Прощание с Матерой 1 страница

Повесть

(В сокращении)

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матеры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнo открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по релке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все это бывало много раз, и много раз Матера была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадили огороды - да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы, когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба - да не на всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матера и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, да не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в опустевших избах и растворились ворота во дворы - их для порядка закрывали, но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило, скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски - поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним. Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно оставались теперь в Матере только старики и старухи, они смотрели за огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам они сходились вместе, негромко разговаривали - и все об одном, о том, что будет, часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за Ангару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.

Тот первый мужик, который триста с лишним лeт назад надумал поселиться на острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучше этой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст и не узенькой лентой, а утюгом, - было где разместиться и пашне, и лесу, и болотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матерe близко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой. Подмога - понятно: чего нe хватало на своей земле, брали здесь, а почему Поднога - ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно. Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней, тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко - Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая слово это на хохлацкий манер как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чего началось прозвище. Старик, который выдавал себя за поляка, любил русский мат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал в сердцах: богохул, а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернули язык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказать нельзя, но подсказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался в Матере срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором в последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул. Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой

- она была положе и ровней - и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары, голод, разбой.

Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и кроет сбили. Была мельница на верхней носовой проточке, специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, да нeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделе садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матеру. Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой, и места потом не показать, где там силились люди. Придется переезжать. Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света, которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала определять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в судьбе Матеры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то на правом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили все ближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы не возиться с хламьем, пустить под огонь.

Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебывая из блюдца, то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкий разговор. Сидели у Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никто из них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковных записях, которые потом куда-то увезли - концов не сыскать. О возрасте старухи говорили так:

- Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет родилась. - Это Дарья Настасье. - Я уж в памяти находилась, помню.

- Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.

- Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была - оглянись-ка! Ты ишо без рубашонки бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить.

- Я помню.

- Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая.

Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давних воспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матеру случайным ветром меньше десяти лет назад, - в Матеру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда - откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну, видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять тому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну и что, если рядом жила? - в Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, не злясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за что схлопотала прозвище " Московишна". Оно ей, кстати, шло: Сима была вся чистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которого порой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе. Судьба ей, похоже, и верно досталась не сладкая, если столько пришлось мытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную и ту немую девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком на руках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас не потеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и за которым могла бы ходить - стирать, варить, подавать. Именно по этой причине она и попала в свое время в Матеру: услышав, что дед Максим остался бобылем и выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, и отправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максим заупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хоть никому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорей всего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору уже большенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-то постоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревне зубоскалили: " Хоть и Сима, да мимо", но Сима не обижалась. Обратно в Нодволочную она не поплыла, так и осталась в Матере, поселившись в маленькой заброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна и ткала из тряпочных дранок дорожки для пола - тем и пробавлялась. А Валька, пока она жила с матерью, ходила в колхоз.

Сейчас возле Симы терся Колька, внучонок на пятом году, Валькина находка. Мальчишка был не в мать, не немой, но говорил плохо и мало, рос диким, боязливым, не отходящим от бабкиной юбки - не ребенок, а бабенок. Старухи жалели его, приласкивали - он сильнее жался к Симе и смотрел на них с каким-то недетским, горьким и кротким пониманием.

- Ты кто такой, чтобы на меня так глядеть? - удивлялась Дарья. - Че ты там за мной видишь - смерть мою? Я про нее и без тебя знаю. Ишь, уставился, немтырь, как гвоздь.

- Он не немтырь, - обижалась Сима, прижимая к себе Кольку.

- Не немтырь, а молчит.

Снова опустили разговор, разморенные чаем и бьющим из окна, что выходило на закат, ярким клонящимся солнцем. Старуха Дарья, высокая и поджарая, на голову выше сидящей рядом Симы, чему-то согласно кивала, уставив в стол строгое бескровное лицо с провалившимися щеками. Несмотря на годы, была старуха Дарья пока на своих ногах, владела руками, справляя посильную и все-таки немаленькую работу по хозяйству. Теперь вот сын с невесткой на новоселье, наезжают раз в неделю, а то и реже, и весь двор, весь огород на ней, а во дворе корова, телка, бычок с зимнего отела, поросенок, курицы, собака. Наказано было, правда, старухе, когда не сможет или занеможет, обращаться за помощью к соседке Вере, но до этого еще не дошло, Дарья справлялась сама.

