Прощание с Матерой 2 страница

- Отведите нас в деревню - там разберемся. Они там.

- И правда, в деревню.

- Это вы зря: где напакостили, там ответ держать.

- Никуды от нас не денутся. Пошли.

И мужиков погнали в деревню. Они облегченно, обрадованно заторопились;

старухи, не поспевая за ними, потребовали укоротить шаг. Богодул вприпрыжку,

как стреноженный, не отпускал верзилу и продолжал тыкать его в спину своей

палкой. Тот, оборачиваясь, рявкал - Богодул в ответ щерил в довольной

ухмылке рот и показывал в руке топор. Вся эта шумная, злая и горячая

процессия - ребятишки впереди и ребятишки позади, а в середине, зажав со

всех сторон мужиков, растрепанные, возмущенные, скрюченные в две и три

погибели старики и старухи, семенящие и кричащие в едином запале,

поднимающие с дороги всю пыль, - толпа эта при входе в деревню столкнулась с

двоими, которые торопились ей навстречу: один - Воронцов, председатель

сельсовета, а теперь поссовета в новом поселке, и второй - незнакомый,

конторского вида мужчина в соломенной шляпе и с цыганистым лицом.

- Что такое? Что у вас происходит? - еще издали, на ходу потребовал

Воронцов.

Старухи враз загалдели, размахивая руками, перебивая друг друга и

показывая на мужиков, которые, осмелев, выбрались из окружения и

протолкалась к цыганистому.

- Мы, значит, делаем что надо, а они набросились, - взялся объяснять

ему молодой.

- Как собаки, - подхватил верзила и завозил глазами, отыскивая в толпе

Богодула. - Я тебе... пугало огородное...

Он не закончил, Воронцов перебил его и старух, которые на " собак"

отозвались возмущенным гулом.

- Ти-ше! - с растяжкой скомандовал он. - Слушать будем или будем

базарить? Будем понимать положение или что будем?.. Они, - Воронцов кивнул

на мужиков, - проводили санитарную уборку кладбища. Это положено делать

везде. Понятно вам? Везде. Положено. Вот стоит товарищ Жук, он из отдела по

зоне затопления. Он этим занимается и объяснит вам. Товарищ Жук - лицо

официальное.

- А ежели он лицо, пушай ответит народу. Мы думали, оне врут, а он, вот

он, лицо. Кто велел наше кладбище с землей ровнять? Там люди лежат - не

звери. Как посмели над могилками гадиться? Нам пушай ответит. Мертвые ишо

сами спросят.

- Такие фокусы даром не проходят.

- Царица небесная! До чего дожили! Хошь топись от позору.

- Слушать будем или что будем?.. - повторил Воронцов, взяв тон цокруче.

Жук спокойно и как будто даже привычно ждал, когда утихомирятся. Вид у

него был замотанный, усталый, черное цыганское лицо посерело. Видать,

работенка эта доставалась непросто, если представить еще, что объясняться

таким образом ему приходилось с местным населением не впервые. Но начал он

неторопливо и уверенно, с какой-то даже снисходительностью в голосе:

- Товарищи! Тут с вашей стороны непонимание. Есть специальное

постановление, - знал Жук силу таких слов, как " решение, постановление,

установка", хоть и произнесенных ласково, - есть специальное постановление о

санитарной очистке всего ложа водохранилища. А также кладбищ... Прежде чем

пускать воду, следует навести в зоне затопления порядок, подготовить

территорию...

Дед Егор не вытерпел::

- Ты не тяни кота за хвост. Ты скажи, кресты по какой такой надобности

рубил?

- Я и отвечаю, - дернулся Жук и от обиды заговорил быстрой: - Вы

знаете, на этом местe разольется море, пойдут большие пароходы, поедут

люди... Туристы и интуристы поедут. А тут плавают ваши кресты. Их вымоет и

понесет, они же под водой не будут, как положено, на могилах стоять.

Приходится думать и об этом...

- А о нас вы подумали? - закричала Вера Носарева. - Мы живые люди, мы

пока здесь живем. Вы загодя о туристах думаете, а я счас мамину фотокарточку

на земле после этих твоих боровов подобрала. Это как? Где я теперь ее

могилку стану искать, кто мне покажет? Пароходы поплывут... это когда твои

пароходы поплывут, а мне как теперь здесь находиться? Я на ваших туристов...

