Зинченко-Л.И. Непроизвольное запоминание и деятельность 309

!

I---------------------------------------------------------- ^-----------------------------........................... _,

Рис. 1. Схема расположения числового ряда (второй опыт.)

До начала опыта на столе раскладывались карточки таким образом, чтобы наклеенные на них числа не создавали определенного порядка в своем расположении. На время, когда испытуемому излагалась инструк­ция опыта, карточки закрывались. Перед испытуемым ставилась задача накладывая в определенном порядке карточки на каждый белый квад­ратик, выложить из них рамку и столбик на щите. Карточки должны быть размещены так, чтобы наклеенные на них числа расположились по возрастающей величине. Результат правильного выполнения задачи пред­ставлен на рис. 1.

Составление возрастающего числового ряда, заданный порядок вык­ладывания карточками рамки и столбика вынуждали испытуемого искать карточки с определенными числами, осмысливать числа, соотносить их между собой.

Для того чтобы обеспечить серьезное отношение испытуемых к за­данию, им говорилось, что в этом опыте будет проверяться их умение внимательно работать. Испытуемые предупреждались, что ошибки в рас­положении чисел будут фиксироваться и служить показателем степени их внимательности. С этой же целью испытуемому предлагалось про­верить правильность выполнения им задания: сложить в уме последние 3 числа, расположенные в столбик, и сравнить их сумму с названной эк­спериментатором до опыта суммой этих трех чисел.

Для испытуемых дошкольников в методику этого опыта были внесе­ны следующие изменения. Вместо числа на каждой карточке был наклеен особый значок. Пятнадцать значков были составлены из сочетания трех форм (крестик, кружочек, палочка) и пяти различных цветов (красный, синий, черный, зеленый и желтый). Такие же значки были наклеены на

аждом квадратике рамки и столбика. Карточки клались перед испытуемым так, чтобы расположение значков не создавало того порядка, в каком эти значки расположены на квадратиках рамки и столбика. Испытуемый должен был накладывать на каждый квадратик рамки и столбика ту кар­точку, на которой был такой же значок, что и на квадратике. Выкладыва­ние карточками рамки и столбика проводилось в таком же порядке, как и в первом варианте методики, поэтому и здесь у испытуемого создавалась необходимость поисков определенной карточки для каждого квадратика с соответствующим значком. После выполнения задания испытуемому предлагалось назвать предметы, изображенные на карточках.

Таким образом, и во втором опыте испытуемые осуществляли позна­вательную, а не мнемическую деятельность. Однако картинки и числа выступали здесь как бы в прямо противоположных ролях. В первом опы­те предметом деятельности испытуемых были картинки, а числа были объектом только пассивного восприятия. Во втором опыте, наоборот: зада­ча разложить числа по возрастающей величине делала их предметом дея­тельности, а картинки — только объектом пассивного восприятия. Поэто­му мы вправе были ожидать прямо противоположных результатов: в пер­вом опыте должны были запомниться картинки, а во втором — числа.

Эта методика была приспособлена также для проведения группово­го эксперимента. <...>

Индивидуальные эксперименты, охватившие 354 испытуемых, про­водились со средними и старшими дошкольниками, с младшими и сред­ними школьниками и взрослыми.

Групповые опыты проводились с учениками II, III, IV, V, VI и VII классов и со студентами; в них участвовало 1212 испытуемых.

Как в индивидуальных, так и в групповых экспериментах мы имели дело с непроизвольным запоминанием. Содержание задач в первом и вто­ром опытах носило познавательный, а не мнемический характер. Для того чтобы создать у испытуемых впечатление, что наши опыты не имеют от­ношения к памяти, и предотвратить появление у них установки на запо­минание, мы выдавали первый опыт за опыт по мышлению, направленный на проверку умений классифицировать, а второй — за опыт по проверке внимания.

Доказательством того, что нам удавалось достичь этой цели, служи­ло то, что в обоих опытах предложение экспериментатора воспроизвести картинки и числа испытуемые воспринимали как полностью неожиданное для них. Это относилось и к объектам их деятельности, и особенно — к объектам их пассивного восприятия (чисел — в первом опыте и изображе­ний предметов — во втором).

Показателями запоминания брали среднеарифметическое для каж­дой группы испытуемых. В надежности наших показателей нас убежда­ет крайне собранный характер статистических рядов по каждому опыту и каждой группе испытуемых, а также принципиальное совпадение по-

казателей индивидуального эксперимента с показателями группового, полученными на большом количестве испытуемых. <...> Как в индивидуальных, так и в групповых экспериментах мы по­лучили резкие различия в запоминании картинок и чисел в первом и втором опытах, причем во всех группах наших испытуемых. Например, в первом опыте у взрослых (индивидуальный эксперимент) показатель запоминания картинок в 19 раз больше, чем чисел (13, 2 и 0, 7), а во вто­ром опыте числа запоминались в 8 раз больше, чем картинки (10, 2 и 1, 3). Эти различия по данным индивидуальных экспериментов представ­лены на рис. 2. Чем же объяснить полученные различия в запоминании картинок и чисел? Основное различие в условиях наших опытов заключалось в том, что в первом опыте предметом деятельности были картинки, а во втором — числа. Это и обусловило высокую продуктивность их запоминания, хотя предмет деятельности в этих опытах и сама деятельность были разными. Отсутствие целенаправленной деятельности по отношению к этим же объектам там, где они выступали в опытах в роли только фоновых раздра­жителей, привело к резкому снижению их запоминания. Это различие обусловило резкое расхождение результатов запомина­ния. Значит, причиной высокой продуктивности запоминания картинок в первом опыте и чисел во втором является деятельность наших испытуемых по отношению к ним.

Напрашивается и другое объяснение, кажущееся, на первый взгляд, наиболее простым и очевидным. Можно сказать, что полученные различия в запоминании объясняются тем, что в одном случае испытуемые обраща­ли внимание на картинки и числа, а в другой: — нет. Наши испытуемые, будучи заняты выполнением инструкции, действительно, как правило, не обращали внимания в первом опыте на числа, а во втором — на картинки. Поэтому они особенно резко протестовали против нашего требования вспомнить эти объекты: «Я имел дело с картинками, на числа же не обра­щал внимания», «Я совершенно не обращал внимания на картинки, а был занят числами», — вот обычные ответы испытуемых. <...>

Нет сомнения, что наличие или отсутствие внимания испытуемых в наших опытах оказало свое влияние на полученные различия в запо­минании. Однако самим по себе вниманием нельзя объяснить получен­ные нами факты. Несмотря на то что природа внимания до сих пор про­должает обсуждаться в психологии¹, одно является несомненным: его функцию и влияние на продуктивность деятельности человека нельзя рассматривать в отрыве от самой деятельности <...> Само внимание дол­жно получить свое объяснение из содержания деятельности, из той роли, которую оно в ней выполняет, а не в качестве ее объяснительного принципа.

То, что объяснение полученных результатов ссылкой на внимание по меньшей мере недостаточно, ясно доказывают фактические материа­лы специально поставленных нами опытов.

До начала опыта на столе раскладывались 15 картинок. Затем ис­пытуемому последовательно предъявлялись другие 15 картинок. Каждую из предъявленных картинок испытуемый должен был положить на одну из картинок, находящихся на столе, так, чтобы название обеих начина­лось с одинаковой буквы. Например: молоток — мяч, парта — паровоз и т.д. Таким образом испытуемый составлял 15 пар картинок.

Второй опыт проводился, так же как и первый, но пары картинок образовывались не по внешнему признаку, а по смысловому. Например: замок — ключ, арбуз — нож и пр.

