Прощание с Матерой 4 страница

знал всех и знал все, что происходило из конца в конец и из края в край на

этой отдельной, водой окруженной и из воды поднявшейся земле. На то он и был

Хозяин, чтобы все видеть, все знать и ничему не мешать. Только так еще и

можно было остаться Хозяином - чтобы никто его не встречал, никто о его

существовании не подозревал.

Еще раньше, выглядывая из норы, из своего давнего убежища на берегу

мельничной протоки, он видел, что с вечера взошли и скоро погасли звезды.

Быть может, они были где-то и теперь, потому что стекал же сверху серый

сумеречный свет и откуда-то он должен же был браться, но даже его острые

глаза не различали их. К тому же он не любил смотреть в небо, оно вводило

его в неясное, беспричинное беспокойство и пугало своей грозной

бездонностью. Пускай туда смотрят и утешаются люди, но то, что они считают

мечтами, всего лишь воспоминания, даже в самых дальних и сладких рисованных

мыслях - только воспоминания. Мечтать никому не дано.

Ночь была теплая и тихая, и, наверно, в другом месте - темная, но

здесь, под огромным надречным небом, проглядная и сквозная. Было тихо, но в

этой сонной и живой, текущей, как река, тишине легко различались и журчание

воды на верхнем, ближнем мысу, и глухой и неверный, как от ветра в деревьях,

шум переката далеко на левом чужом берегу, и редкие мгновенные всплески

запоздало играющей рыбы. Это были верхние, податливые слуху звуки, звуки

Ангары, услышав, распознав которые, можно было услышать и звуки острова:

тяжкий, натужный скрип старой лиственницы на поскотине и там же глухое

топтание пасущихся коров, сочную, сливающуюся в одно звень жвачки, а в

деревне - непрестанное шевеление всего, что живет на улице, - куриц, собак,

скотины. Но и эти звуки были для Хозяина громкими и грубыми, с особенным

удовольствием и особенным чутьем прислушивался он к тому, что происходит в

земле и возле земли: шороху мыши, выбирающейся на охоту, притаенной возне

пичуги, сидящей в гнезде на яйцах, слабым замирающим ихам качнувшейся ветки,

которая показалась ночной птице неудобной, дыханию взрастающей травы.

Выскочив из норы и прислушавшись, привычно осознав все, что творится

кругом, с той же привычной неспешностью и заботностью Хозяин повел свой путь

по острову. Он не держался одной дороги, сегодня мог бежать левой стороной,

а завтра правой, мог с половины земли, откуда-нибудь от сосновой рощи,

повернуть назад, а мог добежать до конца или даже пробраться на Подмогу и

часами оставаться там, проверяя и ее жизнь, но никогда он не пропускал

деревню. Чаще всего всякие изменения происходили в ней. И хоть

предчувствовал Хозяин, что скоро одним разом все изменится настолько, что

ему не быть Хозяином, не быть и вовсе ничем, он с этим смирился. Чему быть,

того не миновать. Еще и потому он смирился, что после него здесь не будет

никакого хозяина, не над чем станет хозяйничать. Он последний. Но пока

остров стоит, Хозяин здесь он.

Он взбежал на бугор, рядом с тем местом, где сидела днем старуха Дарья,

и, подняв голову, осмотрелся. Покойно, недвижно лежала Матера: темнели леса,

водянисто серебрилась по земле молодая трава, большими расплывчатыми пятнами

чернела деревня, где ничто не стучало и не бренчало, но словно бы

подготовлялось к стуку и бряку. Дневное тепло выстыло, и от земли вставали

прохладные, с горьковатыми протечами запахи. Откуда-то прорвался слабый и

тяжелый дых ветра, охнул и сел - как волна, втянутая в песок. Но длинней и

тревожней скрипнула старая лиственница, и ни с чего, будто спросонья, слепо

мыкнула, как мяукнула, корова. Далеко в береговых зарослях смородиновый

куст, прижатый книзу другим кустом, наконец освободился от него и,

покачиваясь, встал в рост. Хлипнула вода - или лопнул плававший с вечера

пузырек, или содрогнулась, умирая, рыба: по траве пробежала и убежала узкой

полоской незнакомая рябь, и только теперь сорвался с березы, что рядом с

лиственницей на поскотине, последний прошлогодний лист.

Хозяин направился в деревню.