Только что заступил июнь, подряд гуляли ясные, солнечные дни, едва прерываемые короткими сумеречными ночами.

Жары на острове, посреди воды, не бывает; по вечерам, когда затихал ветерок и от нагретой земли исходило теплое парение, такая наступала кругом благодать, такой покой и мир, так густо и свежо сияла перед глазами зелень, еще более приподнявшая, возвысившая над водой остров, с таким чистым, веселым перезвоном на камнях катилась Ангара и так все казалось прочным, вечным, что ни во что не верилось - ни в переезд, ни в затопление, ни в расставание. А тут еще дружные всходы на полях и в огородах, вовремя упавшие дожди и вовремя же наступившее тепло, это редкое согласие, сулящее урожай; неторопливое, желанное нарастание лета...

- Утром подымусь, вспомню со сна... ой, сердце упрется, не ходит, - рассказывала старуха Настасья. - Осподи!.. А Егор пла-а-чет, плачет. Я ему говорю: " Ты не плачь, Егор, не надо", - а он: " Как мне нe плакать, Настасья, как мне не плакать?! " Так и иду с каменным сердцем ходить, убираться. Хожу, хожу, вижу, Дарья ходит, Вера ходит, Домнида - и вроде отпустит маленько, привыкну. Думаю: а может, попужать нас только хочут, а ниче не сделают.

- Че нас без пути пужать? - спрашивала Дарья.

- А чтоб непужаных не было.

После того как Настасья с Егором остались совсем одни (два сына не пришли с войны, третий утонул, провалившись с трактором под лед, дочь умерла в городе от рака), начала Настасья малость чудить, наговаривать на своего старика, и все жалобное, болезненное: то будто угорел до смерти, едва отводилась, то всю ночь криком кричал, потому что кто-то изнутри душил его, то плачет, " вторые дни пошли, плачет, слезьми умывается", хотя, знали все, дед Егор не вдруг пустит слезу. Поначалу он стыдил ее, стращал, пробовал учить - ничего не помогало, и он отступился. Во всем другом нормальный, здравый человек, а тут как резьба какая свернулась и хлябает, проворачивается, проговаривается о том, чего не было и не могло быть. Добрые люди старались не замечать этой безобидной Настасьиной свихнутости, недобрые любили спрашивать:

- Как там сегодня Егор - живой, нет?

- Ой! - радостно спохватывалась Настасья. - Егор-то, Егор-то... едва

нонче не помер. У старого ума нeту, взял сколупнул бородавку и весь кровью изошел. Цельный таз кровушки.

- А теперь-то как - остановилась?

- Вся вышла, дак остановилась. Едва дышит. Ой, до того жалко старика. Побегу досмотрю, че с им.

А Егор в это время ковылял по другой стороне улицы и зло и беспомощно косил на Настасью глазом: опять, блажная, типун ей на язык, рассказывает про него сказки.

Им предстояло самое скорое, раньше других, прощание с Матерой. Когда дело дошло до распределения, кому куда переезжать, дед Егор со зла или от растерянности подписался на город, на тот самый, где строилась ГЭС. Там для таких же, как они, одиноких и горемычных из зоны затопления, ставились специально два больших дома. Условия были обменные: они не получают ни копейки за свою избу, зато им дают городскую квартиру. Позже дед Егор, не без подталкивания и нытья Настасьи, одумался и хотел переиграть город на совхоз, где и квартиру тоже дают, и деньги выплачивают, но оказалось, что поздно, нельзя.

- Совхоз выделяет квартиры для работников, а ты кaкой работник, - вразумлял его председатель сельсовета Воронцов.

- Я всю жисть колхозу ондал.

- Колхоз - другое дело. Колхоза больше нет.

Из района уже дважды поторапливали Егора переезжать, отведенная для них с Настасьей квартира была готова, ждала их, но старики все тянули, не трогались, как перед смертью стараясь надышаться родным воздухом. Настасья посадила огород, заводила то одно, то другое дело - лишь бы отсрочить, обмануть себя. В последний раз человек из района не на шутку накричал на них, стращая, что квартиру займут и они останутся на бобах, и дед Егор решился: если уж все равно ехать, то ехать. И отрезал Настасье:

- Чтоб к троице была в готовности.

А до троицы оставалось всего-то две недели.

