Доходный дом

Доходный дом не следует путать с пансионом.

«Характеристики старинного пансиона слишком хорошо известны, чтобы их здесь пересказывать. При всех его недостатках следует признать, что в нем было нечто от дома. Пансионеры знали друг друга, встречались два или три раза в день за столом и засиживались вечерами после ужина, чтобы поговорить. Летом они собирались на парадных ступенях и верандах, зимой часто играли в юкер и вист в гостиной хозяйки. Родственные души имели возможность найти друг друга. Была общая гостиная, где принимали гостей, и, по крайней мере в приличных пансионах, девушке не нужно было думать о том, как провести джентльмена-визитера в собственную комнату. Хозяйка хорошего пансиона проявляла к своим пансионерам нечто вроде живого участия, пусть даже отчужденного, и они часто начинали чувствовать себя частью семьи, хотя бы и против своей воли. Был некоторый личный элемент в отношениях между индивидами; никто не мог изолироваться и уж тем более замкнуться в себе»[96].

Здесь было, по крайней мере, ядро общего мнения, некоторый комплекс личных отношений, который обычно определял социальные ситуации. Однако в современном городе пансион приказал долго жить. Рост ренты, механизация жизни и более строгое определение экономической функции, приведшие к развитию кафе и ресторанного бизнеса, урезали круг занятий прежнего хозяина пансиона до простого «принятия постояльцев». В данном районе Ближнего Норт-Сайда не было найдено и десятка пансионов.

Доходный дом, который пришел на смену пансиону, — совершенно иное место для жизни. В нем нет столовой, нет гостиной, нет общего места встреч. В доходном доме завязывается мало знакомств.

«В доходном доме знаешь очень немногих. За полтора года, что я там жила, я в общей сложности узнала достаточно хорошо не более двенадцати человек, с которыми могла бы поговорить. А ведь за это время там побывало, должно быть, человек триста; они же постоянно въезжают и выезжают; каждый день кто-нибудь да съезжает, в газете все время даются объявления, в окнах постоянно висят таблички. Но комнаты никогда не пустуют больше нескольких часов. Такое впечатление, что все время кто-нибудь ходит по улицам в поисках комнаты, и кто-то всегда поселяется на освободившееся место. Люди меняются так быстро и бывают дома так мало — весь день на работе, да и вечерами часто отсутствуют, — что почти нет шансов с кем-нибудь познакомиться, даже если захочется. Но никто этого и не хочет; в этом мире доходного дома царит всеобщий барьер недоверия. Поначалу я не могла этого понять, но потом поняла»[97].

Держатель доходного дома не имеет личных контактов с постояльцами и не испытывает к ним никакого интереса. Он довольствуется тем, что собирает с них плату за жилье и этим зарабатывает себе на жизнь. Для него это дело сугубо коммерческое. Поэтому среднестатистический держатель доходного дома не обращает особого внимания на то, кто снимает комнаты в его доме и что в нем происходит, пока это не причиняет беспокойства другим постояльцам.

Троттер в своем исследовании жилищных условий бессемейных женщин в Чикаго замечает:

«Вопрос об приеме гостей мужского пола выявил интересные разновидности стандартов… Многие заявляли, что девушке предоставляется привилегия принимать гостей в своей комнате при условии, что дверь будет оставаться открытой. Некоторые говорили: “Да, если гостя принимают две девушки”. Другие устанавливали для визитов ограничение с десяти часов до половины одиннадцатого. Один мужчина, показавший нам дом и дававший привилегию принимать гостей в комнатах, сказал: “Нам нет дела до того, чем они там занимаются, но после 12 часов должно быть тихо”. На вопрос: “Допускаются ли в комнаты гости мужского пола? ” — мы чаще всего получали от тех, кто давал эту привилегию, такой ответ: “Да, если девушки милые”. А одна женщина сказала: “Да, но я допускаю у себя только первоклассные любовные связи”. Из 300 посещенных мест почти в половине предоставлялась эта привилегия»[98].

Женщина, которую один из переписчиков спросил, много ли в ее доме супружеских пар, сказала: «Не знаю, я не спрашиваю. Я просто сдаю комнаты».