Он начал ее обег, как всегда, с барака на голомыске, где жил Богодул.

Длинный и низкий, как баржа, барак давно провонял запустением и гнилью, и

присутствие Богодула ничем не помогало ему. Что наскоро ставится, скоро и

старится. В Матере были постройки, которые простояли двести и больше лет и

не потеряли вида и духа, эта едва прослужила полвека. И все потому, что не

было у нее одного хозяина, что каждый, кто жил, только прятался в ней от

холода и дождя и норовил скорей перебраться куда поприличней. Богодул тем

более не хозяин, хоть перебираться ему никуда и не придется.

Богодул спал в крайней к деревне комнате. Сквозь окно и стены доносился

его могучий, на два голоса, туда и обратно, храп, прислушавшись к которому,

Хозяин уже не в первый раз почуял: здесь, в Матере, и достанет наконец

Богодула смерть, что живет он, как и Хозяин тоже, последнее лето.

Когда-то протока тянулась тут одной прямой и ровной струей, но

постепенно своротом с носа острова натащило сюда камней, и живая, быстрая

вода отошла влево, а за мысом кисло теперь бестечье с илистым дном и

качающимися водорослями. Ниже протока поправлялась, натягиваясь во всю свою

ширь, там опять появлялся каменишник с песком и вырастал яр, на котором и

построилась деревня. Первой, еще не взобравшись на яр, словно устав и

отстав, стояла отдельно изба Петрухи Зотова. Знал Хозяин, что Петруха скоро

распорядится своей избой сам. От нее исходил тот особенный, едва уловимый

одним Хозяином, износный и горклый запах конечной судьбы, в котором нельзя

было ошибиться. Вся деревня из конца в конец курилась по ночам похожим

истанием, но у Петрухиной избы он чувствовался свежей. Чему быть, к тому

земля и молчаливые становища на ней начинают готовиться загодя.

Хозяин присел и прислонился с улицы к старому и крепкому дереву избы.

По бревнам, спускаясь вниз, потекли тукающие токи. " Ток-ток-ток, - стонала

изба, - ток... ток... ток..." Он прислушался и, послушав, крепче прижался,

успокаиваясь, к теплому дереву. Кому-то надо и начинать последнюю верность,

с кого-то надо и начинать. Все, что живет на свете, имеет один смысл - смысл

службы. И всякая служба имеет конец.

Он поднялся, отодвинулся на несколько шагов к дороге и оглянулся на

низкие, под красивыми кружевными наличниками, окна. Низкие не потому, что

осела изба, а потому, что поднялась за век ее земля. Там, за окнами, мутным

истерзанным сном спал Петруха и спала на русской печи, и среди лета грея

старые кости, мать его - Катерина. Катерина, Катерина... Кто скажет, почему

у путных людей родятся беспутные дети? Одна утеха, что годы твои на исходе.

Там, где деревня пошла сплошным порядком, Хозяин замедлил свой бег,

часто останавливаясь, принюхиваясь и прислушиваясь. Он не боялся: ни собаке,

ни кошке не дано его почуять, он не хотел пропустить то, что могло

измениться здесь со вчерашней ночи. Вчера он решился войти в деревню только

под утро, но и тогда стонали без сна и мучились старые люди, напуганные и

изнуренные содеянным на кладбище, в надежде и страхе ожидающие кары.

Сегодня, похоже, деревня успокоилась и уснула.

Спала деревня: не лаяли, как вчера, собаки, не скрипели двери и не

доносились изнутри слабые тревожные звуки. В серой темноте улицы было пусто

и спокойно. Тихо, ничем не выдавая своей жизни, стояли избы с бельмастыми

окнами, но, когда Хозяин приближался к какой из них, она отзывалась

протяжным, на свой голос, терпеливым вздохом, показывая, что все знает, все

чувствует и ко всему готова. Были среди них и нестарые, ставленные и

тридцать и двадцать лет назад, не успевшие почернеть и врасти в землю, но и

они смиренно стояли в общем ряду, ведая свою судьбу, подвигаясь к ней под

короткой летней ночью еще на один шаг. Так терпеливо и молча пойдут они до

последнего, конечного дня, показав на прощанье, сколько в них было тепла и

солнца, потому что огонь - это и есть впитанное и сбереженное впрок солнце,

которое насильно изымается из плоти.

