Прощание с Матерой 5 страница

ее понятию, разговор. - Может, ниче... Счас и поедем, все уж на берег

свезли.

И, будто подслушав, поймав момент, застучал в окошко дед Егор, показал,

что пора трогаться.

- Вот, поехали, - обрадованно всполошилась Настасья и первой выскочила

из-за стола. - Я говорела... Идем, идем, Егор! - крикнула она, как-то сразу

вдруг переменившись, чего-то испугавшись. - Погоди меня, Егор, не уходи.

Она подхватила самовар и кинулась к дверям, оборачиваясь на старух, с

молчаливой мольбой подгоняя их. Дарья, поднявшись, степенно перекрестилась

на пустой угол, вслед за ней, прощаясь, перекрестилась туда же Катерина.

Они, задерживаясь, ждали чего-то от Настасьи, какого-то положенного в таких

случаях действа, но она, вконец потерявшись, ничего не помнила и ничего не

сделала. На крыльце она опустила самовар на его место у стены - где он

всегда закипал, и, когда выбрались из избы старухи, торопясь, долго не

попадая ключом в гнездо, замкнула дверь на висячий замок. Она обернулась -

Егор выходил уже из ворот - и закричала что было мочи:

-- Его-ор!

Он запнулся.

- Егор, ключ куды?

- В Ангару, - сплюнул дед Егор.

И, больше уже не задерживаясь, зашагал в заулок, переставляя ноги с тем

вниманием, когда готовят и помнят каждый свой шаг. Настасья непонимающе,

жалобно скосив лицо, смотрела ему вслед.

- Давай сюды, - прикрывая платком рот, чтоб не разрыдаться, Дарья взяла

у нее ключ, зажала его в кулаке. - Пущай у меня будет. Я тут буду заходить,

доглядывать.

- Ворота закрывай, - не забыла Настасья; она словно бы улыбалась или

усмехалась, лицо ее, забытое, оставленное без внимания, провисало то в одну,

то в другую сторону. - А то скот наберется, напакостит. Это уж так.

- Мне тут рядом. Кажин день буду смотреть. Ты об этим не думай.

- А мы с Егором поедем...

...Утро поднялось уже высоко, но было еще утро, когда Настасья с Егором

отплывали с Матеры. Вовсю разгорелось солнце, выцвела зелень на острову,

сквозь воду сочно сияли на дне камни. Горячими, сверкающими полосами

вспыхивала, играя, Ангара, в них со свистом бросались с лету и терялись в

искрении стрижи. Там, где течение было чистым, высокое яркое небо уходило

глубоко под воду, и Ангара, позванивая, как бы летела в воздухе.

Лодка с грузом стояла у мостков, с которых брали воду. Старухи вслед за

Настасьей спустились на каменишник, и деревню из-под высокого яра стало не

видно. И не слышно стало Матеру рядом с Ангарой. Настасья пристроила самовар

в носу лодки и вернулась к старухам прощаться. Они всхлипывали, уже не

сдерживаясь. Испуганный их слезами, громко плакал Симин мальчишка. Настасья

по очереди подавала старухам руку - по-другому прощаться она не умела - и,

тряся головой, повторяла:

- Ниче, ниче... может, ниче...

Дед Егор поторопил ее.

Глядя под ноги и махая, как отмахиваясь, вытянутой назад рукой, она

взошла на мостки, еще раз быстро оглянулась и переступила в лодку.

- А Егор пла-ачет, плачет... - начала она, показывая на старика, и

умолкла. Дед Егор повернулся лицом к берегу и трижды - направо, налево и

прямо - поясно поклонился Матере. Потом быстро оттолкнул лодку и перевалился

в нее.

- Настасья! Настасья! - кричали старухи.

- Ниче, ниче, - стоя в рост в лодке и обирая руками слезы, бормотала

Настасья. И вдруг, как надломившись, упала на узлы и завыла.

Дед Егор торопливо отпихивался веслом от берега. Там, на глубокой воде,

их ждал в моторке Павел. Когда течение подхватило лодку, дед Егор перебросил

ему буксир; Павел завел мотор - лодку со стариками дернуло и потащило - все

быстрей и быстрей, все дальше и дальше вниз по Ангаре.