В обоих опытах мы имели дело с непроизвольным запоминанием, так как перед испытуемым не ставилась задача запомнить, и предложе­ние вспомнить картинки для них было неожиданным.

Результаты запоминания в первом опыте оказались крайне незна­чительными, в несколько раз меньшими, чем во втором. В этих опытах ссылка на отсутствие внимания к картинкам фактически невозможна. Испытуемый не только видел картинки, но, как это требовала инструк­ция, произносил вслух их название, для того чтобы выделить начальную букву соответствующего слова. <...>

¹ См.: Гальперин П.Я. К проблеме внимания // Доклады АПН РСФСР. J 958. Кг 3; см, в настоящем издании с. 497-503.

Итак, деятельность с объектами является осяоаной яричиной непро­извольного запоминания их. Это положение подтверждается не только фактом высокой продуктивности запоминания картинок и чисел там, где они были предметом деятельности испытуемых, но и плохим их запоми­нанием там, где они были только фоновыми раздражителями. Последнее свидетельствует о том, что запоминание нельзя сводить к непосредствен­ному запечатлению, т.е. к результату одностороннего воздействия пред­метов на органы чувств вне деятельности человека, направленной на эти предметы. < -...->

Вместе с тем мы не получили полного, абсолютного незапоминания чисел в первом опыте и картинок во втором, хотя эти объекты в данных опытах не были предметом деятельности испытуемых, а выступали в качестве фоновых раздражителей.

Не противоречит ли это выдвинутому нами положению о том, что запоминание является продуктом деятельности, а не результатом непос­редственного запечатления? <...>

Наблюдения за процессом выполнения испытуемыми задания, бе­седы с ними о том, как им удалось запомнить картинки во втором опыте и числа в первом, приводят нас к выводу, что запоминание в этих случа­ях всегда было связано с тем или иным отвлечением от выполнения за-дания и тем самым с проявлением, испытуемым определенного действия по отношению к ним. Часто это не осознавалось и самими испытуемы­ми. Чаще всего такого рода отвлечения были связаны с началом экспе­римента, когда картинки открывались перед испытуемым, а он еще не вошел в ситуацию выполнения задания; вызывались они также перекла дыванием картинок при ошибках и другими причинами, которые не всегда можно было учесть.

С этими обстоятельствами связан и полученный нами в этих опы­тах очень устойчивый факт, кажущийся, на первый взгляд, парадок­сальным. Там, где картинки и числа были предметом деятельности, до­статочно закономерно выражена понятная тенденция постепенного уве­личения показателей их запоминания с возрастом испытуемых. Показатели же запоминания фоновых раздражителей выражают прямо противоположную тенденцию: не увеличиваются с возрастом, а умень­шаются. Наибольшие показатели запоминания картинок были получены у дошкольников (3, 1), наименьшие — у взрослых (1, 3); младшие школьники запомнили 1, 5 числа, а взрослые — 0, 7. В абсолютных числах эти различия невелики, но общая тенденция выражается довольно убеди­тельно.

Объясняется этот факт особенностями деятельности младших ис­пытуемых при выполнении заданий. Наблюдения показали, что млад­шие школьники и особенно дошкольники более медленно входили в си­туацию опыта; чаще, чем средние школьники и тем более взрослые, от­влекались другими раздражителями. Поэтому числа в первом опыте и

картинки во втором привлекали их внимание и становились предметом каких-либо побочных действий. <...>

Таким образом, отдельные факты запоминания фоновых раздражи­телей не только не противоречат, а подтверждают выдвинутое нами по­ложение о том, что непроизвольное запоминание является продуктом деятельности, а не результатом непосредственного запечатления воздей­ствующих объектов.

Нам представляется, что положение о несводимости запоминания к непосредственному запечатлению, зависимость и обусловленность его деятельностью человека имеет важное значение не только для понима­ния процессов памяти. Оно имеет и более общее, принципиально теоре­тическое значение для понимания сущности психики, сознания.

Факты, полученные в наших опытах, и положение, из них вытека­ющее, не согласуются со всякого рода эпифеноменалистическими концеп­циями сознания. Любое психическое образование — ощущение, представ­ление и т.н. — является не результатом пассивного, зеркального отра­жения предметов и их свойств, а результатом отражения, включенного в действенное, активное отношение субъекта к этим предметам и их свой­ствам. Субъект отражает действительность и присваивает любое отраже­ние действительности как субъект действия, а не субъект пассивного созерцания.

Полученные факты обнаруживают полную несостоятельность старой ассоциативной психологии с ее механическим и идеалистическим пони­манием процесса образования ассоциаций. В обоих случаях запоминание трактовалось как непосредственное запечатление одновременно воздей­ствующих предметов, вне учета действительной работы мозга, реализу­ющего определенную деятельность человека по отношению к этим пред­метам. <...>

В описанных опытах мы получили факты, характеризующие две формы непроизвольного запоминания. Первая из них является продук­том целенаправленной деятельности. Сюда относятся факты запоминания картинок в процессе их классификации (первый опыт) и чисел при со­ставлении испытуемыми числового ряда (второй опыт). Вторая форма является продуктом разнообразных ориентировочных реакций, вызывав­шихся этими же объектами как фоновыми раздражителями. Эти реакции непосредственно не связаны с предметом целенаправленной деятельнос­ти. Сюда относятся единичные факты запоминания картинок во втором опыте и чисел в первом, где они выступали в качестве фоновых раздра­жителей.

Последняя форма непроизвольного запоминания и была предметом многих исследований в зарубежной психологии. Такое запоминание полу­чило название случайного запоминания. В действительности и такое запо­минание по своей природе не является случайным, на что указывают и зарубежные психологи, особенно в исследованиях последнего времени.

Зинчежо П.И. Непроизвольное запоминание и деятельность.. 315

Большой ошибкой многих зарубежных психологов было то, что таким случайным запоминанием они пытались исчерпать все непроиз­вольное запоминание, В связи с этим оно получило преимущественно отрицательную характеристику. Между тем такое случайное запомина­ние составляет лишь одну» причем не основную, форму непроизвольного запоминания.

Целенаправленная деятельность занижает основное место в жизни не только человека, но и животного. Поэтому непроизвольное запомина­ние, являющееся продуктом такой деятельности, и является основной, наиболее жизненно значимойего формой.

Изучение его закономерностей представляет в связи с этим особен­но большой теоретический и практический интерес.

Развитие памяти. Мнемотехники

ОСНОВНЫЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ ГЕНЕТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ПАМЯТИ¹

1. Основные виды памяти. Разногласия между исследователями памяти можно, конечно, объяснить субъективными причинами. Теории различных исследователей с различной степенью совершенства соот­ветственно квалификации исследователей отражают одно и то же явле­ние — память. Но разногласия настолько велики и в то же время на­столько велика квалификация многих из этих исследователей, что зак­радывается подозрение, в субъективных ли совершенствах исследователей только причина их разногласий.

Наш обзор истории проблемы памяти показывает, что с самого на­чала научной разработки этой проблемы память рассматривается в тес­нейшей связи с воображением, а объектом памяти считаются образы. Такрассматривала память античная психология. Такого же взгляда на нее, полностью или частично, придерживается ряд представителей новой пси­хологии. Условимся называть память, имеющую дело с образами, образ­ной памятью. Тогда мы можем сказать, что многие исследователи изуча­ли, исключительно или преимущественно, образную память, и именно с изучения этой памяти началась история проблемы памяти. Но совершен­но ясно, что те, которые изучают выучивание движениям, изучают со­вершенно другой вид памяти. Если первые исследователи сближали память с воображением, то эти сближают память с привычкой. Условим­ся эту память называть, как это нередко делают, моторной памятью (la mimoire motrice).