Ночь нарастала, но была по-прежнему мерклой, без теней. От близкой воды

волнами доносило стоялую сырость, а когда опадали эти волны, вставал сильный

сухой запах запустения и гнили. Подбегая к постройкам, Хозяин чувствовал,

как истывает из дерева тепло, набранное за день, но сегодня оно было

сдержанней и слабей, - верно, солнце завтра не выйдет.

Спала Матера-деревня. Старухам снились сухие тревожные сны, которые

слетали к ним уже не по первой очереди, но старухи о том не знали. Только

ночами, отчалив от твердого берега, сносятся живые с мертвыми, - приходят к

ним мертвые в плоти и слове и спрашивают правду, чтобы передать ее еще

дальше, тем, кого помнили они. И много что в беспамятстве и освобожденности

говорят живые, но, проснувшись, не помнят и ищут последним зряшным видениям

случайные отгадки.

Сейчас эти сны бледно вспыхивали за окнами, как дальние-предальние

зарницы, и уже по одним этим отсветам можно было понять, где есть люди и где

их нет. Никто в эту ночь не миновал снов: тяжко жалобились, рассказывая о

последних днях, старухи.

Обежав из конца в конец деревню, Хозяин повернул за улицей влево к

высокому над рекой голому берегу. Здесь было видней, в распахнутом просторе

слоисто мерцали темные дали; стеклянно взблескивала и стеклянно же

позванивала на нижнем перекате вода. Со струнным, протяжным шуршанием

катилась Ангара; посреди острова шуршание расходилось на две струны, которые

провешивались над водой, пока оно опять не смыкалось в одно. Хозяин любил

прислушиваться к этому нутряному, струйному звучанию текущей реки, которое

днем за посторонними шумами пригасало, а ночью становилось чище и ясней. Оно

возносило его к вечности, к раз и навсегда заведенному порядку, но Хозяин

знал, что скоро оно оборвется и будет здесь, над заглохшей водой, гудеть

только ветер. Вспомнив об этом, Хозяин повернул в глубь острова.

Ночь будто остановилась и не стекала уже поперек Ангары в свою закатную

сторону, а набравшись до краев, творила над Матерой слепое осторожное

кружение. Слепо тыкался то с одной, то с другой стороны ветерок и, не

натянувшись, засыпая на ходу, опадал и застревал в траве. Трава была

влажной, пахучей, и по ней Хозяин определил, что завтра к середине дня

прольется недолгий дождь.

Остров продолжал жить своей обычной и урочной жизнью: поднимались хлеба

и травы, вытягивались в земле корни и отрастали на деревьях листья; пахло

отцветающей черемухой и влажным зноем зелени; шепотливо клонились к воде по

правому берегу кусты; вели охоту ночные зверьки и птицы.

Остров собирался жить долго.

И дни наступили длинные, пологие, ни конца, ни края, а все равно срок,

назначенный дедом Егором для отъезда, подступил так скоро, что и правда не

успели оглянуться, когда и куда проскочили последние две недели. И то уж

Настасья после Троицы потянула три дня - кончились и они...

Уезжать пало на среду. Никакой, поди, разницы, когда уезжать, но

верилось почему-то, что лучше это сделать в середине недели, чтобы какой-то

чудесной судьбой прибило когда-нибудь обратно, к этому же берегу. Настасья

больше любила четверг, он казался удачливей, но от четверга было ближе к

концу недели, а значит, к другому берегу, к другой жизни, откуда трудней

добираться.

Всю ночь Настасья не спала, жгла огонь - электричество в Матере

отключили еще весной, машину, которая гнала его, куда-то увезли, и материнцы

опять перешли на керосин. Да и как было спать в последнюю ночь, где взять

для такого сна покою? Где взять недуми, нежити, чтобы уснуть? То и дело она

спохватывалась, что забыла одно, другое, бросалась искать и не находила, с

причитаньями обшаривала на десять раз углы, обыскивала сени и кладовку, шла

со свечкой в амбар, развязывала и разваливала наготовленные уже узлы,

натыкалась наконец на потерю и тут же хваталась другую. Если даже ничего не

теряла, все равно ходила и искала, боясь оставить то, без чего не обойтись.