- Вера задохнулась. - Покуда я здесь живу, подо мной земля, и не нахальте на

ней. Можно было эту очистку под конец сделать, чтоб нам не видать...

- Когда под конец? У нас семьдесят точек под переселение, и везде

кладбища. Не знаете положения и не говорите. - Голос у Жука заметно

потвердел. - Да восемь кладбищ полностью переносятся. Это и есть под конец.

Дальше тянуть некуда. У меня тоже лишнего времени нет.

- Ты арапа не заправляй. - Знали в деревне: деда Егора расшевелить

трудно, но расшевелится, только держись, ничем не остановишь. Это как раз и

был тот момент, когда дед накалялся все больше и больше. - Откулева пришли,

туды и ступайте, - отправлял он. - К кладбищу боле не касайтесь. А то я

берданку возьму. Не погляжу, что ты лицо. Под лицом надобно уваженье к людям

иметь, а не однуе шляпу. Ишь, заявился, работку нашли! За такую работку по

ранешним бы временам...

- Да они что?! - Жук, побледнев, обернулся за помощью к Воронцову. -

Они, кажется, не понимают... Не желают понимать. Они что, не в курсе, что у

нас происходит?

-- Кур-рва! - высунулся Богодул.

Воронцов выгнул колесом грудь и закричал:

- Чего вы тут расшумелись? Чего расшумелись? Это вам не базар!

- А ты, Воронцов, на нас голос не подымай, - оборвал его дед Егор,

подбираясь ближе. - Ты сам тута-ка без году неделя. Сам турист... ране моря

только причапал. Тебе один хрен, где жить - у нас или ишо где. А я родился в

Матере. И отец мой родился в Матере. И дед. Я тутака хозяин. И покулева я

тутака, ты надо мной нe крыль. - Дед Егор, грозя, совал черный корневатый

палец к самому носу Воронцова. - И меня не пори. Дай мне дожить без позору.

- Ты, Карпов, народ не баламуть. Что требуется, то и будем делать. Тебя

не спросим.

- Иди-ка ты!.. - понужнул дед Егор, посылая Воронцова подальше.

- Это другое дело, - согласился Воронцов. - Так и запомним.

- Запоминай. Не шибко испугался.

- Защитничек нашелся.

- Много вас таких!..

- Убирайтесь, покуль до греха не дошло.

Снова закипятились, закричали старухи, теснее сжимая в кольцо

Воронцова, Жука и мужиков. Вера совала под нос Жуку фотографию матери - он

отстранялся и брезгливо морщился; с другой стороны на него наседали Дарья и

Настасья. Шляпа у Жука съехала набок, открыв черные как смоль и кудрявые

волосы, так что сходство с цыганом стало еще большим, - казалось, вот-вот он

не выдержит и по-цыгански, с гиком подпрыгнув, начнет налево и направо

лопотать по-своему, отбиваясь сразу от всех. Старуха Катерина взяла в оборот

Воронцова, наскакивая на него и повторяя: " Нету таких правов, нету таких

правов". Когда Воронцов пробовал отстраниться, перед ним возникала Тунгуска,

все это время молчаливо пыхающая трубкой, и молчаливо же показывала ему,

чтобы он слушал Катерину. Басом, как главный, основной голос гудел дед Егор.

И под весь этот тарарам, который все больше накалялся, Воронцов и Жук, едва

сумев переброситься несколькими словами, с трудом выдрались из толпы и

направились в деревню. Верзила попробовал отнять у Богодула топор, но

Богодул рыкнул и замахнулся - случившийся рядом дед Егор посоветовал

верзиле:

- Ты с им, парень, не шибко. Он у нас на высылке. Вот так же одного

обухом погладил...

- Уголовный, что ли? - заинтересовался верзила.

- Но-но.

- Я, может, сам уголовный.

- Ну, тогды спытай. Мы поглядим.

Но верзила, помявшись, покосившись еще на Богодула, который подмигивал

ему жутким, как горящим, красным глазом, побежал догонять своих. Через час

все четверо отплыли с Матеры.