Техника экспериментального изучения так называемой механичес­кой памяти обычно состоит в предъявлении тем или иным способом бес­смысленного вербального материала, который испытуемым известное

¹ Вяонский П.П. Избранные педагогические и психологические сочинения: В 2 т. Мл Педагогика, 1979. Т. 2. С. 139-147.

количество раз вербально повторяется. Правда, не всегда, не во всех случаях давался вербальный материал, и не всегда испытуемый вербально повторял. Но огромное большинство исследований производилось именно так, и именно на них были получены все основные положения экспериментальной психологии памяти. Ясно, что такие исследования были, собственно говоря, исследованиями выучивания определенных речевых движений, поскольку влияние смысла тщательнейшим образом элимини­ровалось. Понятно поэтому, что эти исследования принципиально мало чем отличались от исследований, например, выучивания ручным движе­ниям. Речь идет все о той же моторной памяти, памяти-привычке.

Но именно эту память устраняет из своего исследования Жане, и не ее он считает памятью в подлинном смысле этого слова. Наоборот, то, что Жане понимает под памятью, во многих отношениях прямая проти­воположность привычке. Если пользоваться общепринятыми терминами, то память у Жане больше, чем на что-либо иное, похожа на то, что обык­новенно называют логической памятью, и является как бы своеобразной разновидностью ее.

Таким образом, когда различные исследователи изучали память, то одни изучали главным образом или даже исключительно образную па­мять, память-воображение, другие — моторную память, память-привыч­ку, а третьи, пожалуй, — логическую память, память-рассказ или па­мять-мышление, как иногда интерпретировали эту память. Не удивитель­но, что, изучая совершенно различные виды памяти, исследователи приходили к различным результатам, думая, однако, при этом, что все они изучают одно и то же. Еще большая неразбериха получалась, когда один и тот же исследователь или компилятор (чаще всего так поступали именно авторы учебников или сводных работ о памяти) в одной и той же работе, при этом не отдавая себе в том отчета, смешивал воедино подоб­ные различные, порой даже противоположные, результаты.

Моторная память, или память-привычка, образная память, или па­мять-воображение, логическая память, или память-рассказ (на уточнении терминологии мы пока не останавливаемся), — вот три основных вида па­мяти, как они устанавливались из анализа истории проблемы памяти. Так, например, Аристотель изучал главным образом образную память, Уотсон — память-привычку, а Жане — память-рассказ. Наряду с этими тремя основными видами памяти некоторыми исследователями называется еще один вид памяти — аффективная память, память чувств. Особенно Рибо настаивал на существовании этой памяти, хотя не было недостатка и в тех исследователях, которые отрицали ее. Откладывая разбор дискуссии по этому вопросу до одной из следующих глав, допустим пока в виде предпо­ложения существование и этого — четвертого — основного вида памяти.

Итак, разногласия между исследователями памяти объясняются в значительной степени тем, что они исследовали различные вилы памя­ти. Таким образом, противоречия исследователей в этом отношении яв-

ляются отражением реальных противоречии в самой изучаемой ими
действительности - памяти, отражением тех противоречий, которые реаль­-
но существуют между различными видами памяти.

Но что представляют собой эти виды памяти? Диалектик Гегель, как раз разбирая проблему представления, указывал на то, что способ­ности представления или силы души, о которых учит обычная психоло­гия, на самом деле являются рядом ступеней развития представления. Нельзя ли попробовать применить эту точку зрения и к видам памяти? Не являются ли различные виды памяти лишь различными ступенями развития памяти?

2. Основные виды памяти как генетически различные «уровни» памяти (предварительная гипотеза). Даже самый беглый обзор онтогене­тического развития человека показывает, что вышеупомянутые четыре основных вида памяти появляются в онтогенезе далеко не одновремен­но. Бесспорно, позже всех других видов памяти развивается память в понимании Жане, которую, не гонясь пока за точностью терминов, усло­вимся называть памятью-рассказом, или логической памятью. По ут­верждению Жане, эта память имеется у ребенка начиная только с 3 или 4 лет. Когда заканчивается развитие этой памяти, мы не знаем, но педа­гогический опыт показывает, что развитие этой памяти продолжается еще в юношеском возрасте.

По данным Штерна, первые зачатки свободных воспоминаний на­блюдаются только на втором году жизни, и, пожалуй, было бы осторож­нее всего именно с этим связывать начало выступания образной памя­ти. Даже если проявить уступчивость и допустить участие «образов» в «припоминании» в виде так называемой связанной памяти, когда ребе­нок припоминает что-либо ассоциированное с данным наличным стиму­лом, то, по Штерну, такое припоминание фигурирует только с 6 меся­цев. С другой стороны, если считать для человека наиболее характерной образной памятью зрительную память, то, судя по тому, что эйдетичес­кие образы после полового созревания сильно ослабевают, правдоподоб­но предположить, что во всяком случае уже в юношеском возрасте об­разная память не прогрессирует.

Аффективная память наименее изучена, и еще даже не улеглась дискуссия о том, существует ли она. Поэтому здесь наши предположения могут быть особенно гадательны. Однако кое-какие предположения, прав­да довольно неопределенные в смысле сроков, можно попытаться сделать. Если ребенок плачет или испугался после чего-либо, то здесь его плач и испуг — непосредственный результат действия данного стимула. Но если он плачет или испугался перед чем-нибудь, только от одного вида его, причем нет оснований предполагать здесь унаследованной инстинктивной реакции, то, пожалуй, наиболее правдоподобно предположить, что вид данного стимула оживил его прежнее чувство, т.е. что здесь имеет место аффективная память. Такие аффективные реакции до непосредственного

действия данного стямудл почти не изучены, в частности относительно сроков появления их. Но во всяком случае, они уже, несомненно, име­ются у 6-месячного ребенка, даже, кажется, раньше.

«Самый первый сочетательный рефлекс вырабатывается уже на первом месяце жизни ребенка. Он состоит вследующем: если ребенка взять на руки в положении кормления, то он проявляет комплекс пищевых реакции без всякого при этом специального воздействия на пищевую зону... Если взять ребенка в вертикальном положении и поднести его к раскрытой гру­ди матери с: выдавленной каплей молока на ней, пищевой реакции нет. Если же ребенка берет в положении кормления сотрудник (мужчина), ребенок начинает делать сосательные движения. Очевидно, что самым ранним и первым сочетательным рефлексом является возникновение пищевых реакций в положении кормления. В течение первого месяца этот рефлекс вырабаты­вается у всех нормальных кормящихся грудью детей, так как при грудном кормлении имеются все необходимые для его выработки внешние условия»¹. Если считать, вместе с Лебом, условные рефлексы «ассоциативной памя­тью», притом, конечно, моторной, то можно с достаточной правдоподобнос­тью предположить, что моторная память начинает развиваться раньше вся­кого иного вида памяти. С другой стороны, педагогический опыт показыва­ет, что младший школьный возраст — возраст, наиболее благоприятный для обучения ручному труду, танцам, катанию на конъках и т.п. На основании этого можно предположить, что, начиная с полового созревания, моторная память, во всяком случае, не прогрессирует.

Учение о врожденных идеях, все равно, будет ли это понятие или представление, отвергнуто. Но существование врожденных движений, притом связей движений (инстинктивные движения), несомненно. Если стать на точку зрения тех, кто, подобно Земону, расширяет понятие па­мяти за пределы приобретаемого в жизни индивидуума опыта, то можно говорить о наследственности инстинктивных движений как о той мотор­ной памяти, которой индивидуум обладает уже при рождении.

