Доходный дом как социальный мир

Условия жизни в мире меблированных комнат прямо противоположны всему тому, что мы привыкли мыслить в обществе как нормальное. Чрезмерная мобильность и поразительная анонимность этого мира имеют важные следствия для жизни этого сообщества. Там, где люди постоянно приезжают и уезжают, где они живут в каком-то одном месте в лучшем случае несколько месяцев, где никто никого не знает в собственном доме, не говоря уже о квартале[101] (дети являются настоящими соседями, но это бездетный мир), где отсутствуют какие бы то ни было группы, — там, где все это имеет место, разумеется, не может быть никакой общинной традиции или общего определения ситуаций, никакого общественного мнения, никакого неформального социального контроля. Таким образом, мир доходного дома — это мир политического безразличия[102], слабости конвенциональных стандартов, личностной и социальной дезорганизации.

Мир доходного дома ни в каком смысле не является социальным миром, то есть комплексом групповых взаимоотношений, через которые реализуются человеческие желания. В этой ситуации мобильности и анонимности, скорее, устанавливаются социальные дистанции, и человек оказывается в изоляции. Его социальные контакты более или менее полностью обрезаны. Его желания не исполняются; он не находит в доходном доме ни безопасности, ни душевной отзывчивости, ни признания. Его физические импульсы обуздываются. Он не знает покоя, и он одинок.

Приютская девушка в приведенной выше истории восклицает: «Не о ком было заботиться! Зачем мне было ишачить и трудиться, если я могла иметь все, что пожелаю? И не в последнюю очередь интимные прикосновения и взгляды мужчины — пусть даже это было бы наполовину притворством: кого-то, с кем можно поговорить по душам, кого-то, к кому можно прийти домой, кого-то, кто спросил бы, где ты была. Это тоже вещи, без которых нельзя жить». Мужчина, живший в доходном доме в Норт-Сайде, писал: «Я оказался совершенно один. Были вечера, когда я против своего обыкновения выходил из дома купить газету или какую-нибудь ерунду в аптекарском магазине — просто для того, чтобы хоть несколько минут с кем-то поговорить». Далее он продолжает:

«Но, возможно, еще хуже одиночества был сексуальный голод. Раньше у меня были регулярные и удовлетворявшие меня сексуальные отношения с женой. Без них во мне стало нарастать беспокойство. Я думал о браке — но единственными девушками, которых я встречал, были стенографистки, жениться на которых я бы никогда не стал. Постоянное возбуждение города начало сказываться на мне, колоссально взвинтив это сексуальное беспокойство: огни, разодетые женщины, реклама всевозможных шоу.

Дошло до того, что рекламные щиты с женщинами в неглиже или женскими ножками в шелках стали нестерпимо меня возбуждать. Много раз я следовал несколько кварталов за какой-нибудь привлекательной женщиной, но не для того, чтобы с ней заговорить, а просто чтобы посмотреть на движения ее тела. Хотя моя работа в офисе заканчивалась в четыре, я часто откладывал возвращение домой до четырех тридцати или пяти, так чтобы можно было втиснуться в переполненный трамвай и почувствовать себя прижатым к теплому телу какой-нибудь женщины. Девушка в соседнем доме обычно раздевалась, не задернув шторы, и я буквально проводил часы, наблюдая за ней. Мои фантазии сводили меня с каждой привлекательной женщиной, которую я встречал на улице»[103].

Эмоциональные напряжения расстроенных желаний заставляют человека как-то действовать в этой ситуации. Его поведение может принять одно из трех направлений. Он может оказаться неспособным справиться с этой ситуацией и попытаться выйти из нее. Этот выход часто принимает форму суицида. В парке Линкольна, в самом сердце района доходных домов Норт-Сайда, был мост через лагуну, прозванный Мостом Самоубийств ввиду большого количества людей, которые бросились с него в воду. Из-за его зловещей репутации власти города в конце концов его демонтировали. Карта на вкладыше к стр. 83, показывающая распределение суицидов в Ближнем Норт-Сайде, позволяет увидеть, сколь часто людям из мира доходных домов это представляется единственным выходом.

Или, опять же, человек может построить идеальный, иллюзорный мир, в котором удовлетворяются желания, не находящие исполнения в более суровой внешней жизни.

«В комнате с другой стороны коридора жили две девушки, которые работали продавщицами в Петле. Они приехали из какого-то города на юге Иллинойса. Они не были красавицами, а кроме того, как и я, были из хороших семей и потому чувствовали себя одиноко. Они часто ходили в кино, иногда на танцы, однако кинопленочные герои больше пришлись по душе этим простым, но изголодавшимся по душевному теплу детям, чем пренебрежение танцевальных “красавцев”. Другие вечера они проводили за чтением “Настоящей романтики”, “Опыта”, “Журнала подлинных историй” и прочих подобных журналов с рассказами о приключениях девушек в городе. Одна из них вела время от времени дневник, куда записывала истории — я уверена, вымышленные — об уличных флиртах и приключениях. Мы часто проводили вечера, сочиняя письма Дорис Блейк, в которых спрашивали, что надо сделать молоденькой девушке, чтобы мужчина, который ей нравится, но которого она не любит, попытался ее поцеловать. Все это была игра, наполнявшая наш скучный мир приключениями и героями.