...А старухи до поздней ночи ползали по кладбищу, втыкали обратно

кресты, устанавливали тумбочки.

Мало кто помнил, когда Богодул впервые появился в Матере - теперь уж

казалось, что он околачивался здесь всегда, что за грехи или еще за что

достался он деревне в подарочек еще от тех, прежних людей, полным строем

ушедших на покой. Помнили только, что было время, когда Богодул лишь

заплывал, заворачивал в Матеру со своих дорог по береговым деревням. Знали

его тогда как менялу: менял шило на мыло. И верно, наберет в сидор ниток,

иголок, кружек, ложек, пуговиц, мыла, пряжек, бумажек и обменивает на яйца,

масло, хлеб, больше всего на яйца. Известно, магазин не во всякой деревне, и

что требуется по хозяйству, не вдруг под руками, а Богодул уж тут, уж

стучит: не надо ли этого, того? Надо, как не надо! И зазывали Богодула,

поили чаем, делали заказы, подкладывали к десятку яиц еще два-три, а то и

все пять, курицы у всех - яйца эти он потом сдавал в сельпо и пускал в

оборот. Разбогатеть от такого оборота, ясное дело, он не мог, но кормился, и

кормился, пока носили ноги, вроде неплохо.

Или привечали Богодула в Матере больше, или по другой какой причине

приглянулся ему остров, но только, когда дошло до пристанища, Богодул выбрал

Матеру. Пришел, как обычно, и не ушел, приклеился. Летом еще, бывало,

отлучался ненадолго - видать, привычная бродячая жизнь брала свое, куда-то

гнала, что-то вымаливала, но зимой оставался безвылазно: неделю проживет у

одной старухи, неделю у другой, а то после истопки залезет и ночует в бане -

там, глядишь, опять весна, а с теплом Богодул перебирался в свою " фатеру", в

колчаковский барак.

Много лет знали Богодула как глубокого старика и много уже лет он не

менялся, оставаясь все в том же виде, в каком показался впервые, будто бог

задался целью провести хоть одного человека через несколько поколений. Был

он на ногах, ступал медленно и широко, тяжелой, навалистой поступью,

сгибаясь в спине и задирая большую лохматую голову, в которой воробьи вполнe

могли устраивать гнезда. Из дремучих зарослей на лице выглядывала лишь

горбушка мясистого кочковатого носа да мерцали красные, налитые кровью

глаза. От снега до снега Богодул шлепал босиком, не разбирая ни камнeй, ни

колючек; ноги его, разлапистые и черные, потерявшие видимость кожи на них,

настолько затвердели, что казались окостеневшими, будто на старую кость

наросла новая. Одно время ребятишки наловчились ловить змей: прижмут

рогаткой к земле и хватают возле головы, бегут пугать девчонок и баб; увидев

раз выпущенную ненароком, ползущую по дороге тварь, возле которой прыгала

ребятня, Богодул, недолго думая, подставил ей голую ступню - змея ткнула и

не проткнула, ударилась как о камень. С того случая мальчишки нашли новую

забаву: всех пойманных змей доставляли Богодулу, а он, сидя на валуне возле

своего барака и руками приподняв ногу, дразнил их, хехекая, как от щекотки,

когда змея в мгновенном прыжке пыталась проколоть его твердь, и блаженно

приговаривал:

- Кур-рва!

Одно это слово заменяло ему добрую тысячу, без которых никакой другой

человек не смог бы обойтись. Богодул прекрасно обходился. Поляк он был или

нет, только по-русски он разговаривал мало, это был даже не разговор, а

нехитрое объяснение того, что нужно, многажды приправленное все той же

" курвой" и ее родственниками. Мужики, бывало, матерились почудней,

позаковыристей, но никто не ругался с такой сластью: он не выпускал как

попало, а любовно выпекал мат, подлаживая, подмасливая его, сдабривая его

лаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычное

ругательство, которое и до ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодула

заключало весь смысл, все его доскональное отношение к предмету разговора.

Хоть и редко, но случалось все-таки, что Богодул разговаривался со старухами

- правда, и тогда курва на курве сидела и курвой погоняла, но все же это был

связный, понятный рассказ, который можно было слушать и постороннему

человеку.