Так или иначе, в онтогенетическом развитии раньше всего высту­пает моторная память и, может быть, затем, но вскоре — аффективная. память, несколько позже -— образная память и гораздо позже — логи­ческая память.

Но, пожалуй, самое яркое подтверждение того, что эти виды памяти -— различные «уровни» ее, можно видеть в той последовательности, в какой расцвет функционирования одной памяти сменяет такой же расцвет дру­гой памяти. Простое наблюдение показывает, что именно раннее детство является возрастом максимально интенсивного приобретения привычек. Оно же обнаруживает гегемонию так называемого «образного мышления», проще н точнее говоря, воображения — воспроизводящего и продуктивно-

¹ Бехтерев В.М., Щеловашт ЯМ, К обоснованию генетической рефлексология /.' Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы. Л.; М., 1925, С. J 25—-126.

го (фантазия)........ в дошкольном возрасте, Наконец, в школьные возрасту

и чем старше он, тем больше, на первый план выступает логическая память. Этот яркий факт дает осиовантие предполагать, что виды памяти- на самом деле различные уровни, лучше говоря, различные ступени развития памяти.

Приблизительно ту же последовательность в развитии памяти дает рассмотрение филогенеза ее. Та память, о которой говорит Жане, конечно, принадлежит только человеку. Пускаться в предположение о существова­нии образов у животных вообще довольно рискованно, тем более для авто­ра как не зоопсихолога. Однако можно предположить, что образы имеют­ся у животных, видящих сны. Торндаик слишком далеко заходит в своем скептицизме, утверждая, что здесь простое нервное внутреннее возбужде­ние для этого поведения, например, собаки, лающей, ворчащей, машущей хвостом и т.п. во сне, слишком выразительно. Г.Эрхард рассказывает: «Как известно, существуют собаки, которые во сне " охотятся". Моя соба­ка при этом лает высокими тонами и двигает или стучит ногами. Это слу­чается всегда тогда, когда ее перед этим водили гулять в лес... Если она не­сколько дней не была в лесу, то я могу ее побудить " охотиться." во сне тем, что я только вызову запах леса искусственным образом — запахом сосно­вых игл». Таким образом, у высших млекопитающих с некоторой вероят­ностью можно предположить существование образов, а стало быть, и образ­ной памяти. Но если даже отнестись к этому скептически, то по отноше­нию даже к самым диким племенам человеческим, когда-либо виденным, никто не станет отрицать у них существование развитой образной памяти, пожалуй, даже в большей степени, чем у культурного человека. Образная память, несомненно, в филогенезе появляется раньше логической и не раз поражала путешественников своей, силой у так называемых первобытных племен. Возможно, хотя и сомнительно, что она имеется, пусть еще в сла­бой степени, и у высших млекопитающих.

С гораздо большей уверенностью можно утверждать, что моторная и аффективная память в филогенезе появляются очень рано. Как в этом убеж­дают опыты Иеркеса, повторенные в более уточненной форме Гекком, эти виды памяти имеются уже у дождевых червей. Опыты состояли в том, что червяку, доползшему до определенного места, нужно было обязательно свер­нуть или вправо, или влево, так как дальше нельзя было прямо ползти. При этом на одной стороне, если червяк поворачивал туда, он получал электри­ческий удар. В первых опытах червяк одинаково часто сворачивал то впра­во, то влево, но затем, примерно после 80—100 опытов, ясно обнаружилось. что в ту сторону, где получался электрический удар, он сворачивал гораздо реже, и в конце дрессировки, после 120—180 опытов, на 20 сворачиваний в сторону без электрического удара приходилось максимум 1 — 3 сворачи-

■ Erhard О. Riitzeihai'ie Sii: npse:: \: >: iiicUir.K" ri hoi 'Пчгрг. ■ ■ ■. X, uuro -.ind Teohnik. 1^)24. В. о.

вания в обратную сторону. Эти опыты решительно опровергают ранее пользовавшеесяавторитетом мнение, что у червей, в отличие от высших животных, отсутствует «ассоциативная память».Больше того, наиболее простым объяснением возможности подобной дрессировки червей посредством боли является предположение о существовании у них аффективной памяти. В данном случае проще и правдоподобнее всего предположить, что дождевые черви запоминали боль, причем запоминали, разумеется, не в виде представлений — мыслей или образов, а единственное, что остается предпо­ложить, — в виде чувства, т.е. аффективной памяти^! .

Что касается моторной памяти, то, если доверяться авторитетным зоопсихологам, ее можно обнаружить даже у простейших (protnz(.a). Описывая соответствующие опыты над puramaecium, Гемпельманн гово­рит о «выучивании путем упражнения» у этого животного и заключает: «Физиологические изменения, необходимые для выполнения соответству­ющей совокупности движений, протекают вследствие частого повторения все быстрее. Должен, конечно, после каждого протекания реакции оста­ваться, сохраняться, «энграфироваться» след, остаток, благодаря, чему облегчается следующее протекание. Мы, стало быть, имеем дело о мне -мическим процессом в смысле Земона!»^Е.

Таким образом, и в филогенезе мы имеем все тот же ряд: моторная намять — аффективная память — образная память — логическая намять, в смысле Жане. Каждый из членов этого ряда следует в определенной последовательности за другим.

'Гак, на основании онтогенетических и филогенетических данных удалось установить, что основные виды памяти являются как бы члена­ми одного и того же последовательного ряда, и в филогенезе и в онтоге­незе они развиваются в определенной последовательности друг за другом.

Чем ближе к началу этого ряда, тем в меньшей степени имеет место сознание, и даже, наоборот, активность его мешает памяти. Инстинктив­ные и привычные движения обычно совершаются автоматически, без уча­стия сознания, а когда мы на автоматически совершенные привычные дви­жения направляем сознание, то этим производство таких движений скорее затрудняется. Даже очень опытный танцор может сбиться, думая, как ему двигать ногами. Дискуссия о том., существует ли аффективная память, как мы увидим, возникла в значительной мере потому, что произвольная реп­родукция чувств трудна, почти невозможна, тогда как непроизвольно они то и дело репродуцируются.

Как образная, так и логическая память лежат уже в сфере созна­ния. Но и здесь их положение по отношению к сознанию различно: вряд ли кто станет оспаривать, что в логической памяти сознание принимает гораздо большее участие,

^: См.: Vwtnphc'ma> in F. Т! огт;? уолок-дЬ\ Yo: >: S*.an'hn; nkie пмп < >! ': t.: g-T.. < -Лк;; с vf-;.! tr-=-gfiselischaft». Leipzig. 1926. S. 165.

- Там же. S. 77.

Таким образом, можно предположить, что различные виды памяти, развивающиеся последовательно один за другим, находятся на различных уровнях сознания, относятся к различным ступеням развития сознания. Это еще раз укрепляет нас в предположении, что виды памяти не что иное, как различные уровни памяти, или, точнее и правильнее, различные стадии развития памяти, различные ступени.

Понятие «уровень», введенное в неврологию английскими невропа­тологами (Джексон, Хед) и отсюда перенесенное некоторыми исследовате­лями (в том числе и мной) в психологию, нельзя признать вполне удовлет­воряющим. Еще менее может удовлетворять как будто более распростра­ненное среди генетических психологов, особенно немецких (Шторх, Вернер), понятие «слой». Эти понятия слишком статические, механисти­ческие. Они не внушают идеи движения, перехода. Л между тем движение, переход, несомненно, имеют место.

