наши глухие деревуш­ки залетают огненные змеи, у нас приколачивают мертвых колду­нов осиновыми колами к земле, у нас убивают ведьм... В Сибири еще недавно убили мимо идущую холеру, в виде какого-то неиз­вестного странника. «Холера» умерла, как умирает обыкновенный человек, пришибленный ударом кола, а убийцы суждены и осуж­дены судом... «Что же мудреного, — спрашивает у меня один кор­респондент, — что вотяки полуязычники, которые, вдобавок, не­сомненно сохранили обычай кровной жертвы, — могли принести и человеческую жертву? И что нового открыло нам в этом отно­шении мултанское дело?».

Мне кажется, что здесь есть крупное смешение понятий. Да, суеверия очень сильны, — и убийство ведьмы произошло еще лет

пятнадцать-двадцать назад даже в бельгийской деревне. Что же? Вы не удивитесь поэтому, если бы в бельгийской деревне было до­казано существование каннибальского культа? В наши деревни ле­тают огненные змеи... Слыхали ли вы, однако, чтобы целое обще­ство, хотя бы подлиповцев, решило на общественном сходе при­нести огненному змею торжественную каннибальскую жертву? У нас приколачивают колдунов осиновыми колами! Значит ли это, что наша культура равна культуре антропофагов и каннибалов?

Нет, не значит. Оставим формальную принадлежность к той или другой религии, оставим также и церковно-приходскую или иную школу. Я полагаю, что даже между полным язычником, живущим общею жизнью с земледельческим христианским насе­лением, и язычником-каннибалом — расстояние огромное. Языч­ник, ограничивающийся принесением в жертву гуся, и язычник-каннибал — это представители двух совершенно различных ант­ропологических или, по крайней мере, культурных напластований, отделенных целыми столетиями. Выражаясь символически, — между нами приблизительно такое же расстояние, как между жер­твоприношением Авраама (отмечающим воспрещение человечес­кой жертвы в Ветхом завете) и принесением двух голубей в иеру­салимский храм иудеями первых годов христианской эры...

Далее, я полагаю, что между язычником, сохранившим где-ни­будь в глубине лесов в пустынной тундре всю чистоту своего язы­ческого культа, и язычником-земледельцем, вкрапленным в тече­ние столетий в самою среду русского народа, опять должна быть значительная разница. Дело тут даже не в культурной миссии официальных миссионеров, а в простом вековом близком обще­нии на почве общего труда и общих интересов с земледельческим и христианским народом. Я приведу ниже молитву, которая про­износилась в начале настоящего столетия на огромном жертво­приношении черемис их картами (жрецами), и вы увидите, како­му богу она приносилась и как сама она далека уже от каннибаль­ских заклинаний. Наконец, между этим последним язычником и инородцем-христианином, более столетия уже обращенным, — является еще одна, еще новая градация...

Как ни плоха была его школа, как ни слаба обращенная к нему проповедь, — все-таки они не могли не отдалить инородца еще на одну ступень от его первобытных верований. <...>

И, однако, кто-то убил нищего и взял у него голову и сердце! Значит, во всяком случае — это убийство суеверное?

Я не знаю. Но если и так, то в нем участвовали один или двое. Бывают вспышки паники, страсти, когда в толпе сразу просыпа­ются, оживают инстинкты пещерных предков, даже зверей. Тог­да-то и убивают проходящую мимо холеру. Здесь не то. Здесь необ-

ходимо допустить существование культа, при котором молитвен­ное настроение души в целом сельском обществе, нет, в целом крае, — спокойно, сознательно, постоянно или, по крайней мере, периодически направляется в сторону человеческих жертвоприно­шений. Каннибализм здесь является постоянно действующим, живым культом, охватывающим еще в наше время огромную пло­щадь, живущим в сотнях тысяч умов, исповедующих по наружно­сти христианскую веру...

Нет, нельзя закрывать глаза на весь ужас этого явления, если оно существует, нельзя сравнивать его ни с какими суевериями! Суеверия вы найдете еще во всех слоях общества; каннибализм отодвинулся от нас на тысячелетия.

Так, по крайней мере, мы думали до сих пор. Теперь оказыва­ется, что он жив, что это — не частная вспышка случайного пере­живания, а хроническое явление по всей площади, занимаемой вотским племенем.

Но если это так, — то нужно понять размеры и значение это­го явления. Нет, это не равносильно обычным суевериям, к кото­рым мы уже пригляделись и привыкли. Это шире всех вопросов о силе или слабости официальной миссии. Повторяю: перенеситесь мыслию в положение вотяка, сколько-нибудь сознательно отно­сящегося к этому обвинению, — и вы почувствуете всю его тяжесть. Вы почувствуете также, что это обвинение против самого культур­ного типа не одних вотяков, но и их соседей, неспособных веко­вым общением облагородить соседа-инородца хотя бы до степени невозможности каннибализма в культурной атмосфере, которой они дышат сообща!

Я полагаю, что мысль моя ясна: как существуют геологичес­кие напластования и формы, только этим напластованиям сродные, так же есть напластования культурные, отделенные друг от друга столетиями и разными наслоениями пережитого прошлого. Канни­бализм есть форма, свойственная давно погребенным, самым низ­ким слоям культуры, потонувшая на расстоянии столетий, и насе­ление, в котором она была жива, представляло собой низшую сту­пень в развитии человеческого типа... Существование языческих обрядов не может еще служить доказательством человеческого жер­твоприношения. Нужны доказательства более прямые.

Вот почему я полагаю, что мултанское дело есть дело «особой важ­ности», на которое следует обратить самое пристальное внимание. Не закрывать глаза, конечно, не отстранять неприятные выводы, — но присмотреться серьезно и строго, с чем в действительности мы имеем дело. Недостаточно приговорить несколько человек, — нуж­но узнать, что тут было, какому богу приносятся эти жертвы, как широк его культ... Но прежде всего: действительно ли этот культ

существует... Нужно, чтобы рассеялся этот густой туман, эта туча недоумения, нависшая над мрачной драмой, нужно, чтобы настоя­щее зло, если оно есть, не скрывалось ни за какими сомнениями...

Короленко В.Г. Собр. соч. Т. 9. С. 344-351.

____________________

«Мултанское жертвоприношение». Впервые опубликовано в «Русском богатстве» (1895.№ 11).

В 1892 г. на полпути между удмуртским селом Старый Мултан и рус­ской деревней был обнаружен труп нищего — старика Матюнина. По­лицейские, воспользовавшись этим, обвинили вотяков (удмуртов) в ри­туальном человеческом жертвоприношении. Дважды суд в Сарапуле и Елабуге заканчивался обвинительным приговором жителям села Старый Мултан. Короленко с помощью печати («Русские ведомости», «Русское богатство») добился пересмотра дела в 1896 г. и полного оправдания под­судимых.

В. А. Гиляровский