Старухи Богодула любили. Неизвестно, чем он их привораживал, чем брал,

по только заявлялся он на порог к той же Дарье, она бросала любую работу и

кидалась к нему встречать, привечать.

- Здорово, Дарьюшка! - гудел он сиплым, будто дырявым, голосом.

- Драствуй-ка, - со сдержанной радостью отвечала она. - Пришел?

- Как бог, - и мат.

Дарья крестилась на образ, прося у господа прощения за все, что сказал

и скажет старик, и торопилась ставить самовар.

- Настасья! Иди чай пить, Богодул пришел! - кричала она через прясло. -

Гаркни там Татьяну, пущай тоже идет.

А раз любили его старухи, ясное дело, не любили старики. Чужой, да еще

блажной, подъедала-подпивала, ни побалакать с ним, ни вызнать ничего - черт

его поймет, что за человек, этот старуший приворотень. Она своему, родному

на сто рядов, забудет чай поставить, а ему нет, для нее он, прохиндей, и

верно как бог, сошедший наконец на страдальную землю и испытующий всех

их своим грешным, христарадным видом. Ворчали старики:

- От каторжник! (жил слух, что Богодула в свое время сослали в Сибирь

за убийство), - ворчали, но терпели: и со старухами лучше не связываться, и

он человек все-таки, не собака. Хоть и бесполезный, зловредный человек,

каких поискать по белому свету.

В последние годы, когда пошли слухи, а затем и началась суета с

переселением, Богодул был единственным, кого они словно бы никаким боком не

касались, - или рассчитывал до того помереть, или так же, как здесь,

пристроиться возле старух и на новом месте. Для них вся жизнь теперь

состояла только в этом, и о чем бы ни заходил разговор, в какое бы время ни

перебрасывался, кого бы ни метил, кончался он всегда одним - подступающим

затоплением Матеры и скорым переездом. Богодул сидел тут же, с шорканьем,

будто камень тер о камень, чесал свои донельзя заскорузлые ноги или, шумно

гоняя воздух, тяжело отпыхивался после чая и угрюмо сипел:

- Не имеют пр-рава.

- Да как не имеют, ежли имеют, - с досадой и надеждой набрасывались на

него старухи. - Нас, че ли, спрашивать будут?

- Не имеют. Потоп... кур-рва... на людей... не имеют. Я закон знаю.

И, поднимая над головой грозящий палец, смотрел на него с

требовательной злостью.

- Ты-то, христовенький, куда денешься? - с жалостью спрашивали старухи.

- С места ни ногой! - выкрикивал Богодул. - Японский бог! Не имеют

пр-рава. Живой, кур-рва!

- Дак ты один воду не остановишь, ежли ее подопрут. Че-нить с тобой

доспеют, куда-нить отправят.

- Живой... кур-рва! - упирался он.

На другой день после истории на кладбище он приволокся к Дарье не к

вечеру, как обычно, а с утра - она не поднялась ему навстречу, не

заговорила, сиднем сидела на топчане, остыло склонившись и опустив меж колен

сцепленные вместе, сухие, с торчащими костяшками, выделанные работой руки.

Богодул покрякал, устраиваясь на лавке у двери, - новую, магазинскую мебель

Павел еще по льду перевез на совхозную квартиру, здесь оставалось старье -

покрякал-покрякал Богодул, что-то недовольно буркнул и затих, ожидая, когда

заговорит Дарья. Но она, не выказывая охоты ни к разговору, ни к чаю,

молчала, время от времени тяжело вздыхая и так же тяжело, не одним махом,

поднимая на Богодула невидящие, глядящие куда-то сквозь глаза, будто не

узнавала Богодула или не понимала, зачем, по какой надобности он здесь.