В избе было пусто и гулко. Настасьино топтание, как по жести, отдавалось в

стенах, жалобно позванивали от шагов не прикрытые ставнями окошки. А тоже:

ставни не закрывали, чтобы не пролежать, не прозевать свет, чтобы, значит,

не опоздниться. Где там пролежать! Давно кануло то время, когда просыпали, а

что говорить про эту ночь!

Посреди бестолковой суеты не один раз замирала Настасья: где она -

дома, не дома? Голые стены, на которых белеют пятна от снятых рамок с

фотографиями, а и межоконье - большой круг от зеркала; голые заборки, голый

пол, раскрытые двери, надпечье, откуда сняли занавески; пустые вешалки,

пустые углы - кругом пусто, голо, отказно. Посреди прихожей разбойной горой

громоздятся большой кованый сундук и рядом три узла, куда столкано все

добро. Только на окнах остались занавески. Поначалу Настасья сняла и их, но

посмотрела, как окончательно оголилась и остыдилась изба, и не вынесла,

повесила обратно. Потом достала старенький половик и тоже вернула на прежнее

место у порога с ласковым приговором: " Тебе ли, родненький, в город ехать,

жизню менять? Оставайся, где лежал, дома оставайся. Тебе уж не мы с Егором

нужны, тебе чтоб под своим порогом находиться. Это уж так. И находись, никто

тут тебя не тронет. Будешь как на пензии". После этого она стала

наговаривать чуть не всему, к чему прикасалась. " А ты поедем, поедем, не

прячься. Тебя я не оставлю, без тебя я как без рук. И не просись, не

оставлю. Это так я бы и сама осталась, а нельзя". " Ой, а про тебя совсем

забыла. Ты тоже полезай, тут место есть. Полезай, полезай". " Я бы рада, а

как? Как я тебя возьму? Оно хорошо бы взять, дак не выйдет. Оставайся - че ж

делать! Я приеду - мы с тобой ишо повидимся".

В сентябре Настасья собиралась приехать копать картошку

Дед Егор подозрительно посматривал на старуху: с Троицы она не выродила

ни слезинки, будто и верно поняла наконец - все равно ехать, повороту не

будет, хоть плачь, хоть не плачь. А до того все ходила с мокрыми глазами,

все всхлипывала, и чем ближе к отъезду, тем больше. Остановится среди дела и

смотрит, уставится на Егора - он обернется, а она:

- Может, не поедем, Егор? Может, здесь останемся? Взяли бы и

остались...

- Тьфу ты, окаянная! - бесился он. - Сколева тебе одно по одному

тростить?! Кому мы тутака нужны?! Кому?

- А как мы там будем?.. - И в слезы. Через час, другой то же самое

сначала.

Неделю назад причалил первый в нынешнее лето плавларек, снабжающий

бакенщиков; дед Егор услыхал и сбегал, взял махорки и две бутылки красного,

некрепкого. Одну откупорили в праздник. Сидели вдвоем - вся семья. Дед Егор

вообще в последнее время, словно стараясь заранее отвыкнуть потихоньку от

Матеры и привыкнуть к одиночеству, стал чураться людей - все дома да дома.

Настасья выпила, размякла, что-то в ее бедовой голове сдвинулось - она

сказала:

- А мы с тобой, Егор, так друг возле дружки и там будем. Че ж теперь...

куды денешься?

- Давно пора скумекать, - обрадовался он, не особенно доверяя

настроению старухи, гадая, надолго ли ее понятие.

- Ребят потеряли... где их теперь взять? - продолжала она с раздумчивой

покорностью. - А мы вдвоем... может, ниче... Там, поди, тоже люди. Ну и че

што незнакомые? Сознакомимся. А нет - вдвоем будем. Че ж теперь?.. Ты не

плачь, Егор...

С этим он смирился: лишь бы полегче уехать. И вот с того случая от слез

как отрубило. Только временами, когда Настасье становилось невмочь, она

поднимала на старика свое большое отечное лицо и, прикусывая непослушную,

прыгающую нижнюю губу, повторяла:

- Ты не плачь, Егор. Че ж теперь... Может, ниче...

Отошла последняя ночь в Матере, встало последнее утро. Только перед

светом, когда прикрикнул на нее Егор, наскоро приклонилась Настасья,

подстелив фуфайчонку на сундук, и, не достав до сна, даже не омывшись им,

тут же поднялась. Егор еще лежал. Настасья вышла на улицу, постояла на

крыльце, греясь под только что выехавшим солнцем и осматриваясь кругом, видя

перед собой свою Матеру, деревню и остров, потом, вздохнув, подумав, набрала

беремя дров, вернулась и затопила русскую печку. Егор услышал и заворчал:

- Ты никак, старая, совсем рехнулась?