Память-привычка — моторная память. Не случайно условные реф­лексы, считаемые некоторыми одним из видов этой памяти, а другими интерпретируемые как вообще ассониативная (моторная) память, собствен­но говоря, являются предметом физиологии, а но психологии; здесь есть движение, но не сознание. С другой стороны, та память, о которой говорит Жане, очень походит на мышление. Так, установленный выше ряд памя­ти имеет своим началом движение без участия сознания, а концом мышление.

История изучения памяти показывает, что это изучение началось со сближения памяти и воображения, да и сейчас в обычных курсах пси­хологии обе эти функции оказываются часто смежными, близко родственными друг другу. И в этом есть большой смысл: именно образная память есть, так сказать, типичная память, память как таковая. Память, в по­нимании Жане, не воспроизводит факт, а рассказывает о нем, и это так же похоже на воспроизведение воспринятого факта, как книга похожа на тот предмет, который является ее темой, например, как книга о сраже­нии похожа на сражение. С другой стороны, привычка не воспроизводит в сознании, а просто повторяет снова то же движение, и это так же мож­но назвать воспоминанием, как повторную порцию кушанья можно на­звать воспоминанием о первой порции его.

Таким образом, в нашем ряде различных видов или «уровней» памя­ти каждый из них обладает своеобразными особенностями, отличающими его от других, но в то же время между ними существуют связь и взаимо переходы.

3. Тема исследования. Вопрос об отношении между памятью и привычкой привлекал к себе большое внимание исследователей, и разбор его проник даже в современные курсы психологии, которые обычно уделяют ему известное место. Совершенно иначе обстоит дело с вопросом об отно­шении между памятью и мышлением. Если раньше, в предыдущие столе­тия, этот вопрос привлекал внимание, правда, скорее философов и преиму-

Блонский П.П. Основные предположения генетической теории памяти 323

щественно поскольку он был связан с вопросом об отношении между про­стым опытом к научным незнанием, то в современной психологии он не пользуется даже и таким вниманием. Господствовавшая эмпирическая психология, находящаяся под сильнейшим влиянием эмпирической фило­софии, не была склонна, судя по сравнительно небольшому количеству работ, да и не могла по своим узким эмпирическим философским установ­кам заняться как следует проблемой мышления. То философское направ­ление, которое, по словам Энгельса, «чванясь тем, что оно пользуется толь­ко опытом, относится к мышлению с глубочайшим презрением»¹, не дава­ло эмпирической психологии ни желания, ни возможности исследовать мышление. Любые курсы эмпирической психологии более или менее со­держательны, пока речь идет об ощущениях, восприятии, внимании и па­мяти, но чем ближе к мышлению, тем они становятся все более бессодер­жательными. Проблема психологии мышления как бы уступалась предста­вителям так называемой «философской психологии», где она трактовалась в духе старомодной идеалистической болтовни,

Эмпирическая психология обрывалась на памяти, да и ту изучала далеко не до конца. Для этой психологии характерно, что как раз та па­мять, которая ближе всего стоит к мышлению, ею наименее изучалась. Наоборот, самая элементарная с генетической точки зрения память, па­мять-привычка, моторная память (включим сюда и вербальную, т.е. мотор­ную память речевых движений), пользуется максимальным вниманием современных представителей эмпирической психологии. Так, стало быть, даже главу о памяти они дорабатывают не до конца, застревая скорее на первых разделах ее. С такой главой о памяти и с почти совершенно не раз­работанной главой о мышлении эмпирическая психология, конечно, не могла не только разрешить, но даже правильно поставить вопрос об отно­шении между памятью и мышлением. Точно так же не могла ни решить, ни правильно поставить этот вопрос идеалистическая, так называемая «философская психология», усилия которой под влиянием ее идеалисти­ческих установок были направлены скорее на то, чтобы между памятью и мышлением создать непроходимую пропасть.

А между тем мы видим, что память, поднимаясь в связи с разви­тием все на более и более высокую ступень сознания, тем самым все бо­лее и более приближается к мышлению в конце концов настолько близ­ко, что даже в повседневной речи в этих случаях без различения упот­ребляются слова «вспомнил» и «подумал», да и специалист-исследователь теряется в своем анализе, где кончается в таких случаях память, а где начинается мышление. Тем настоятельней становится вопрос об отноше­нии между памятью и мышлением <.,.>.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 20. С. 373.

Рассказ

Память представляется нам своеобразным действием, изобретенным людьми в ходе их исторического развития, а главное, — действием, со­вершенно отличным от обычного, автоматического повторения, которое составляет основу привычек и навыков,

Чтобы лучше представить себе это специфическое действие к, что особенно важно, его отличие от персеверативнойтенденции, разрешите мне привести пример, взятый из моей клинической практики: наблюде­ние за необычной больной.

Речь пойдет о девушке 23-х лет, которую я буду здесь называть Ирен, с явными признаками психопатии. У нее было ярко выраженное патогенное прошлое. Ее отец, омерзительный алкоголик, кончил тем, что умер от белой горячки. Мать, больная туберкулезом, страдала фобиями и навязчивыми идеями. Она умерла как раз в начале нашего наблюде­ния, и не что иное, как ее смерть, вызвала расстройства, о которых я собираюсь вам рассказать <.., >,

Мать была очень больна уже в течение долгого времени, и дочь ухаживала за ней с безумным рвением и усердием. Кроме того, она ра­ботала, чтобы и мать прокормить, и отца вином обеспечить. В результа­те она не ложилась спать в течение шестидесяти суток.

Смерть матери наступила ночью при самых печальных обстоятель­ствах. Отец, как всегда, был совершенно пьян, он храпел где-то в углу. Его рвало. Девушка была возле умирающей матери одна.

Когда смерть наступила, она не захотела это понять и принять. До утра пыталась оживить труп. Несмотря на трагичность сцены, это было воистину смешно. Девушка пыталась говорить со своей мертвой матерью,

¹ Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти / Под ред. Ю.В.Гшгаеярей-
тер. В.Я.Романова. М.: Изд-во Моск.. уи-та, 1Ф79.'С. 85~92. ' •• ^: • -~' -

заставить ее отвечать. Так как мать молчала, девушка бранила ее. Ей хотелось во что бы то ни стало заставить мать пить, глотать лекарства; она пыталась вытереть ей рот, а он был полон крови и слизи. Она хотела его закрыть, а он открывался и оставался открытым, - и она начинала сердиться. Ей показалось, что ноги у матери лежат плохо, и она взобралась на кровать, чтобы поправить их. В результате всех этих маневров труп упал на пол, и ей не удалось его поднять. Она позвала пьяного вдре­безги отца — он ничего не смог сделать. Наконец, с огромным трудом, ей удалось поднять тело, и она продолжала возиться с ним до утра.

Утром, отчаявшись, она пошла к своей тетке, на которую можно было положиться и которую ей следовало позвать с самого начала. Де­вушка не смогла сказать ей, что мать умерла. Тетка поняла, что произош­ло, только придя домой к этой девушке. Она попыталась привести все в порядок и стала готовить похороны. Девушка ничего не понимала в про­исходящем. Во время похорон она отказалась дальше идти и все время исступленно смеялась.

Прошло несколько недель. Девушка не приходила в себя, и тетке пришлось отвести ее в больницу. Рассказывая о ней, тетка сказала, что самым странным, самым непонятным для нее симптомом было то, что эта смышленая девушка — она действительно еще казалась смышленой совершенно ничего не помнила о смерти своей матери и не хотела пове­рить, что мать умерла.