Выше по лестнице жила старая дева. Она была чьей-то секретаршей, все еще носила тесные корсеты, и на голове у нее сбоку свисал локон. На туалетном столике у нее стояла фотография видного мужчины в большой рамке, перед которой она обычно пудрилась и наряжалась. Каждому в доме, кто ее слушал, она рассказывала разную историю о нем. За все время она была в этом доме единственной болтушкой»[104].

Или, возможно, происходит подмена, и человек находит удовлетворение своих сдерживаемых желаний в символах, репрезентирующих старые связи, или растрачивает свою любовь на собаку или попугая.

«Ее почти полная изоляция довела ее до того, что те немногие, с кем она иногда виделась, боялись, что она сумасшедшая. Потом что-то произошло. Как она говорила позже, это спасло ей жизнь. Однажды к ней подошел элегантно одетый мужчина, державший попугая, сунул птицу ей в руки и серьезным тоном сказал: “Позаботьтесь о нем”. Он исчез прежде, чем она успела что-либо возразить. Она немедленно позвонила в полицейский участок, требуя избавить ее от птицы, пока же посадила ее в коробку и попыталась о ней забыть. По истечении какого-то времени послышался голос: “Алло”. Приветствие периодически повторялось. А она занималась своими делами. Тут пришел паренек, чтобы избавить ее от внезапного приобретения. “Пожалуй, — сказала она, — если никто не предъявит на него претензии, пусть он останется у меня».

Отныне всю свою любовь она обратила на попугая. Она купила ему лучшую клетку, какую смогла найти, ухаживала за ним в соответствии с лучшей литературой о попугаях и возвращалась с работы домой, чтобы накормить и потренировать его. Он ужинал вместе с ней; выпущенный из клетки, он усаживался на ручку корзины, а она кормила его со своей ложки. Утром он подлетал к стенке клетки, чтобы поздороваться с ней, и разговаривал с ней, пока она одевалась. Когда она приходила домой с работы, он был полон радости; если она ложилась отдохнуть и немного стонала от усталости, попугай издавал печальные, сочувственные звуки. Каждого, с кем она его оставляла, она просила здороваться и прощаться с ним утром и вечером. Это был ее ребенок. Она жертвовала собой ради него. “Вы даже не можете представить, — говорила она, — что значит для меня, когда со мной в комнате Полли; в этом-то все и дело…”

У нее на стене тридцать семь вещей. В основном это картинки, среди них: фотография старого каменного дома ее дедушки, изображающая сельскую местность, в которой она жила; дешевая открытка с ребенком в ночной рубашке, поднимающимся по лестнице; цветная открытка с мужчиной и женщиной, сидящими при свете костра; несколько семейных фотографий. Есть вырезанная из газеты картинка с изображением бездомного человека в День благодарения, одиноко сидящего в своей ветхой одежде в дешевом ресторане и смотрящего на счастливую семейную группу, сидящую за щедро накрытым столом. На бюро, двух небольших стойках и мелодионе тридцать девять предметов, включая крошечную куклу и маленькую свечку. Я настойчиво предложила ей выбросить девяносто процентов этих вещей в интересах освобождения ее времени, дабы было проще убираться. “Мне нужны эти вещи, — возразила она, — у вас есть дом, семья, друзья, свободное время и все остальное; вы, наверное, не сможете понять”. Она исполняет на мелодионе гимны и старые деревенские песни — “Милый, я старею”. Попугай пытается ей подпевать»[105].

Чаще, однако, человек аккомодируется к жизни мира доходных домов, как это произошло с «приютской девушкой». Старые ассоциации и связи отрезаются. Под давлением изоляции, в отсутствие групповых ассоциаций или общественного мнения, которые могли бы сдерживать человека, живущего в полной анонимности, старые стандарты дезинтегрируются, и жизнь сводится почти исключительно к индивидуальной основе. Человек вынужден жить, и он начинает жить способами, чуждыми конвенциональному миру.

«Сейчас дела у меня обстоят неплохо. Я больше не одинок. К удивлению для меня оказалось, что я могу по-настоящему получать удовольствие от девушек, которых снимаю в танцзалах, ресторанах, на берегу озера или в парке. Теперь я знаю полно девушек: многие их них симпатичные и славные, с ними можно приятно провести ночь. Я больше не пользуюсь проститутками. Довольно быстро выяснилось, что в них нет необходимости. Ведь в городе полным-полно женщин, которые просто так же одиноки, как я, или готовы заплатить своим сексом, как я своими чеками, за какую-то одежку, которую хотят купить, или за какие-то шоу, которые хотят посмотреть. А кроме того, есть еще “эмансипированные” женщины, которые не хотят выходить замуж и не “ищут золота”, но чувствуют потребность в мужчине и в нормальной сексуальной жизни»[106].

Таков мир меблированных комнат — мобильный, анонимный, индивидуальный мир, мир несбывшихся надежд, неудовлетворенных желаний, постоянного беспокойства; мир, в котором люди, пытаясь жить, выстраивают корпус идей, освобождающих их от конвенциональной традиции, которая стала фиксированной, жесткой и подавляющей; мир, в котором индивидуация, столь типичная для жизни города, доводится до крайностей личностной и социальной дезорганизации. Люди ведут себя странным образом, их поступки невозможно просчитать; интимные связи возникают быстро и в высшей степени случайно и так же быстро и случайно распадаются. Поведение скорее импульсивно, чем социально. Это мир атомизированных индивидов, кочевников духа.