Ненадолго еще раз открылась на повороте Матера-деревня и тут же

скрылась.

Подступила и эта ночь, первая жаркая и яркая на Матере. Потом их будет

много, в сентябре, ближе к концу, запылают ночи одна за другой, и далеко по

сторонам озарится Ангара, провожаемая огромными, будто в честь ее нарочно

запаленными, огнями. Но эта ночь была первой, и вышла она на Матере задолго

вперед остальных.

В эту ночь горела Петрухина изба. Петруха, бывший от начала до конца

тут же и догадавшийся, несмотря на суматоху, засечь время, доводил затем до

сведения материнцев, что хорошая, сухая, выстоявшаяся изба горит два часа. В

деревне мало кто сомневался, что вспыхнула она не по какой другой причине,

как по исполнению его собственного желания. Перед тем Петруха куда-то ездил,

что-то вынюхивал и, воротясь, приказал матери, старухе Катерине,

перевозиться: будто не сегодня-завтра нагрянет за избой музей. Перевозить

было особенно нечего. Петруха был из тех богатеев, кому как в баню идти, так

и переезжать. Корову продали еще два года назад, последнюю живность,

подростка поросенка, закололи в апреле, когда стол опустел подчистую;

старуха Катерина собрала свои немудрящие пожитки и в руках перенесла их к

Дарье. Как раз в день перед пожаром и перенесла: Петруха пьяный настоял,

выжил чуть не силой, и Катерина от греха подальше, чтоб не скандалить с ним,

убралась. Дарья звала ее к себе еще раньше, уговаривая, что вдвоем им легче

будет коротать оставшиеся на Матере дни. Оно и верно, веселей, так и так

днями старухи сбивались в кучу вокруг Дарьи. Дарья жила тем же страхом, что

и другие, но жила уверенней и серьезней, с нею считался сын, человек не

последний в совхозе, ей было куда приклонить голову после затона, и даже с

выбором: захочет - поедет в одну сторону, захочет - в другую; а кроме того,

Дарья имела характер, который с годами не измяк, не повредился, и при случае

умела постоять не только за себя. В каждом нашем поселенье всегда были и

есть еще одна, а то и две старухи с характером, под защиту которого

стягиваются слабые и страдальные; и обязательно: отживет, отойдет в смерть

одна такая старуха, место ее тут же займет другая, подоспевшая к тому

времени к старости и утвердившаяся среди других своим строгим и справедливым

характером. В том особенном положении, в каком оказалась Матера, Дарья ничем

не могла помочь старухам, но они шли к ней, собираясь вместе, чтобы рядом с

Дарьей и себя почувствовать тоже смелей и надежней. Известно же, что на миру

и смерть красна, а предложи им кто смерть всем в одночасье, друг возле

друга, едва ли хоть одна отошла бы задуматься - с последней радостью они бы

согласились.

Под эту ночь Матера утихомирилась рано. Поздние дела случаются обычно у

молодых, а их в Матере, кроме набежников из совхоза, не осталось. Легли еще

при свете, когда он затихал и замирал, скатываясь за Ангару, куда ушло

солнце. Теперь и время наступило непутевое, не как у нормальных людей: с

одной стороны, охота задержать лето и оттянуть то небывалое-неживалое, что

готовилось, а с другой - не терпелось, чтобы поскорей чем-нибудь кончилась

эта тягомотина, когда не дома и не в гостях, то ли живешь, то ли снишься

себе в долгом недобром сне. Легли, как обычно, рано; Катерина впервые

уходила из дому и, хоть давно приготовилась, настроилась на уход и этот

малый, перед большим, переезд тоже загодя предчувствовала, но было ей

донельзя горько и тошно, всякое слово казалось неуместным и ненужным. Дарья,

понимая ее, не лезла с разговором; под вечер приходил Богодул, но с ним тоже

не разбеседуешься, потыркали, помыркали, чтоб совсем не молчать, и Дарья

спровадила старика. Себе она постелила на русской печке, там она больше

всего и спала и зимой и летом, влезая на печку через голбец, а Катерина

устроилась на топчане в переднем углу. Для Павла, когда он будет приезжать,

оставалась деревянная кровать.