- Зато никакой тебе работушки, - не то успокаивая, не то насмехаясь, говорила Настасье Дарья. - Я у дочери в городе-то гостевала - дивля: тут тебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна-баня, хошь год на улицу не показывайся. Крант, так же от как у самовара, повернешь - вода бежит, в одном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать, тоже с крантом - нажмешь, жар идет. Вари, парь. Прямо куды тебе с добром! - баловство для хозяйки. А уж хлебушко не испекчи, нет, хлебушко покупной. Я с непривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих - оне надо мной смеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в одном закутке, козле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, и дрожишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали. И баня... какая там баня, смехота одна, ребятенка грудного споласкивать. А оне ишо че-то булькаются, мокрые вылазят. От и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все на дому, все есть, руки подымать нe надо. А ишо этот... телехон заимей. Он тебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорела, и опеть на боковую.

- Ой, не трави ты мое сердце! - обмирала Настасья и прижимала к груди дряблые руки, закрывала глаза. - Я там в одну неделю с тоски помру. Посередь чужих-то! Кто ж старое дерево пересаживает?!

- Всех нас, девка, пересаживают, не однуе тебя. Всем тепери туды дорога. Только успевай, господь, прибирай. Настасья, не соглашаясь, качала головой:

- Не равняй меня, Дарья, не равняй. Вы все в одном будете месте, а я на отдельности. Вы, которые с Матеры, друг к дружке соберетесь, и веселей, и будто дома. А я? Ой, да че говореть?!

- Сколько нас, всех-то? - рассудительно отвечала Дарья. - Никого уж не остается. Погляди-ка: Агафью увезли, Василису увезли, Лизу в район сманивают. Катеринин парень по сю пору места себе не выберет, мечется как угорелый. А когды выбирать, ежли вино не все до капельки выпито. Наталья говорит: может, к дочери поеду на Лену...

- Татьяна, Домнида, Маня, ты, Тунгуска... Околоток хороший наберется. Не мое кукованье.

- От и вся Матера! Господи!

- А я уж про себя молчу. Молчу-у, молчу, - заунывно подхватила Сима и опять притянула к себе Кольку. - Мы с Коляней сядем в лодку, оттолкнемся и покатим куда глаза глядят, в море-окиян...

У Симы не было своей собственности, не было родственников, и ей оставалась одна дорога - в Дом престарелых, но и на этой дороге теперь, как выяснилось, появилось препятствие: Колька, в котором она души не маяла. С мальчишкой в Дом престарелых не очень хотели брать. Валька, немая Симина дочь, свихнулась и потерялась. Взяв годы и познав мужика, одного, другого, третьего, Валька пошла во вкус и так полюбила это дело, что уже и сама без стесненья напрашивалась на ночные игры. И очень скоро наиграла Кольку. Сима гонялась за Валькой с палкой, матери, жены кляли ее на чем свет стоит, и осатаневшая Валька сбежала, вот уже больше года от нее не было ни слуху ни духу. Симу научили подать в розыск, но при той неразберихе и движении, которые начались теперь на Ангаре, при Валькиной немоте и документальной неоформленности, отыскать ee было нелегко.

- Если и найдется, Коляню я ей так и так не отдам, - говорила Сима. - Мы с Коляней хоть поползем, да на одной веревочке.

- Ты пошто его не учишь говореть-то как следует? - попрекала Дарья. -

Он вырастет, он тебя не похвалит.

- Я учу. Он может говорить. Коляня у нас молчаливый.

- Пришибло мальчонку. Он все понимает.

- Пришибло.

Не спрашивая у Настасьи, Дарья взяла ее стакан, плеснула в него из

заварника и подставила под самовар - большой, купеческий, старой работы,

красно отливающий чистой медью, с затейливым решетчатым низом, в котором

взблескивали угли, на красиво изогнутых осадистых ножках. Из крана ударила

тугая и ровная, без разбрызгов, струя - кипятку, стало быть, еще вдосталь, -

и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавила

себе - отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новому

кругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно прихлебывая

вытянутыми губами.

- Четвертый, однако, стакан, - прикинула Настасья.

- Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь на

своей городской фукалке в кастрюльке греть.

- Пошто в кастрюльке? Чайник налью.

- Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого

скусу. Водопой, да и только.