Доходный дом — место анонимных отношений. Человек никого не знает и его никто не знает. Он приходит и уходит, когда пожелает, делает то, что ему захочется, и до тех пор, пока он не причиняет никому беспокойства, к нему не возникает никаких вопросов. Насколько полна эта анонимность, можно увидеть из следующего документа:

«Как-то мне случилось искать одного человека, жившего в доходном доме. Он снимал там комнату около недели. В этом месте не было ни одного телефона, так что мне пришлось отправиться по его адресу. Я пришел туда в 7: 30. После того, как я несколько раз нажал на звонок, дверь открыла женщина около сорока пяти лет. На ней был передник, и она явно была домовладелицей. Я спросил мистера Х. Она ответила: “Кого? ” Я еще раз назвал имя. Она покачала головой и сказала, что не знает такого. Я заглянул в записную книжку, дабы проверить, не произошло ли ошибки. Я сказал ей, что он мне дал именно этот адрес, и начал его описывать. Она знала двух мужчин в доме, которые могли бы подойти под это описание. Тогда я сказал ей, что он много работает у себя в комнате на печатной машинке. После этого она поняла, кого я имею в виду. Она сказала мне подняться на третий этаж со стороны фасада и посмотреть, там ли он. Его не было. Я постучался в несколько других комнат, но никто ничего о нем не знал. Когда я спустился по лестнице, хозяйка исчезла, и я не смог оставить записку.

Я вернулся туда через неделю. Дверь открыла та же самая женщина. Я спросил, дома ли мистер Х. Она сказала, что он вчера съехал. Я поинтересовался, не знает ли она, куда он переехал, но она не знала. Она сказала, что неделя истекла, и он уехал. Он оставил ей записку, в которой сообщил, что должен уехать. Я спросил ее, не оставил ли он, возможно, свой будущий адрес для пересылки почты. Она ответила: нет, он никогда не получал никакой почты»[99].

Такую полную анонимность не сыскать нигде, кроме как в сегодняшнем городе, и нигде в городе, кроме как в доходном доме.

Особые социальные связи мира меблированных комнат отражаются в поведении людей, живущих в этом мире. Ничто не смогло бы донести это яснее и выразительнее, чем излагаемая ниже история жизни «приютской девушки».

«До двадцати двух лет моим домом была Эмпория в штате Канзас. У моего отца был там маленький бизнес. Он был правильным, богобоязненным человеком… Учил нас соблюдать десять заповедей, ходить в церковь по воскресеньям, делать все, что делают в маленьком болтливом местечке “респектабельные”.

Семья у нас была большая, но отцу удалось скопить достаточно денег, чтобы отправить меня, старшую, в небольшой колледж в нашем штате. И еще с тех пор, как я была маленькой, я брала уроки музыки. Вокруг этих уроков музыки и вращается вся история моей жизни.

На меня в городе всегда смотрели как на что-то вроде чуда. В десять я играла Шопена и Баха. Я исполняла свои маленькие пьесы в церкви, на благотворительных вечерах для пожарных, когда мать принимала гостей из Общества помощи женщинам, и на наших школьных выпускных экзаменах. Мне говорили, что у меня талант, что я как “бальзам для души мастеров”, что мне непременно нужно ехать в Нью-Йорк или за границу, где я могла бы учиться у опытных наставников, что в один прекрасный день я стану концертной звездой.

За четыре года в колледже эти амбиции поутихли, но так и не умерли. В тот день, когда я получила диплом, я написала домой, что не стану возвращаться назад в Эмпорию, чтобы выйти там замуж за “Бэббита” и жить на “Главной улице”, а поеду в Чикаго учиться музыке. Я приехала домой на неделю, и неделя эта была бурной. Отец был озадачен тем, что я собираюсь жить одна в Чикаго, и строго-настрого запретил мне туда ехать, сказав, что если я это сделаю, он не будет присылать мне денег — на самом деле, ему почти и нечего было посылать. Мать говорила мало, но, когда я уже уезжала, сунула мне в руку пятьдесят долларов, которые берегла на новое платье. Все говорили, когда мой билет был куплен, что у меня нет и сотни долларов, чтобы начать карьеру.