Легли и затихли. Катерина не знала, уснула она или, молясь ненадежными

мыслями, только еще подбиралась ко сну, когда в окно забарабанили - сначала

в окно и тут же в дверь, и Богодул за дверью (все недобрые вести приносил

Богодул) сипло и раскатисто закричал:

- Катер-рина! - Обычная очередь мата, без которого не смыкались у него

вместе два нормальных слова. - Катер-рина, горишь! Кур-рва! Петр-руха!

Старухи вскочили. В двух окнах, выходящих на верхний край Матеры,

плясали огненные сполохи, огонь казался настолько близким, что Дарья со сна

перепугалась первым страхом:

- Господи! Мы, ли че ли?!

Что к чему, Катерина разобрала сразу. И, путаясь в одежонке,

вскрикивала запальчиво и слабо, будто билась лбом о стенку:

- Ну, бесовый! Ну, бесовый! Как знала! Как знала! Царица небесная! -

Подхватилась и со всех своих ног кинулась туда - домой, что еще только

вечером было ее домом. Богодул, заторопившийся было за ней, с полдороги

переиначил и повернул на нижний край добуживать деревню.

Когда Катерина подбежала, изба полыхала вовсю. Не было никакой

возможности отбить ее от огня, да и не было в этом нужды. Один Петруха

метался среди молча стоящих, неотрывно глядящих на огонь людей и пытался

рассказать, как он чуть не сгорел, как в последний момент проснулся " от дыма

в легких и от жара в волосах - волоса аж потрескивали". " А то бы хана, -

повторял он с усмешкой. - Ижжарился бы без остатку, и не нашли бы, где че у

меня было", - и, присаживая голову, заглядывал в глаза: верят, не верят? От

него, как от чумного, отодвигались, но Петруха особенно и не рассчитывал на

веру, он знал Матеру, знал, что и его знают как облупленного, а потому

допускал и свою невольную вину. " Я вечером печку топил и лег спать, - лез он

с никому не нужными объяснениями. - Может, уголь какой холерный выскочил,

натворил делов", - и опять принимался рассказывать, как он спасся. Для него

только это и было важно - что он сам мог сгореть и лишь чудом уцелел, он так

уверился в этом, что, рассказывая, добивался у себя слезы и дрожи в голосе -

того, что требовалось для правды. Про печку и уголь он здесь же и забывал и

грозил: " Узнать бы, какая падла чиркнула, я бы..." - и точил кулаки,

пристукивая ими один о другой, как точат ножи. Или он опьянел от пожара, или

с вечера еще не просох окончательно, но казался Петруха нетрезвым и

пошатывался, оступался; лохматый и грязный, был он в майке, одна лямка

которой сползла с плеча, и в сапогах - обуться все-таки успел старательно. К

тому же Петруха успел кое-что и выбросить из огня: на земле валялось ватное

лоскутное одеяло, старая дошонка и " подгорна" - гармошка, которая в

Петрухиных руках знала только: " Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица, по

тебе никто не ходит - ни петух, ни курица..." Петруха все хватался за нее и

все переносил с места на место, подальше от жара; люди тоже отступали, когда

припекало, но не расходились и не сводили с огня тревожных, пытающихся

что-то рассмотреть и понять глаз.

Тут была вся оставшаяся живая деревня, даже ребятишки. Но и они не

гомонили, как обычно; стояли завороженные и подавленные страшной силой огня.

Старухи с суровыми и скорбными лицами держались не вместе, а кто где - с

какой стороны подбежала каждая и уперлась перед жаром. Как никогда,

неподвижные лица их при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные

уродливые тени подпрыгивали и извивались. Катерина, прибежав, закричала,

заголосила, протягивая руки к горящей избе, в рыданиях наклоняясь, кланяясь

в ее сторону - на нее оглянулись, узнавая, кто она и почему имеет право

кричать, узнали, молча пожалели и опять в мертвом раздумье уставились на

огонь. Из темноты вынырнула Дарья и встала рядом с Катериной - и остальным

сделалось спокойней, что Дарья там, рядом, что она, понадобится если,

удержит около себя Катерину и что они, стало быть, могут оставаться на своих

местах. Но и Катерина, поддаваясь этому жуткому и внимательному молчанию

людей, вскоре тоже умолкла, подняла глаза и не убирала их больше с того, что

с малых лет было ее домом.

Люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было

сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном

событии, сколько бы много ни было имеете народу, каждый старается, никого не

замечая, оставаться один - легче затем освободиться от стыда. В душе им было

нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем,

когда еще можно было, спасти избу, - не к чему было пытаться. То же самое

будет и с другими избами - скоро уж - Петрухина первая. И они смотрели,

смотрели, ничего не пропуская, как это есть, чтобы знать, как это будет, -

так человек с исступленным вниманием вонзается глазами в мертвого, пытаясь

заранее представить в том же положении, которого ему не миновать, себя.

Настолько ярко, безо всяких помех, осветилась этим огнем судьба каждого

из них, та не делимая уже ни с кем, у близкого края остановившаяся судьба,

что и не верилось в людей рядом, - будто было это давным-давно.

Пламя уже охватило всю избу и взвивалось высоко вверх, горело сильно и

ровно, и горело, раскалившись от жара, сплошным огнем все - стены, крыша,

сени, стреляло головешками, искрило, заставляя людей спячиваться; лопались и

плавились стекла; изнутри хлестким взмахом, точно плескал кто бензином, с

фуканьем выметывались длинные буйные языки. Пылало так, что не видно было

неба. Далеко кругом озарено было этим жарким недобрым сиянием - в нем

светились ближние, начинающиеся улицей, избы и тоже как горели, охваченные

мечущимися по дереву бликами; им озарялась Ангара под берегом, и там, где

она озарялась, зияла открытой раной с пульсирующей плотью; бугор за дорогой,

который то выхватывало из темноты, то снова задвигало в нее прыгающим

сиянием, казался бурым, опаленным. За пылающими стенами что-то обваливалось

и стучало, как от взрывов; в окна выбрасывало раскаленные угли; высоко

поднимались и отлетали, теряясь в звездах, искры; полымя наверху шипело,

переходя в слабый дым. Тесина на крыше вдруг поднялась в огне стоймя и,

черная, угольная, но все же горящая, загнулась в сторону деревни - там, там

быть пожарам, туда смотрите. И почти в тот же миг кровля рухнула, огонь

опал, покатились верхние горящие венцы - люди вскрикнули и отскочили.

Катерина снова заплакала навзрыд, невидяще кланяясь поверженной избе,

которую ненадолго окутало дымом, пока передохнуло, отдыхиваясь и

отрыгиваясь, и с новой силой направилось пламя, из которого частями

выхватывалась, будто плясала, русская печка. Огонь полез по забору во двор,

но и тут не захотели его остановить - к чему двор без избы? Кто станет

спасать ноги, оставшись без головы?

Когда верх избы рухнул и не стало избы, внимание людей к огню ослабло.

По какому-то точно наущению они оглянулись на Петруху. Они оглянулись и на

Катерину, которая всхлипывала, пожалели ее уже большей жалостью, но на

Петрухе они задержали глаза. Как он? Что он делает? Что испытывает теперь?

Доволен или испуган? Петруха стоял, теребя руками голую грудь и неспокойно

подергивая головой; пытливые взгляды людей обозлили его. Его давно уже, с

той поры как прибежала мать, терзало, что она не подошла к нему, не спросила

и не обругала, не пристыдила, она будто совсем забыла о нем, отказалась от

него, поэтому Петруху подмывало подойти самому и напомнить, что он здесь,

посмотреть, как поведет себя мать. И теперь, обозлившись, он решился и,

подойдя, сказал - да такое и так нахально, грубо, что и сам испугался:

- Мать, дай закурить.

Она непонимающе и все еще всхлипывая, подняла на него лицо.

- Ты же нюхаешь табак, я знаю. У тебя должон быть, - не остановился

Петруха. Дарья расслышала.

- Я те щас закурю! - негромко, во напористо, властно пригрозила она. -

Я те щас головешкой в рожу закурю! Я тя, зажигателя, щас подведу и дам

понюхать, чем там пахнет. Он ишо над матерью изгаляться, ишо мало ему! А ну

уметайся отсель, покуль я за тя не взялась!

- Хек! - только и нашелся ответить Петруха и отступил в темноту.