И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартиры

по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и

Настасья. И зря она пугает Настасью - неизвестно еще, удастся ли ей самой

кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет ставить его хоть в

кровати, а все остальное - как сказать. И не в строку, потеряв, о чем

говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:

- Доведись до меня, взяла бы и никуды нe тронулась. Пушай топят, ежли

так надо.

- И потопят, - отозвалась Сима.

- Пушай. Однова смерть - че ишо бояться?!

- Ой, да ить неохота утопленной быть, - испуганно остерегла Настасья. -

Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас

туды.

- Рать-то твоя поплывет.

- Поплывет. Это уж так, - сухо и осторожно согласилась Настасья.

И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила:

- Че-то Богодул седни не идет.

- Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.

- С им грешно, и без его тоскливо.

- Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная.

- Окстись, Настасья.

- Прости, осподи! - Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и неудобно, со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и снова перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.

Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльями и горланил в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, как скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце течение

и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и черемухой, уже

запылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от нагретых деревянных

мостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую,

наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: живые или нет? Колька топнул

на нее, курица сорвалась и зашлась, залилась в суматошном кудахтанье, не

унося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась

в сенях, наскакивал на стены и уронив ковшик с ушата, в последнем отчаянии

влетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурча

под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул в

сени. После этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всех

сторон глаза и возгласил:

- Кур-рва!

- Вот он, святая душа на костылях, - без всякого удивления сказала

Дарья и поднялась за стаканом. - Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то не

идет. Садись, покуль самовар совсем не остыл.

- Кур-рва! - снова выкрикнул, как каркнул, старик. - Самовар-р!

Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!

- Кого грабют? Чо ты мелешь?! - Дарья налила чай, но насторожилась, не

убрав стакан из-под крана. Такое теперь время, что и нельзя поверить, да

приходится; скажи кто, будто остров сорвало и понесло как щепку - надо

выбегать и смотреть, не понесло ли взаправду. Все, что недавно еще казалось

вековечным и неподатным, как камень, с такой легкостью помчало в тартарары -

хоть глаза закрывай.

- Хресты рубят, тумбочки пилят! - кричал Богодул и бил о пол палкой.

- Где - на кладбище, че ли? Говори толком.

- Там.

- Кто? Не тяни ты душу, - Дарья поднялась, выбралась из-за стола. - Кто

рубит?

- Чужие. Черти.

- Ой, да кто ж это такие? - ахнула Настасья. - Черти, говорит.

Торопливо повязывая распущенный за чаем платок, Дарья скомандовала:

- Побежали, девки. То ли рехнулся, то ли правду говорит.

Кладбище лежало за деревней по дорогe на мельницу, на сухом песчаном

возвысье, среди берез и сосен, откуда далеко окрест просматривалась Ангара и

ее берега.

Первой, сильно клонясь вперед и вытянув руки, будто что обирая,

двигалась Дарья с сурово поджатыми губами, выдающими беззубый рот; за ней с

трудом поспевала Настасья: ее давила одышка, и Настасья, хватая воздух,

часто кивала головой. Позади, держа мальчонку за руку, семенила Сима.

Богодул, баламутя деревню, отстал, и старухи ворвались на кладбище одни.

Те, кого Богодул называл чертями, ужи доканчивали свое дело, стаскивая

спиленные тумбочки, оградки и кресты в кучу, чтобы сжечь их одним огнем.

Здоровенный, как медведь, мужик в зеленой брезентовой куртке и таких же

штанах, шагая по могилам, нес в охапке ветхие деревянные надгробия, когда

Дарья, из последних сил вырвавшись вперед, ожгла его сбоку по руке

подобранной палкой. Удар был слабым, но мужик от растерянности уронил на

землю свою работу и опешил:

- Ты чего, ты чего, бабка?!

- А ну-ка марш отседова, нечистая сила! - задыхаясь от страха и ярости,

закричала Дарья и снова замахнулась палкой. Мужик отскочил.

- Но-но, бабка. Ты это... ты руки не распускай. Я тебе их свяжу. Ты...

вы... - Он полоснул большими ржавыми глазами по старухам. - Вы откуда здесь

взялись? Из могилок, что ли?