- Нет, Егор, надо напоследок протопить, - торопливо возразила она. -

Пушай тепло останется. Покамест шельшевель, она прогорит. Долго ли ей? Это

уж так. Как холодную печку после себя оставлять - ты че, Егор?!

И протопила, согрела последнюю еду, замела угли в загнеток.

День направлялся на славу; в добрый день выпало старикам уезжать с

Матеры. Ни соринки, ни хмуринки в огромном, ярко-сухом небе; солнце звонкое,

жаркое. Для порядка пробежался верховик и, не успев поднять волну, затих,

сморенный покоем; течение на реке смялось и сразу разгладилось. Под звонким,

ярким солнцем с раннего утра все кругом звенело и сияло, всякая малость

выступила на вид, раскинулась не таясь. Пышно, богато было на материнской

земле - в лесах, полях, на берегах, буйной зеленью горел остров, полной

статью катилась Ангара. Жить бы да жить в эту пору, поправлять, окрест

глядючи, душу, прикидывать урожай - хлеба, огородной большой и малой

разности, ягод, грибов, всякой дикой пригодной всячины. Ждать сенокоса,

затем уборки, потихоньку готовиться к ним и потихоньку же рыбачить,

поднимать до страдованья, не надсажаясь, подступающую день ото дня работу -

так, выходит, и жили многие годы и не знали, что это была за жизнь.

Попили чаю: Настасья в последний раз согрела самовар. Но чай вышел

скорый, без удовольствия, потому что торопились, рассиживаться было некогда.

Настасья вылила остатки кипятку, вытряхнула угли и поставила приготовленный

в дорогу самовар на пол возле двери, поближе к выходу. Егор выкатил из-под

навеса тележку; взялись за сундук, потужились, попыжились и оставили - не

поднять. Дед Егор, растерянный и обозленный - тут ладно, тут кто-нибудь

поможет, а что там с ним делать? - в сердцах приказал освободить стол, хотя

поначалу собирался везти его в последнюю очередь. Кроме стола, из обстановки

брали с собой еще разборную железную кровать с панцирной сеткой, две

табуретки и посудный шкафчик. Курятник, лавки, топчан, еще один стол,

русская печка, подполье, двери оставались. Много чего оставалось в амбарах,

во дворе, в завозне, погребе, стайках, на сеновале, в сенях, на полатях - и

все такое, что перешло еще от отцов и дедов, что позарез нужно было каждую

минуту здесь и что там сразу оказывалось без надобности. Ухваты,

сковородник, квашня, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны,

щипцы, кросна... А еще: вилы, лопаты, грабли, пилы, топоры (из четырех

топоров брали только один), точило, железная печка, тележка, санки... А еще:

капканы, петли, плетеные морды, лыжи, другие охотничьи и рыбачьи спасти,

всякий мастеровой инструмент. Что перебирать все это, что сердце казнить! И

никому не продать, не отдашь, у всякого та же беда: куда девать свое?

Бросать жалко, а в новые хоромы со старым скарбом не влезешь, да и без

надобности он там. Настасья за все хваталась, все тащила и багажную кучу -

дед Егор кричал:

- Куды? Куды? Мать-перемать.

- Нет, Егор, ты погляди: совсем доброе корыто. Как новое ишо. В ем воду

можно держать.

- Брось, где лежало, и боле не касайся. Воду держать... На што тебе ее

держать?

Но сам он взял с собой и ружье, старое, тульское, шестнадцатого

калибра, и весь, какой был, припас к нему, хотя тоже сомнительно, чтобы

ружье в его годы в большом городе пригодилось. Но ружье есть ружье, это не

корыто, с ним расстаться он ни за какие пряники бы не смог. Настасья в свой

черед не захотела оставить прялку. Увидев ее у старухи в руках, дед Егор

закричал опять: " Куды? ", но Настасья решительно отказала:

- Нет, Егор... кудельку когды потянуть, как без прялки?

- Тьфу ты, окаянная! Твоя куделька что на прялке, что под прялкой

теперечи одинакая. Где ты ее возьмешь?