Но темнота уже заметно помякла, поникла, с неба разливался рассвет.

Теперь, когда огонь опал и лишь понизу подбирал оставшееся дерево, сильнее

запахло гарью и понесло сажными лохмотьями. Курились на траве и дороге

отлетевшие головешки. Деловито, без страсти и буйства, оттянувшись на

сторону, горел амбар. При набирающемся утреннем свете светлел и огонь.

Люди стали расходиться. Они уходили, неуверенно, боязливо осматриваясь

кругом: вот и нарушился порядок Матеры, с одного края деревня оголилась, и

теперь этот край беззащитен. Верно, отсюда и пойдет огонь дальше, ничем,

никаким миром от него не спастись...

Об этом и говорила Дарья Катерине, успокаивая и уводя ее с пожарища. У

всех будет то же самое, никто не минует этой судьбы. Катерине она выпала

первой - легче будет потом: не страдать, не мучиться в ожидании своего огня

и, дождавшись, не смотреть на него, обжигая сердце. Она свой черед прошла.

И верно, огнем изба горит недолго, два-три часа, но многие еще дни

курится, не остывая, избище и остро пахнет горелым, но не выгоревшим до

конца, ничем не убиваемым жилым духом.

Хозяин в эту ночь рано вышел на пост, загодя выбранный на ближнем

бугре, откуда было удобно и безопасно наблюдать пожар. И он видел все от

начала до конца. Он видел отблеск первой спички, особую, ненуждовую вспышку

которой сразу выделила и почувствовала изба: она натянулась и, с болью

скрипнув, осела. Хозяин подбежал к ней, прижался на мгновение в последний

раз к ее сухому замершему дереву, чтобы показать, что он здесь и будет здесь

до конца, и тут же вернулся обратно.

Он видел, как замерцала изнутри изба, сначала прерывистым, слабым

сиянием, которое все набиралось и набиралось, пока окна не залило сплошь

играющей краской. Хозяин смотрел, и сквозь стены видя то, что творится

внутри. Огонь долго прихватывался за плотный и гладкий, веками вышорканный

пол и никак не мог зацепиться за него, соскальзывал и смазывался - и вдруг,

углядев, ринулся на тонкую дощатую заборку и легко выскочил по ней наверх.

Затрещали, накаляясь, стены, и то ли от жара, то ли от постороннего

вмешательства мягко хлопнуло, как пролилось, стекло в выходящем на Ангару

окне. Оттуда, будто поддувалом, плеснуло свежим воздухом, и огонь, свободно

вздохнув, загудел и пошел гулять по всей избе, подбирая любую горящую мелочь

и продолжая накалять потолок и стены.

Хозяин видел, как бежали люди, как метался на виду у первых прибежавших

Петруха, размахивая руками и показывая ими на объятую пламенем избу. Вся

жизнь, какая была в дереве, к этому времени сварилась, и оно горело без

страдания. Пламя выбилось наружу и навалилось на постройку с обеих сторон.

Высоким заревом вспыхнула крыша, свет достал и до Хозяина, которому пришлось

ползком выбираться в темноту.

И пока изба горела в рост, Хозяин смотрел на деревню. В свете этого

щедрого пожарища он хорошо видел блеклые покуда, как нарисованные, огоньки

над живыми еще избами - только он мог их видеть и видел, отмечая, в какой

очередности возьмет их огонь. И он видел возле них чужих людей - их было

много. Подняв глаза еще выше, Хозяин увидел дымы над материнскими лесами, и

дымы эти без ветра долго носило прощальными кругами по острову.

Горела Подмога...

Он видел дым над кладбищем, тот самый, который старухи не дали

добыть...

Он видел, подобрав опять глаза к Петрухиной избе, как завтра придет

сюда Катерина и будет ходить тут до ночи, что-то отыскивая, что-то вороша в

горячей золе и в памяти, как придет она послезавтра, и после... и после...

Но он видел и дальше...

Но еще сумела, всплеснулась жизнь на Матере - когда начался сенокос.