Никогда не забуду тот вечер, когда я приехала на Северо-западную станцию. В одной руке я крепко сжимала кошелек, в другой была дорожная сумка. Всюду сновали носильщики, я вертела головой во все стороны, смущенная и ослепленная зрелищем огней — но сердце мое пело, мои амбиции вспыхнули с новой силой; это были ворота в обетованную землю. Я прошла в Бюро помощи приезжающим и узнала, как добраться до YWCA. Я прогулялась по городу, таская сумку, но была слишком восхищена, чтобы устать. Я до сих пор помню то романтическое впечатление, которое произвела на меня ленивая темнота реки, блестевшая в свете огромных электрических вывесок. Насколько же по-иному она выглядела всего два года спустя!

Первые недели я пребывала под влиянием этой магии. Все было так странно и головокружительно для моей провинциальной души. “Y” был достаточно приятным местом для жизни — вовсе не таким заскорузлым местом, какое я ожидала увидеть. Но уже в эти первые недели я начала понимать, что такое одиночество. Большинство своих вечеров я проводила, сидя то в одном, то в другом углу гостиной, и наблюдая старых дев, играющих на пианино или развлекающих своих кавалеров. Я познакомилась с несколькими другими новичками — с девушкой из Индианы, которая, как и я, приехала учиться, с девушкой, приехавшей из Алабамы искать работу стенографистки, и еще с четырьмя или пятью другими, все из небольших городков в штате Иллинойс. Казалось, у всех кроме меня в Чикаго были какие-то знакомые и какие-то связи. И иногда, когда мое одиночество становилось совсем уж невыносимым, я возвращалась вечером на большую станцию в то время, когда должен был прибыть поезд, на котором я приехала, и смотрела на лица в толпе, ожидая увидеть кого-нибудь из Эмпории.

Именно в “Y” я впервые познакомилась с самым жалким персонажем в мире доходных домов — старой, незамужней женщиной, которая работает. Такие бросались в глаза своим одиночеством в любом кафетерии и в любой гостиной — в одиночестве съедающие за столиком свой ужин, сидящие за вязанием, в поношенной, не идущей им одежде, с озабоченными лицами и натруженными руками. Позже я узнала некоторые трагедии, скрытые за их сомкнутыми устами.

После шести недель, проведенных в “Y”, я переехала в Ближний Норт-Сайд, чтобы жить поближе к музыкальной школе. В последующие месяцы я жила в десятке доходных домов и пансионов для девушек. Пансионы были более комфортабельным и приятным местом, но я целый день работала, а вечерами брала уроки. Я возвращалась домой поздно, а это противоречило их правилам. Вскоре выяснилось, что доходный дом — единственное место, где я могу жить. Но найти такой доходный дом, где мне хотелось бы жить, было нелегко. Комнаты, которые я могла себе позволить, были в унылых старых домах на улице Ла-Саль; они были мрачные, пустые и такие большие, что мне обычно приходилось делить их с еще одной или двумя девушками. Кровати были жесткими и часто кишели клопами. Хозяйки были странного вида и безвкусно одетыми, молчаливыми и подозрительными, невежественными и грубыми. Они редко проявляют к вам какой-либо интерес и лишь следят за тем, чтобы вы заранее платили за неделю. Мужчины и женщины, жившие в доме, были по большей части не подарок. Иногда происходило такое, что в то время меня шокировало, хотя теперь я бы просто не обратила на это внимания.

Оглядываясь на первый год, проведенный здесь, я вижу, что это был кошмар. Чтобы обеспечить себя и платить за уроки, мне приходилось работать по семь дней в неделю. Образование, полученное в колледже, ровным счетом ничего мне не дало. Я пробовала одно за другим: работала продавщицей в “Маршалл Филдс”, помощницей продавца галантерейных товаров, трудилась за простым станком на швейной фабрике, была билетером в кинотеатре и, наконец, официанткой в ресторане. Как-то получалось, что я нигде подолгу не задерживалась.

Дни были длинными и выматывающими: в шесть подъем, душ, подогретая на плите чашка кофе, маленькая уборка в комнате, потом в Петле до половины восьмого или восьми. Затем долгая напряженная работа до пяти вечера, миля пешком до моего доходного дома, незамысловатый ужин в близлежащем ресторане, вечер, посвященный уроку или музыкальной практике, — потом возвращаюсь в свою комнату в половине одиннадцатого или в одиннадцать, часто настолько уставшая, что нет сил раздеться, и где-то через час ложусь спать.