- Нет, Егор... - уперлась и отстояла прялку.

Она пристроила ее рядом со столом в первый же рейс, сверху придавила

узлом. Дед Егор покатил тележку на берег, где стояла взятая у бакенщика

большая, под груз, лодка. На ней и предстояло старикам сплавиться в

Подволочную на пристань, куда вечером подойдет пароход, и дальше, оставив

лодку у тамошнего бакенщика, двигаться на пароходе. Павел Пинигин, Дарьин

сын, предлагал деду Егору на буксире домчать его, чтобы не грестись, до

пристани своей моторкой, но дед отказался:

- Через Ангару, так и быть, перетяни, а тамака своим ходом. Куды нам

торопиться? До пароходу помаленьку сползем. Хучь Ангару в остатный раз

поглядеть.

Только он укатил с тележкой, пришла Дарья. Она постояла в ограде, к

чему-то с жалостью прислушиваясь и присматриваясь, поднялась на крыльцо и

осторожно потянула на себя дверь.

- Настасья! - позвала она, не зная, дома та или нет.

- Ниче, ниче, Дарья, - отозвалась Настасья. - Ты заходи. Мы с Егором

поедем. Люди живут...

- Собралися? - спросила Дарья, входя.

- Ага. А Егор пла-ачет, плачет, не хочет ехать. Я говорю: " Ты не плачь,

Егор, не плачь..." - Она задержала на Дарье глаза, будто только теперь

узнала ее, и, издрогнув, умолкла - пришла, значит, в полную память. - Ниче,

Дарья, - виноватым шепотом сказала она. - Ты видишь... это уж так... - и

показала на узлы на полу, на голые стены, давая понять, что и рада бы

держаться в уме, да не может. И жалобно попросила: - Ты уж, Дарья, не

поминай меня сильно худо...

- И ты меня... - дрогнувшим голосом, промокая платком с головы глаза,

повинилась Дарья за свою долгую жизнь рядом с Настасьей.

- Помнишь, у нас ребяты были?

- Как не помню?!.

- А где их тепери взять? Одне. Я говорю Егору: " Поедем, Егор, нечего

ждать, поедем", а он...

Она осеклась, бессильно опустилась на лавку. Дарья подошла и присела

рядом. Сидеть в пустой, разоренной избе было неудобно - виновно и горько

было сидеть в избе, которую оставляли на смерть. И пособить нельзя, нет

такой помощи, чтобы пособить, и видеть невыносимо, как слепнут стены и в

окна льется уже никому не нужный свет.

Настасья вспомнила:

- Че я хотела тебя просить, Дарья. Едва не забыла. Возьми к себе нашу

Нюню. Возьми, Дарья.

- Какую ишо Нюню?

- Кошку нашу. Помнишь нашу кошку?

- Ну.

- Она щас куды-то убежала. Как стали собираться, убежала и не идет.

Возьми ее, покорми до меня.

- Дак у меня своих дне. Анфиза тоже подкинула - уезжала. Куды я с имя?

- Нет, Дарья, Нюню надо взять, - заволновалась Настасья. - Нюня -

лаская кошечка, такой у тебя нету. Я ее с собой хотела, я бы ни в жисть ее

не оставила, а Егор говорит: на пароход не пустют. А ну как взаправду не

пустют - пропадет Нюня. Тебе с ей никакой заботушки, она ниче и не ест, рази

капельку когды бросишь...

- Господи... с Нюней со своей... Попадется на глаза - возьму, не

попадется - как хочет. Я за ей по острову бегать не буду.

- Нет, Дарья, она сама. Она все сама. Такая понятная кошечка. А

посмотришь на ее, и меня помянешь. Она как памятка моя останется. А я

приеду, я назадь ее... Ее вот только без меня поддержать, чтоб с голоду не

околела.

- Ты-то правду приедешь?

- Дак а мы без картофки-то как будем? А ну ежли зиму ишо придется не

помереть - как без картофки? - Казалось, Настасья говорила это кому-то

другому - Дарье она сказала, потеряв голос до стона: - Ой, да какую там

зиму! Ни дня одного я не вижу напереди. Ой, Дарья, в чем мы виноватые?

Вернулся, громыхая тележкой, дед Егор, и старухи поднялись. Снова

взялись за сундук, теперь уже в три силы, и снова опустили - не те силы.