Больная была девушкой воспитанной. Она хорошо говорила и не обнаруживала никаких признаков психического расстройства. Когда с ней заговаривали о ее матери, она терялась и отвечала: «Если вы очень на­стаиваете, я скажу вам: " Моя мать умерла". Мне это повторяют целыми днями, и я это говорю сейчас, чтобы не было никаких разговоров и рас­спросов. Но если хотите знать мое мнение, то я не могу этому поверить. На это есть серьезные причины. Если бы моя мать действительно умер­ла, то это произошло бы где-то в ее комнате, в определенный день, я бы обязательно это увидела — ведь я не отходила от нее и прилежно за ней ухаживала. Если бы она умерла, ее бы похоронили, и, наконец, меня тоже повели бы на похороны. А похорон никаких не было. С чего же вы взяли, что она умерла?»

Наконец, следовало одно очень интересное, с психологической точки зрения, рассуждение, < -,..> Она говорила: «Есть неопровержимое до­
казательство того, что моя мать не умерла: я любила мою мать, я ее обо­-
жала и никогда с ней не расставалась. Если бы она умерла, мне было бы
очень грустно, я была бы в отчаянии, я чувствовала бы себя одинокой и
покинутой. А я ведь ничего такого не чувствую; мне нисколько не грус­-
тно, я ее не оплакиваю. Значит, она не умерла». < ___ >

Отдых, тщательный уход и беседы с больной привели к благополуч­ному исходу: Ирен вспомнила о смерти своей матери. Но нам удалось добиться этого только по истечении шести месяцев. Теперь, если ее от-

водили в сторону и спрашивали, что же случилось с ее матерью, - она начинала плакать и говорила: «Не напоминайте мне об этих ужасных событиях. Это произошло одной страшной ночьюв нашей квартире, такого-то числа в июле, Моя мать умерла».

Она все вспоминает и может теперь сказать: «Мне очень грустно. Я чувствую себя покинутой». Произошло полное восстановление в памяти. сопровождающееся чувством.

Итак, мы можем сделать вывод, что первой отличительной чертой этой больной является то, что поначалу она не помнит данного события, а по прошествии шести месяцев она его вспоминает.

Если ограничиться вышеизложенным, подобный случай мог бы казаться простым. Но, к сожалению, клинические наблюдения всегда сложны. У больной был второй симптом, очень сложный для интерпре­тации и с медицинской, и с психологической точек зрения. Время от времени, много раз за неделю, можно было наблюдать следующую сце­ну: оказавшись в определенной ситуации — стоя возле какой-нибудь кровати лицом к ней, в особенности же если эта кровать была пуста, — больная начинала вести себя странным образом. Она пристально, не от­рывая глаз, смотрела на кровать, никого не слышала, не чувствовала прикосновений и начинала ухаживать за кем-то, кто находился в кро­вати. <...>

Воспроизведение трагических событий длилось три-четыре часа.

Все это кончалось, как правило, более или менее странным бредом о самоубийстве, судорогами и сном.

Эта часто повторяющаяся сцена ставит нас в очень затруднитель­ное положение, так как ведь в конечном счете больная тщательно вос­производила все детали смерти. Воспроизведение это вызывает у нас мысль о памяти и мы говорим: «В этот момент она помнит о смерти сво­ей матери и даже слишком хорошо помнит». Тогда возникает вопрос клинического характера: «Страдает эта больная амнезией или нет? Есть у нее память или нет?» С одной стороны, кажется, что у нее ее нет со­всем, с другой, что она есть и при этом очень яркая.

В клинике сочетание этих двух симптомов — симптома амнезии в речи и симптома избыточной памяти, проявляющейся в действиях со­мнамбулического характера, — явление достаточно частое. <...>

Связь этих симптомов очень тесная. Так, вспомним, что по истече­нии шести месяцев, когда к больной вернулась память в речи, исчезли приступы сомнамбулизма. <...>

Но не будем пока заниматься вопросами, связанными с клиникой. Займемся вот какой проблемой психологического характера: есть у этой больной память или нет?

В предыдущей статье (посвященной разбору этого случая) я гово­рил, что в приступах сомнамбулизма память появляется в форме «реми­нисценции» — если говорить условно и сокращенно.

Теперь же япредлагаю называть вещи иначе и настаиваю на том, что в первом случае, несмотря на реминисценцию, памяти совершенно нет. Настоящая память начинается только спустя шесть месяцев, когда появляется полный и складный рассказ. В реминисценции памяти нет.

Что же такое реминисценция?

Это точное, автоматическое повторение действий, которые она совершала в ту трагическую ночь. Но мы все сталкиваемся с подобными повторениями; наша жизнь полна ими. Когда мы встаем утром и умыва­емся, мы повторяем одно за другим, во всех деталях, действия, соверша­емые нами в течение многих десятилетий. Мы —- автоматы для повторе­ния. И то же самое происходит, когда мы едим, одеваемся. Привычки, тенденции к воспроизведению — все это формы автоматического повто­рения действий. Все это принадлежит к глубокому и примитивному ме­ханизму.

<...> Реминисценция характеризуется некоторыми особенностями, которые решительно отличают ее от настоящего воспоминания, появле­ния которого мы добились через шесть месяцев лечения. Изложим же кратко эти различия. <...>

Начнем с того, что реминисценция длится очень долго. Рассказы­вать подобную историю три или четыре часа — абсурдно и непрактично в жизни. Воспоминание, которое она мне потом рассказывает, длится полминуты: в нескольких фразах она излагает все, что произошло. Это отличие в длительности очень существенно, так как оно связано с дру­гим важным моментом: непрерывностью течения жизни. Воспоминание — это факт нашей сегодняшней жизни, и оно не должно тревожить ее. Оно не должно угрожать ей и подвергать нас всевозможным опасностям. Воспоминание должно быть частью нашей жизни, с ней связанною, оно не должно мешать действиям, которые нам нужно совершить всвязи с сегодняшними обстоятельствами.

Реминисценция же Ирен совершенно не соответствует новым обсто­ятельствам. Сцена, происходящая перед кроватью, никому не нужна, всех беспокоит и самой больной доставляет разного рода неприятности. Оно мешает ей работать, жить, в частности спать.

Неадаптивность реминисценции легко демонстрируется тем фактом, что она неизменна: в течение шести месяцев приступы реминисценции повторялись с точностью до детали. Напротив, в последующем пе­ресказе событий возможны изменения, т.е. рассказ приспособлен к обсто­ятельствам.

Я заметил, в частности, что рассказ Ирен менялся взависимости

от того, был ли я с ней один или еще с кем-то. Т.е. существует адаптация рассказа к наличной ситуации. Вот первое, очень существен­ное отличие.

Я считаю, что существует одно важное отличие и в плане социаль­ного поведения. Полное воспоминание больной — это социальное пове-

дение, имеющее место в присутствии врача, который задает ей вопросы. Она рассказывает о себе и в конечном счете просит о помощи, она про­сит поддержки, утешения и плачет, <...> Такое поведение в высшей сте­пени социально. <.,.>

Реминисценция, напротив, совсем не является социальным поведе­нием. Реминисценция, о которой идет речь, ни к кому не была обраще­на по той простой причине, что больная никого не слышала, никому не отвечала и вела себя во время этих приступов точно так же, как и когда бывала одна, <.,.>

Данное отличие — по признаку социальности — ведет к еще более существенному отличию. Воспоминание полезно, а полезность — с пси­хологической точки зрения — фундаментальная черта поведения. Мы не делаем ничего бесполезного или же мы больны. Рассказ кому-то о смер­ти — это, как я уже говорил, призыв о помощи. Реминисценция же — бесполезна. <...>

И наконец, последнее отличие, на котором я настаиваю: реминис­ценция происходит при определенных обстоятельствах, повторяясь авто­матически в условиях, при которых событие впервые произошло.