Утро было позднее и тихое; солнце, вставшее уже высоко, светило ясно и

ярко, но без мощи, без напора, со сдержанной силой, и это чувствовалось даже

в избе: свет за окнами казался вялым, а разные шумы вокруг словно бы не

собирались сюда, в одно место для слуха, а оттекали в стороны. В нетопленной

избе было тепло срединным, ровно достаточным теплом, когда не жарко и не

прохладно - неощутимо вовсе, как во сне; устало и нудно звенели в окнах и

бились о стекла мухи; пахло кисловатым от ведерного чугуна с пойлом,

приготовленного для скотины и невынесенного; с вечера не убрано было со

стола, и все так же нетронуто стоял налитый вчера для Богодула стакан с

чаем. Теперь Богодул разглядел этот стакан, подошел и выпил - Дарья

шевельнулась и спросила:

- Новый, ли че ли, поставить?

Он мотнул головой: не надо, но она все-таки поднялась и поставила. А

взявшись за край дола, потянула его дальше: вынесла пойло, кинула курицам,

которые всполошенно и шумно бросились на корм, убрала со стола и к той поре,

когда в сенях зашумел самовар, опустила в фарфоровый запарник две щепотки

черного плиточного чая и пристроила его на конфорку. И после уже, принеся

самовар и заварив чай, ожидая, когда он напреет, Дарья наконец заговорила -

безжалобно и просто, будто только что на минутку пресеклась и теперь

продолжала дальше:

- Вечор и корову пропустила, не подоила. Одну холеру молоко киснет.

Ставлю на сметану, и сметана киснет, все кринки запростаны. А он, Павел,

приплывет, банку с-под подойника выпьет, и опеть в лодку, опеть нету. А я и

совсем мало пью. И не от надо, а жалко - вот и возьму выпью кружку, чтоб не

пропадало. Ничe, вскорости отойдет эта дарма. И подбелил бы когды в охотку

тот же чай, ан нечем, поминай как звали.

Она разлила чай, подвинула Богодулу его стакан, плеснула из своего в

блюдце и отпила. И, словно прислушиваясь к чему-то, улавливая что-то,

подняла голову и замерла, затем, уловив, опять опустила ее и снова

прихлебнула, поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам. И круто

повернула разговор:

- Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое

хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ

держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет,

навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить

до этого - господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На

меня. За какие грехи?! - Дарья глянула на образ, но не перекрестилась,

задержала руку. - Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень - однуе меня

увезут в другую землю. Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят, раз уж

на то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет.

Тятька говорeл... у нас тятька ко мне ласковый был. Говорит: живи,

Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо - живи, на то тебе жить выпало. В

горе, в зло будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захочешь - нет, живи,

шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мы

были. К нам, говорит, ишо никто но обробел, не было и не будет такого

разини. Он-то думал, не будет, а я-то как раз и обробела. Мне бы поране

собраться, я давно уж нетутошняя... я тамошняя, того свету. И давно навроде

не по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нончe свет

пополам переломился: eвон че деется! И по нам переломился, по старикам... ни

туды мы, ни сюды. Не приведи господь! Оно, может, по нам маленько и видать,

какие в ранешнее время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все

сломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу - нет,

бегут... Куды там назадь... под ноги себе некогды глянуть... будто кто

гонится.

- Японский бог! - согласился Богодул.

Дарья подливала из самовара в стакан, из стакана в блюдце, ласково и

бережно прихлебывала, сластила чаем во рту, сглатывая не сразу, аккуратно

облизывала губы и неторопливо, забывчиво, будто и не подбирая, а вынимая

слова наугад, говорила и говорила, не вытягивая разговор в одну сторону,

нагибая его то туда, то сюда.

- Без чаю-то худо, - от удовольствия, что пьет его, признавалась она. -

Навроде отошла маленько. А утресь как обручем сжало в грудях, до того

тошно... мочи нету. Через силу подоила корову, а то уж она, бедная,

изревелась, выпустила ее - окошек не вижу, одна темень в глазах. Думаю: надо

самовар поставить. И сама себя ишо тошней тошню: какой тебе самовар? Ты за

самоваром-то и сидела, лясы точила, покуль у тятьки, у мамки нехристь

последнюю память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Как

вспомню, как вспомню про их... сердце оборвется и захолонет - нету. Я от

себя качну - навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть... как на

память найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне меня повезут, где

спрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени земли

искали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равно

другое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне...

далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем?

Спасибо он потом отцу-матери за это скажет?