- Марш - кому говорят! - приступом шла на мужика Дарья. Он пятился,

ошеломленный ее страшным, на все готовым видом. - Чтоб счас же тебя тут не

было, поганая твоя душа! Могилы зорить... - Дарья взвыла. - А ты их тут

хоронил? Отец, мать у тебя тут лежат? Ребяты лежат? Не было у тебя, у

поганца, отца с матерью. Ты не человек. У какого человека духу хватит?!. -

Она взглянула на собранные, сбросанные как попало кресты и тумбочки и еще

тошней того взвыла. - О-о-о! Разрази ты его, господь, на этом месте, не

пожалей. Не пожалей! Не-ет, - кинулась она опять на мужика. - Ты отсель так

не уйдешь. Ты ответишь. Ты перед всем миром ответишь.

- Да отцепись ты, бабка! - взревел мужик. - Ответишь. Мне приказали, я

делаю. Нужны мне ваши покойники.

- Кто приказал? Кто приказал? - бочком подскочила к нему Сима, не

выпуская Колькиной ручонки. Мальчишка, всхлипывая, тянул ее назад, подальше

от громадного разъяренного дяди, и Сима, поддаваясь ему, отступая,

продолжала выкрикивать: - Для вас святого места на земле не осталось! Ироды!

На шум из кустов вышел второй мужик - этот поменьше, помоложе и

поаккуратней, но тоже оглоблей нe свернешь и тоже в зеленой брезентовой

спецовке - вышел с топором в руке, и, остановившись, прищурился.

- Ты посмотри, - обрадовался ему медведь. - Наскочили, понимаешь.

Палками машут.

- В чем дело, граждане затопляемые? - важно спросил второй мужик. - Мы

санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению

санэпидстанции.

Непонятное слово показалось Настасье издевательским.

- Какой ишо сам-аспид-стансыи? - сейчас же подернулась она. - Над

старухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды ненасытные! Кары на вас

нету. И ты меня топором не пужай. Не пужай, брось топор.

- Ну оказия! - мужик воткнул топор в стоящую рядом сосну.

- И не шуренься. Ишь, пришуренил разбойничьи свои глаза. Ты на нас

прямо гляди. Че натворили, аспиды?

- Че натворили?! Че натворили?! - подхватив, заголосила Дарья.

Сиротливые, оголенные могилы, сведенные в одинаково немые холмики, на

которые она смотрела в горячечной муке, пытаясь осознать содеянное и все

больше помрачаясь от него, вновь подхлестнули ее своим обезображенным видом.

Не помня себя, Дарья бросилась опять с палкой на медведя, бывшего ближе, но

он перехватил и выдернул палку. Дарья упала на колени. У нее недостало сил

сразу подняться, но она слышала, как истошно кричала Сима и кричал

мальчишка, как в ответ кричали что-то мужики, потом крик, подхваченный

многими голосами, разросся, распахнулся; кто-то подхватил ее, помогая встать

на ноги, и Дарья увидела, что из деревни прибежал народ. Тут были и

Катерина, а Татьяна, и Лиза, и ребятишки, Вера, дед Егор, Тунгуска, Богодул,

кто-то еще. Шум стоял несусветный. Мужиков окружили, они не успевали

огрызаться. Богодул завладел топором, который был воткнут в сосну, и, тыча в

грудь медведю острым суковатым батожком, другой рукой, оттянутой назад, как

наизготовку, покачивал топор. Дед Егор молча и тупо смотрел то на кресты и

звезды, обломавшиеся с тумбочек, то на сотворивших все это мужиков. Вера

Носарева, крепкая бесстрашная баба, разглядела на одной из тумбочек

материнскую фотографию и с такой яростью кинулась на мужиков, что те,

отскакивая и обороняясь от нее, не на шутку перепугались. Шум поднялся с еще

большей силой.

- Че с имя разговаривать - порешить их за это тут же. Место самое

подходявое.

- Чтоб знали, нехристи.

- Зачем место поганить? В Ангару их.

- И руки не отсохли. Откуль такие берутся?

- Как морковку дергали... Это ж подумать надо!

- Ослобонить от их землю. Она спасибо скажет.

- Кур-рвы!

Второй мужик, помоложе, по-петушиному вскидывая голову и вертясь из

стороны в сторону, старался перекричать народ:

- Мы-то что?! Мы-то что?! Вы поймите. Нам дали указание, привезли сюда.

Мы не сами.

- Врет, - обрывали его. - Тайком приплыли.

- Дайте сказать, - добивался мужик. - Не тайком, с нами представитель

приехал. Он нас привез. И Воронцов ваш здесь.

- Не может такого быть!