Пришлось Дарье крикнуть Павла. Он пришел, с удивлением покосился на

оказину-сундук, не приспособленный для дорог, изготовленный в старину на

веки вечные стоять без движения на одном месте, но промолчал, не сказал о

том старикам. Лишь после, когда с трудом втащили его на тележку и подвязали,

посоветовал:

- Ты, дядя Егор, в Подволочную приплывешь, сразу к Мишке иди. Не

вздумай один пыжиться.

- Куды один... - махнул дед рукой. - Через грыжу не взять. Понапихала,

дурная голова. - Дед Егор хотел свалить вину за сундук на Настасью.

- Ниче, Егор, ниче, - не расслышала она, кивая чему-то своей большой

головой и попутно озираясь кругом, словно все еще что-то разыскивая.

Сундук повез Павел; дед Егор шел сбоку и придерживал его, чтоб не

свалился, за медное крученое кольцо. Павел же помог перевезти остальное и

сгрузить все в лодку, потом вывел лодку на воду, проверяя запас в бортах, -

его было достаточно. Прикатили обратно тележку, дед Егор поставил ее под

навес, осторожно опустив оглобли на землю, но, подумав, зачем-то поднял их и

уткнул в стену.

По двору, наговаривая, ходили курицы, проданные Вере Носаревой. Трех

куриц зарубили - двух съели раньше, одну сварили в дорогу, и четырех живым

пером за десять рублей купила Вера. А они, бестолковые, сюда, в свой двор,

не понимают, что теперь он чужой и мертвый. Телку за 130 рублей сдали в

совхоз - разбогатели - куда с добром! Но телка паслась на Подмоге - хорошо

хоть ее не увидать. И все. А было какое-то хозяйство, жизнь прожили не без

рук - все поместилось в лодку. Пойди и оно прахом, одна дорога.

Народу в избе прибавилось, подошли Катерина и Сима с ребятенком. Сидели

молча, подавленно, растеряв все слова, и только водили глазами за Настасьей,

которая продолжала тыкаться из угла в угол, будто все искала и не могла

отыскать себя - ту, что должна уезжать. Когда дед Егор с Павлом вошли,

старухи испуганно вздрогнули и замерли, приготовившись к последней команде.

Но дед Егор достал вторую бутылку купленного в плавларьке вина, они с Павлом

вынесли из кути и подставили к скамейке стол, и старухи обрадованно, что еще

не подниматься, зашевелились, завздыхали. А больше всех обрадовалась

Настасья, она повеселела, хохотнув, и принялась рассказывать, как топилась

сегодня в последний раз русская печка.

Стаканов было только два; первыми подняли их Павел и дед Егор.

- Отчальную, что ли? - неуверенно спросил Павел.

Нужно было сказать что-то еще, и он добавил: - Живите долго, дядя Егор,

тетка Настасья.

- Заживе-е-ом! - Дед Егор придавил слово так, что оно пискнуло.

Павел выпил и ушел собираться. Старухи опять умолкли, припивая вино

маленькими глоточками, как чай, морщась и страдая от него, перебивая этим

страданием другое. Дед Егор тоже поднялся, закурил под взглядами старух и,

выходя, предупредил:

- Недолго, суседки. Надоть трогаться.

Старухи засморкались, заговорили, все сразу винясь перед Настасьей, а в

чем винились, в чем оправдывались, не знали - тем более этот незнамый грех

нуждался в облегчении. Настасья, не слыша и не понимая, соглашалась; если уж

понесло, потащило куда-то - что камешки на берегу считать: они на берегу.

- Самовар-то с собой берешь? - спросила Сима, показывая на вычищенный,

празднично сияющий у порога самовар.

- А как? - закивала Настасья. - Не задавит. Я его Егору не дала везти,

на руках понесу. А заворачивать из дому нельзя, в лодке заверну.

- Пошто нельзя? - О чем-то надо было говорить - говорили.

- Чтоб видел, куда ворочаться. Примета такая.

- Нам тепери ни одна примета не подойдет, - отказала Дарья. - Мы для их

люди негодные. А от догадался бы, правда что, кто самовар хошь одной в гроб

положить. Как мы там без самовара останемся?

- Там-то он нашто тебе?

- Чай пить, - нашто ишо?

- А мы с Егором поедем, - сказала Настасья, перебивая этот пустой, по