У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо,

ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. С

утра ишо холила, прибиралась, потом легла на кровать отдохнуть, сколь-то

полежала, да как закричит лихоматом: " Ой, смерть, смерть давит! " А сама

руками за шею, за грудь ловится. Мы подскочили, а знатья, че делать, ни у

кого нeту, руками без толку машем да чекаем: " Че, мамка, где, че? " Она прямо

на глазах у нас посипела, пятнами пошла, захрипела... Приподняли, посадили

ee, а уж надо обратно класть. На шее следы навроде как остались, где она

навроде душила... так и влипло. Тятька опосле говорил: " Это она на меня

метила, я ее звал, да промахнулась, не на того кинулась". Вот он у нас

долго, годов семь, однако что, хворал. Ставили на мельнице новый жернов, и

он под его... нога подвернулась, и прямо под его. Как ишо живой остался!

Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он бы, поди-ка, и поболе подержался, ежли

берегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что здоровый,

не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а его близко к этой

поре, за Троицей. Откопали сбоку мамкин гроб, а он даже капельки не

почернел, будто вчерась клали. Рядышком поставили тятькин. Царствие вам

небесное! Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно.

На острову у нас могила есть... Тепери-то ее без догляду потеряли,

гдей-то пониже деревни по нашему берегу на угоре. Я ишо помню ее, как

маленькая была. Лежит в ей, сказывают, купец, он товары по Ангаре возил. И

вот раз плывет с товаром, увидал Матеру и велел подгребать. И до того она

ему приглянулась, Матера наша... пришел к мужикам, которые тогда жили,

пришел и говорит: " Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашем

острову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церкву

христовую". Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал он

деньги, купец, видать, богатный был... целые тыщи - то ли десять, то ли

двадцать. И послал главного своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так и

поставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскорости

после того привезли его сюды, как наказывал, на вековечность. Так старые

люди сказывали, а так, не так было, не знаю. А че им, поди-ка, здря

говореть...

Тятько как помирать, а он все в памяти был, все меня такал... он

говорит: " Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себя

самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть". Раньче совесть

сильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружки

на виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был. Другой и рад бы по

совести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги не

купишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такого

богачества. С его последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибо

скажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был печник любо-дорого

на весь белый свет. За им за сто верст приезжали печи класть. Безотказный,

шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать, задарма, почитай, и

делал. На его сватья грешит: " Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будет

робить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек". А он правда что

простофиля: " Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... " Люди просют" -

хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -

Последние слова Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшись

мыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж

темно и было, не понять, где кто лежит. Нешто и ее своротили? Над ей

звездочка покрашенная была, сын с городу жалезную тумбочку привез, а сверху

как птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты этих

извергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надо

грех? - Чтобы опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и,

вздохнув полной грудью, поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пять

шоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и две

оставила себе. - Посласти маленько, я знаю: ты любишь. Помню, поди-ка: в

войну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку сахару, давал нам

для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самих

хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.

- Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,

что вино он не терпит и никогда не терпел.

- Пущай его дьявол пьет, - согласилась Дарья, усаживаясь обратно на

свое место. - Че я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся

износилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли

нету. Кто с ей - совестливый, кто без ee - бессовестный. Тепери холера

разберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без пути

на кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось.

Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, а

совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,

хватило б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,

а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. А

наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!

Че про совесть, ежли этакое творится!

Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинея

в голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,

грезится, чей-то стрясется, вот-вот стрясется. И не могу - до того

напружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - то

ли гром небесный ударит и разразит нас, что нелюди мы, то ли ишо че. От

страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: там

дверь брякнет, там брякнет - не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза

к небу, а там звездочки

разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да

жаркие - страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне... Закружили меня

звездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али

унеслась куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назад

поднялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа

освятилась. " С чего, - думаю, - че было-то? " И хорошо, и больно, что хорошо,

стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала.

Навроде как голос был. " Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", -

навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,

терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.

У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих не

сильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Он

на гольной воде, захоти он, нисколь не хуже бы обосновался и ноги не

замочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит и не поперхнется,

язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его, чтоб веселил,

на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на

всю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, и