Кормов по новым угодьям было не набрать, да их и не было еще, новых-то

угодий, двинулись в последний раз на старые. Пришлось совхозу расползаться

опять по колхозам - кто где жил, туда на страдованье и поехал. Редкий

человек не обрадовался этой счастливой возможности пожить-побыть под конец в

родной деревеньке, чуть не у каждого там дом, скотина, огород, неподчищенные

дела, да и земля не молчала, звала их перед смертью проститься. Мало кто, не

слепой, не глухой, не осевший в конторе и не занятый на строгой, прицепной

работе, отказался поехать - привязчив человек, имевший свой дом и родину, ох

как привязчив!

Полдеревни вернулось в Матеру, и Матера ожила пускай не прежней, не

текущей по порядку, но все-таки похожей на нее жизнью, будто для того она и

воротилась, чтобы посмотреть и запомнить, как это было. Заржали опять кони,

пригнанные с Подмоги, зазвучали по утрам, перекликаясь, голоса работников,

застучало-забренчало покосное снаряженье. Разыскали, где она есть, и

отогрели кузницы, чтобы подладить технику на конной тяге, достали литовки -

и поднялся с постели дед Максим, вытащил из-под хлама молоток и подвязал к

нему петлю, чтобы не выскальзывал при отбое из дряхлой руки. Понадобилось -

и поди ж ты! - как раньше, отыскались литовки и оказался жив дед Максим. К

нему же тащили грабли, вилы, косилки - и он подновлял, подгонял, острил,

вставлял взамен выпавших новые зубья. И вроде подобрел, повеселел дед за

работой, хотя только что помирал, стал помахивать руками, покрикивать,

распоряжаться. Ему с улыбкой, с удовольствием подчинялись - так же

покрикивал он на них двадцать и больше годов назад, так же назначал их на

работу Павел, бывший тогда бригадиром и вызвавшийся в бригадиры теперь, -

будто ничего не изменилось. И, как тогда, обходились без большой техники:

тракторы, машины на той стороне, им и там ни минуты покоя, а здесь

оставались только одна бортовая машинешка да два самоходных комбайна,

которые ждали своей поры на бугре за деревней. Но машину, как нарочно, как в

наказанье, что она здесь оказалась, держали на побегушках: за холодным

квасом по жаре сгонять или доставить на луг припоздавшую со скотиной бабу.

Серьезной работы ей не давали. Из какого-то каприза, прихоти выкатили из

завозни два старых ходка и запрягали в них по утрам коней, отъезжая на луга,

а машина сиротливо, не смея вырваться вперед, плелась позади и казалась

много дряхлей и неуместней подвод. Но это уж действительно из каприза из

игры, в которую, однако, включались все, и включались с охотой.

Потом, верно, без техники не обойтись, и переплавлять сюда трактор, а

то и не один, так или иначе придется, когда понадобится стягивать зароды к

воде - их сразу на тракторные сани и собирались метать. Но это потом,

потом... пока управлялись, как раньше, косилками, конными граблями, вязали

для копен метлы...

И работали с радостью, со страстью, каких давно не испытывали. Махали

литовками так, словно хотели показать, кто лучше знает дело, которое здесь

же, вместе с этой землей, придется навеки оставить. Намахавшись, падали на

срезанную траву и, опьяненные, взбудораженные работой, подтачиваемые

чувством, что никогда больше такое не повторится, подзуживали, подначивали

друг друга старым и новым, что было и не было. И молодели на глазах друг у

друга немолодые уже бабы, зная, что сразу же за этим летом, нет, сразу за

этим месяцем, который чудом вынес их на десять лет назад, тут же придется на

десять же лет и стариться. Гомонили, играли, дурили, как маленькие: чуть

обсохнув от пота, с визгом кидались в Ангару, а кто не хотел кидаться сам,

того гурьбой ловили и втаскивали в чем был, и стыд не в стыд, когда кругом

свой табор, - с легкой руки Клавки Стригуновой раздевались до голых грудей, с

отчаянным и разбойным видом выступали перед мужиками, которых было меньше,

даже гонялись за ними, чтобы столкнуть в воду. И, приступая опять к работе,

приходили в себя, говорили: " Ну, совсем обезумели бабы, дорвались до Матеры.

Она, поди-ка, и не верит, что это мы", но в следующий роздых с удовольствием

безумели снова.