Я приехала в город в июне. К Рождеству мое одиночество дошло чуть ли не до отчаяния. Я ни с кем не подружилась; девушке, воспитанной на Десяти заповедях, не очень легко завести друзей в доходном доме или работая в ресторане официанткой. Я говорила на ином языке, чем девушки, с которыми я работала. В театре или ресторане мужчины часто подходили ко мне и говорили такое, отчего я краснела, хотя часто я не имела ни малейшего представления о том, что они имеют в виду; наивная маленькая дурочка — вот кем я была. Мать болела, и письма из дома приходили все реже и реже. Почти сразу после Рождества она умерла, и последняя связь, которая связывала меня с Эмпорией, порвалась. Теперь я была “самостоятельной” и к тому же почти “без гроша в кармане”. Но у меня все еще были мои амбиции, думы о том, что когда-нибудь я стану великой artiste и все эти одиночество и невзгоды будут забыты…

Кажется, в феврале я встретила в музыкальной школе девушку из Теннесси, и мы довольно крепко подружились. Через несколько недель мы решили снять на двоих комнату и переехали в дом на Дирборн, чуть севернее Дивижн. Этот дом состоит из нескольких соединенных друг с другом больших старых квартир. В нем, кажется, сорок комнат, и какое-то время в нем жило аж семьдесят постояльцев. Он чище и спокойнее большинства доходных домов; мужчины и женщины, снимающие в нем комнаты, вполне приличные. Но все же это доходный дом, и вы никогда ни с чем его не спутаете. В какой-то момент вы начинаете ненавидеть эту табличку на окне: “Сдаю комнаты! ” И жизнь, и люди здесь не сильно отличались от того, что было на улице Ла-Саль.

В доходном доме знаешь очень немногих, они постоянно въезжают и выезжают, и мало шансов с кем-то познакомиться, если захочется. Но желания и не возникает… Иногда случались маленькие драмы, как, например, когда в переулке нашли младенца, когда женщина “с третьего этажа со стороны двора” после ссоры с мужем приняла яд или когда полиция приехала арестовывать мужчину, который сбежал из Питтсбурга с сестрой жены, а новая троица постояльцев ограбила большинство “гостей” на втором этаже. Время от времени были эти маленькие драмы, и тогда холлы и ванные комнаты на несколько минут становились сценой для сплетен, торопливых и курьезных. Но уже на следующий день эти же самые люди проносились мимо друг друга по лестнице, не проронив ни слова.

Месяцы шли, а мои уроки становились все дороже и дороже; я была вынуждена работать меньше часов, чтобы заниматься практикой; наша комната дорожала; я стала понимать, что все время отстаю с оплатой примерно на неделю. Это было унизительно, быть вынужденной упрашивать хозяйку предоставить мне кредит — унизительно для девушки, которую приучили верить в то, что нехорошо иметь долги. Но я брала кредит и даже смогла придумать предлог для отсрочки его возвращения, такой же бесстыдный, как у «золотоискательницы» из соседней комнаты.

[Так прошел год, пока учитель музыки не сказал ей, что нет никакой надежды на то, что она когда-либо осуществит свои амбиции.] Ошеломленная, я отвернулась от фортепиано… Я почти его не слышала. Я собрала свои ноты и выбросила в мусорную корзину в углу, а потом вышла из комнаты.

Был вечер, я бродила по улицам, ничего не замечая вокруг и ни о чем не думая, пока — уже поздно ночью, — бродя по набережной в Линкольн-парке, не села, вконец обессилевшая, на каменное ограждение над озером. В моей голове к этому времени чуть-чуть прояснилось, и я начала подводить итоги собственной жизни…

Амбиции, ради которых я шла на жертвы и которые заставляли меня жить и стремиться, были мертвы. Не было ничего, что привязывало бы меня к дому и семье. Мать умерла. Никто мне не писал. А старший брат, приезжавший в Чикаго несколько месяцев назад, рассказал мне, что отец не позволяет упоминать мое имя в собственном доме, разве что как ужасный пример своевольной дочери, скатившейся к дурной жизни. Однажды он назвал меня гулящей. Эти слова отзываются в моем сознании до сих пор: “Гулящая, гулящая! ” И такая горечь вспыхнула в моем сердце, испепеляющая всякую любовь, всякую связь, всякий идеал, которые еще удерживали меня дома.