Я уже сказал, что у нашей девушки приступ реминисценции начи­нался, как только она оказывалась перед пустой кроватью. Достаточно было посадить ее, чтобы он не наступил. Что это значит?

Кровать, перед которой она находится, представляет собой кровать вкоторой умерла ее мать. Это одно из обстоятельств той трагичной ночи.

Реминисценция происходит под воздействием механизма, названно­го нами restitutio ad integrum¹. Это действие, которое полностью восстанавливается при наличии одного из сопровождавших его обстоя­тельств.

Напротив, при полном воспоминании, которое появилось после шести месяцев работы с больной, нет никакого restitutio ad integrum,. сцена смерти, не воспроизводится вновь, она неполная и нет ни од­ного из элементов той ночи: комната другая, человек, расспрашивающий ее, тоже другой.

Наша больная отвечает на нечто весьма своеобразное. Она отвечает на нечто такое, на что психологи до сих пор обращали недостаточное внимание: она отвечает на вопрос.

«Вопрос» означает действительно новый психологический феномен.
Это и не стимуляция, и не просто какое-либо слово - это специфичес­
кое слово, вызывающее специфическую реакцию. У больной возникает
совершенно своеобразный феномен —- феномен памяти.

Чтобы представить себе происхождение самого простого акта памя­ти, вообразим племя дикарей, этих первобытных людей, описанных

■ В-." КТТ: Г-! ')ПЛП" Ч'; ДО ЦЕЛОГО (ЛП'П.).

32?

Леви-Брюлем, которые все же уже являются людьми.Это племя воюет с другими племенами, и, располагаясь лагерем, оно выработало привычку ставить часовых для защиты от врага.. Тот факт, что они ставят часовых, не так уж нас удивляет: этот акт встречается уже у животных. Он суще­ствует у обезьян, сурков, серн и у многих других животных.

Когда серны или сурки ставят часового, они ставят его внут­ри лагеря, так, чтобы он присутствовал в лагере. Это значит, что члены группы видят часового и могут его слышать.

Но наши дикари поступили необычно: они поставили часового на расстоянии по крайней мере пятисот метров от лагеря — то, что называ­ется «часовой на изолированном посту». Пустяк, скажете вы? Напротив, это важно, это чрезвычайно важно, так как люди племени теперь уже не видят часового и он уже не видит своих товарищей. Они не только не видят часового, но они и не услышали бы его, даже если бы он позвал на помощь.

Что же происходит при таких обстоятельствах?

Часовой, находящийся за пятьсот метров от лагеря, видит в не­скольких шагах от себя неприятельские группы. При появлении первых врагов у часового наблюдается серия знакомых нам реакций, которые я называю реакциями восприятия: он защищается от этих первых врагов нападением и бегством. <...> Но эта реакция восприятия длится очень недолго, так как сразу же в сознании часового возникает другой акт, другая мощная тенденция: позвать на помощь. Но он этого не де­лает, потому, что, во-первых, это было бы бессмысленно, так как его товарищи находятся очень далеко и не могут его услышать; далее, это было бы опасно, так как шум привлек бы только врагов, а не друзей.

Итак, часовому хочется позвать на помощь, но он останавливает это желание в самой начальной фазе. Он бежит по направлению к ла­герю, сохраняя в течение всей дороги это желание в начальной Фазе. Он думает только об этом, идя к лагерю. И как только он подхо­дит к вождю, он зовет на помощь, указывая н определенном направле­нии и говоря: «Враги там. Идти нужно туда».

Странное поведение! Он находится среди друзей, врагов больше нет. Почему он говорит о них? Это бессмысленно. Это уже не реакция восприя­тия, это действие, не связанное ни с какой стимуляцией, вернее, связан­ное с. необычной стимуляцией, вопросительным поведением и вопросом вождя, который говорит в конечном счете разными знаками - неважно, язык чего он использует: «Почему ты вернулся? Что происходит?» Теперь часовой отвечает на вопрос, а не на обычную стимуляцию.

Но действие тут же усложняется. Выслушав часового, вождь сразу же зовет остальных; он хочет собрать свои войска и направить их против врага. Вождь замечает, что часть войск не отвечает ему и все по той же причине: эта часть отсутствует, она находится на другом конце лагеря. Тогда он поворачивается к тому же часовому и говорит ему: «Иди на дру-

гой конец лагеря и расскажи такому-то все, что ты только что рассказал мне и скажи ему чтобы он подошел ко мне».Вождь дает ему поручение. Поручение - это обычно приказ, но приказ особого рода: у то при­каз совершить акт памяти.

Вот элементарное поведение, которое я называю памятью.

Такое поведение характеризуется некоторыми особенностями, на наш взгляд, очень существенными. Во-первых, память —это акт со­циальный. Здесь мы встречаемся с небольшой трудностью. Мы не при­выкли считать память социальным актом. Прежние психологи описыва­ли память непосредственно после ощущения и восприятия. Память счи­талась индивидуальным актом. Бергсон допускает, что отдельный человек обладает памятью. Я так не считаю. Один человек не обладает памятью и в ней не нуждается. <...>

Для изолированного человека воспоминание бесполезно, и Робин­зону совсем ни к чему вести дневник на своем острове,

Если же он все-таки ведет его, то только потому, что он надеется вер­нуться к людям. Память — это в первую очередь социальная функция.

Здесь мы опять встречаемся с затруднением. Социальное поведение- это поведение по отношению к людям, но каким? Как правило, наше по­ведение по отношению к людям основано не на памяти, а на приказе. Приказы не могут быть связаны с обстоятельствами, которых не существу­ет. Если вождь находит источник далеко от лагеря, он не может сказать, вернувшись: «Пейте», — так как вокруг нет ничего, кроме песка.

Тут мы встречаемся с усложненным приказом, который как бы говорит: «Давайте сначала пойдем в таком-то направлении, а потом вы будете пить». Почему появляется такой усложненный приказ —- приказ памяти и рассказа?

<...> Это происходит потому, что такое социальное поведение ад­ресовано особым соучастникам — отсутствующим, и именно их отсут­ствие обусловливает изменение приказа. Если бы товарищи нашего ча­сового были рядом с ним, то ему не пришлось бы совершать акт памяти, он не остановил бы в начальной фазе желание позвать на помощь, а по­звал бы сразу. <...>

Память — это социальная реакция в условиях отсутствия. В сущ­ности, память — это изобретение человечества, как и многие другие акты, которые рассматриваются обычно как банальные и составляюише существо нашей жизни, в то время как они были созданы постепенно че­ловеческим гением.

Борьба с отсутствием является целью и основной характеристикой памяти.

Но как можно бороться с отсутствием?

Предположим, я хочу проделать простейшую вещь. Я хочу показать вам лампу, находящуюся на моем столе. Чтобы совершить это действие, необходимы два условия, а не одно: нужна лампа и нужны вы.

Жане П, Эволюция памяти и понятия времени

Если нет того или другого, я проделаю лишь акт восприятия; я буду видеть лампу, но не смогу ее показать. Но если мне сразу хочется пока­зать ее, пусть даже вас и нет рядом, мне придется разбить это действие на две части: сначала сохранить в себе начало, исходный пункт акта — показать, и затем проделать одну очень сложную и трудную вещь — по­дождать вас. <,..>

Социальные действия состоят из двух частей: внешней физической и социальной. Объединить обе части не так-то просто. Смысл простого ожидания ограничивается тем, что оно их объединяет. <...>

Люди испытывают потребность работать вместе, сотрудничать, звать друг друга на помощь.