Выползали из деревни на луга старухи и, глядя, как работает народ, не

могли сдержать слез. И подступали с вопросом:

- Че вам надо было? Че надо было, на что жалобились, когда так жили?

Ну? Эх, стегать вас некому. И соглашался народ, задумываясь:

- Некому.

Клавка Стригунова и та помалкивала, не лезла спорить.

Вечером возвращались с песней. И чванливые раньше к трезвой песне

мужики подтягивали тоже. Заслышав песню, выходили и выстраивались вдоль

улицы все, кто оставался в деревне, - ребятишки, старухи, а также понаехавшие

со стороны, когда такие были; в последнее время движение стало больше,

моторки то и дело тарахтели и стригли туда-сюда Ангару. Приезжали не только

из совхоза - из городов, из дальних краев наезжали те, кто когда-то здесь

жил и кто не забыл совсем Матеру. Это был горький, но праздник, когда

бросались друг к другу двое, не видевшиеся много лет, успевшие уже и

потерять, забыть друг друга, и, встретившись, найдясь, обнявшись среди

улицы, вскрикивали и рыдали до опустошения, до того, что отказывали ноги.

Матери и отцы, бабушки и дедушки везли с собой ребятишек, зазывали и вовсе

посторонних людей, чтобы показать землю, из которой они вышли и которую

позже будет уже не увидеть и не сыскать. Казалось, полсвета знает о судьбе

Матеры. За деревней с верхнего края, где повыше, появились разноцветные

палатки, по острову разгуливал народ - кто бродил по кладбищу, кто сидел на

берегу, невесело глядя куда-то вдаль, кто подбирал на полянах первую красную

ягоду - и непросто было сразу сказать, свои это или чужие.

Покосчики возвращались с работы неторопливо, устало и важно. Впереди -

запряженные в ходки кони, согласно кивающие мордами, будто кланяющиеся при

въезде в деревню, по два-три человека в ходках, несколько верховых по

сторонам, все остальные с песней за подводами. Песня то одна, то другая, то

старая, то новая, но чаще все-таки старая, прощальная-поминальная, которую,

оказывается, помнил и знал народ, которую словно для этой поры и хранил в

себе... Кто пел, тем легче, слушать же их, несущих песню как дружное и

безнадежное заклинание, было до того больно и пытко, что подплывало кровью

сердце.

Июль вышел на вторую половину, погода держалась ясная, сухая, к покосу

самая что ни на есть милостивая. На одной луговине косили, на другой гребли,

а то и совсем рядом стрекотали косилки и подпрыгивали, дребезжа, конные

грабли с большими изогнутыми зубьями; гребь поспевала на солнце и на ветру

уже через день, до обеда бабы водились с литовками, подкашивая на неудобных

для колес, сырых и неровных местах, после обеда брались за грабли. Мужики

ставили копны, орудуя вилами; огромные лохматые навильники плыли за их

спинами, как что-то живое, самостоятельное, двигающееся на своих ногах с

уродливой, оттянутой назад головой. К концу дня угорали и от работы, и от

солнца, а больше того - от резких и вязких, тучных запахов поспевшего сена.

Запахи эти доставали и до деревни, и там народ, с удовольствием втягивая их,

обмирал: эх, пахнет-то, пахнет-то!.. Где, в каком краю может еще так

пахнуть!

И уже начинали оглядываться с опаской: быстро, быстро подвигается дело

- так и обратно скоро, не пожив вволюшку в Матере. Дождь, что ли, брызнул

бы, чтоб потянуть, полениться, подержаться подольше. Мужики принялись уже

сколачивать тракторные сани - и верно, конец проглядывает, куда торопиться?!

За сеном и с Матерой на прощанье не побыть, не увидать, где всю жизнь жили,

что имели, что теряют. Но выходили утром, и работа забирала, подгоняла сама,

и не находилось человечьих сил осаживать ее - гнали, напротив, злясь на

себя, и того пуще. Не та это была работа, чтоб удерживать ее; и работники не

успели еще избаловаться.

По вечерам, перед тем как упасть в постель, выходили на улицу и

собирались вместе - полянка не полянка, посиделки не посиделки, но вместе,

помня, что не много остается таких вечеров, и забывая об усталости. Обмирала