Это значит, что они хотят, чтобы действие, заданное обстоятельства­ми, совершалось совместно, и по мере возможности призывают вас действовать вместе с ними.

При неблагоприятных обстоятельствах, когда вы и лампа не при­сутствуете в ситуации одновременно, соединить эти компоненты можно искусственно при помощи рассказа. Рассказ — это действие с определен­ной целью заставить отсутствующих сделать то, что они сделали бы, если бы были присутствующими. Память — это усложнение приказа; при по­мощи памяти пытаются объединить людей, несмотря на трудности и не­смотря на отсутствие, это хитрость, для того, чтобы заставить работать отсутствующих.

Отсюда напрашивается вывод <...>, который я рассматриваю как гипотетический. Если память является усложненной, производной фор­мой речи, следовательно, она не существовала с самого начала и поня­тие памяти не является фундаментальным понятием психологии. <...>

У ребенка память появляется только в возрасте от трех до четырех лет. <...>

Как в начале вашей жизни, так и в конце ее есть периоды, когда мы больше не обладаем памятью.

Существует множество болезней, связанных с потерей памяти. Как правило, врачи называют их общим термином: амнезия. <...> Это форма забвения. Слово «амнезия» предполагает существо, способное помнить.

Я думаю, что есть другая болезнь<...>, которая длится три или че­тыре года у детей, которая вновь появляется у стариков и которую можно было бы назвать другим словом — амнемозия (отсутствие памяти),

Неоспоримое существование феноменов амнемозии показывает нам, что память — это сложный акт, акт речи, который называют рассказом, и что для построения этого сложного акта требуется развитое сознание.

Л.С. Выготский

ПАМЯТЬ И ЕЕ РАЗВИТИЕ В ДЕТСКОМ ВОЗРАСТЕ¹

<,., > В обсуждении этой проблемы [памяти] мы имеем ряд дискус­сий, столкновение различных мнений, и не только в плане общих фило­софских взглядов, но и в плане чисто фактического и теоретического исследования,

Основная линия борьбы идет прежде всего между атомистическими и структурными взглядами. Память была излюбленной главой, которая в ассоциативной психологии клалась в основу всей психологии; ведь с точки зрения ассоциации рассматривались и восприятие, и память, и воля. Иначе говоря, законы памяти эта психология пыталась распрост­ранить на все остальные явления и учение о памяти сделать централь­ным пунктом всей психологии. Структурная психология не могла ата­ковать ассоциативные позиции в области учения о памяти, и понятно, что в первые годы борьба между структурными и атомистическими на­правлениями развертывалась в отношении учения о восприятии, и толь­ко последние годы принесли ряд исследований практического и теорети­ческого характера, в которых структурная психология пытается разбить ассоциативное учение о памяти.

Первое, что пытались показать в этих исследованиях: запоминание и деятельность памяти подчиняются тем же структурным законам, ко­торым подчиняется и восприятие.

Многие помнят доклад К.Готтшальда в Москве в Институте психо­логии, вслед за ним автор выпустил специальную часть своей работы. Исследователь предъявлял различные комбинации фигур настолько дол­го, что эти фигуры усваивались испытуемым безошибочно. Но там, где та же самая фигура встречалась в более сложной структуре, испытуе-

¹ Выготский Л.С. Собрание сочинений; Б 6 т. М.: Педагогика, 1982. Т. 2. С. 381, 386-895.

Мый, который в первый раз видел эту структуру, скорее запоминал ее, чем тот, кторый 500 раз видел части этой структуры. А когда структура появлялась в новом сочетания, то виденное много сотен раз сводилось на нет и испытуемый не мог выделить из структуры хорошо известную ему часть. Идя по путям Келера, Готтшальд показал, что самое сочета­ние зрительных образов или запоминание зависит от структурных зако­нов психической деятельности, т.е. от того целого, в составе которого мы видим тот или иной образ или его элемент. Я не буду останавливать­ся на известных опытах Келера и его сотрудников с животными и ре­бенком над восприятием газета и т.д., которые уже неоднократно у нас описаны, и на тех данных, которые получаются при выработке навыков в связи с известной зрительной структурой. Мы всегда и везде, начиная от домашней курицы и кончая человеком, находим структурный харак­тер этих навыков, которые вырабатываются с помощью воспоминаний. Все эти факты объясняются у человека тем, что он всегда реагирует на известное целое.

Второе. Исследования К.Левина, которые выросли из изучения за­поминания бессмысленных слогов, показали, что бессмысленный матери­ал запоминается именно потому, что между его элементами с величайшим трудом образуется структура и что в запоминании частей не удается ус­тановить структурное соответствие. Успех памяти зависит от того, какую структуру материал образует в сознании испытуемого, который заучива­ет отдельные части.

Другие работы перебросили исследование деятельности памяти в новые области. Из них упомяну только два исследования, которые нуж­ны для постановки некоторых проблем.

Первое, принадлежащее Б.В.Зейгарник, касается запоминания за­конченных и незаконченных действий и наряду с этим законченных к незаконченных фигур. Исследование заключается в том, что мы предла­гаем испытуемому проделать в беспорядке несколько действий, причем одни действия даем ему довести до конца, а другие прерываем раньше. чем они кончатся. Оказывается, прерванные, незаконченные действия запоминаются испытуемым в 2 раза лучше, чем действия законченные, в то время как в опытах с восприятием — наоборот: незаконченные зри­тельные образы запоминаются хуже, чем законченные. Иначе говоря. запоминание собственных действий и заиоминание зрительных образов подчиняется разным закономерностям. Отсюда только один шаг до наи­более интересных исследований структурной психологии в области памя­ти, которые освещены в проблеме забывания намерений. Дело в том, что всякие намерения, которые мы образуем, требуют участия нашей памя­ти. Если я решил что-нибудь сделать сегодня вечером, то я должен вспом­нить, что я должен делать. По знаменитому выражению Спинозы, душа не может сделать ничего по своему решению, если она не вспомнит, что нужно сделать: «Намерение есть память».

Изучая влияние памяти на наше будущее, исследователи сумели показать, что законы запоминания предстают в новом виде в запоминании оконченных и неоконченных действий по сравнению с заучиванием словесного и всякого другого материала. Иначе говоря, структурные ис­следования показали многообразие различных видов деятельности памя­ти и несводимость их к одному общему закону, и в частности к закону ассоциативному.

Широчайшую поддержку эти исследования встретили со стороны других исследователей.

Как известно, К.Бюлер сделал следующее: он воспроизвел в отно­шении суждения опыт, который ассоциативная психология ставит с за­поминанием бессмысленных слогов, слов и т.д. Он составил ряд мыслей, причем каждая мысль имела вторую соответствующую ей мысль: члены этой пары давались вразбивку. Заучивание показало, что осмысленный материал запоминается легче, чем бессмысленный. Оказалось, что 20 пар мыслей для среднего человека, занимающегося умственным трудом, запоминаются чрезвычайно легко, в то время как 6 пар бессмысленных слогов оказываются непосильным материалом. Видимо, мысли движут­ся по иным законам, чем представления, и их запоминание происходит по законам смыслового отнесения одной мысли к другой.

Другой факт указывает на то же явление: я имею в виду, что мы запоминаем смысл независимо от слов. Например, в сегодняшней лекции мне приходится передавать содержание целого ряда книг, докладов. Я хорошо помню смысл, содержание этого, но в то же время затруднился бы восп