Затем я задумалась о своей жизни в Чикаго. Что в ней, в конце концов, было? Музыка моя умерла. Ни семьи, ни друзей у меня не было. В Эмпории были, по крайней мере, местные клубы или церковь. А здесь ничего. Никого и ничего, к чему я была бы привязана!

Моя товарка по комнате ходила на воскресные вечерние службы в Четвертую пресвитерианскую церковь на Озерной набережной. Там она обо мне рассказывала, и однажды какой-то помощник помощника пастора зашел ко мне с приглашением. Один раз вечером после этого я туда сходила. Меня встретили с нарочитой и равнодушной вежливостью. Все было крайне безлично… Больше я туда не ходила, а никакая другая церковь интереса ко мне не проявляла. Единственной другой группой, с которой я еще имела дело вне работы, было социальное агентство, от которого я пыталась весной получить небольшую помощь. Там ко мне отнеслись с таким безразличием, как будто я тряпичная кукла. Трезвонили телефоны, мне давали бесконечные бланки, которые надо было заполнить, — и во всем этом ни грамма человеческой отзывчивости.

Город такой. В любой работе, за которую я бралась, было все то же отсутствие всякого личного контакта. Во всем этом городе с его тремя миллионами душ я никого не знала, ни за кого не переживала, и никому до меня не было дела. Несколько дней назад в одной научно-популярной статье в вечерней газете я прочла, что мир состоит из миллионов вращающихся звезд. Я взглянула на небо. Ведь и я сама точно такая же — атом, вращающийся сам по себе с тремя миллионами других атомов, день за днем, месяц за месяцем, год за годом.

Что у меня было? У меня не было нарядов, не было отдыха, не было свободного времени — ничего из того, что, как предполагается, любят девушки. Мое здоровье не выдерживало напряжения. Я была в долгах. Ответ был: Ничего — абсолютно ничего! И впереди у меня были долгие годы того же ничего, пока я наконец не вышла бы замуж за честного, но бедного клерка или коммивояжера и не пыталась бы прокормить свору голодных ртов, или пока не стала бы одной из тех сломленных, старых работающих женщин, которых я снисходительно жалела в первую неделю пребывания в YWCA.

Разумеется, из всего этого было два выхода. Я могла спрыгнуть с ограждения в озеро и тут же, на месте, со всем этим покончить. Но почему-то я всерьез об этом не думала. Либо я могла поступить, как делали некоторые девушки в моем доме, стать “золотоискательницей”, прожигать жизнь ради того, что в ней есть, и платить за это тем, что есть во мне. Эта идея внушала мне почти отвращение, тем не менее я слегка с ней поиграла, и пока я размышляла, напуганная неведомыми возможностями, которые во мне таились, стало холодно при мысли о том, что никто и ничто меня в этом мире не держит.

В музыкальную школу я больше не возвращалась. Последнее время работала официанткой… так вот и жила. Но теперь дни и ночи были пустыми — и я наконец полностью поняла, каким может быть одиночество. Однажды вечером в ресторан (это был один из самых крупных ресторанов в центре) вошел опрятный молодой человек и сел за мой столик. Он заговорил со мной, как все они обычно делают; он рассказал мне, что сам из небольшого городка в Оклахоме, заработал вот денег и приехал посмотреть большой город. Вел он себя дружелюбно и закончил тем, что пригласил меня на шоу. Я приняла приглашение, и мы отправились в кабаре. В духе беззаботной бравады, дабы показать провинциальному пареньку, что я насквозь городская женщина, я выкурила свою первую сигарету и впервые выпила спиртного.

Нет проку делать из этого историю. У него была обворожительная улыбка, и он искал приключений. Я чувствовала себя невыразимо одинокой — и усталой. Он сказал, что любит меня, и у меня не было желания подробнее его расспрашивать. Я покинула доходный дом, и мы сняли небольшую квартирку неподалеку от Роджерс-парка. Месяц я играла всю из себя респектабельную, знакомилась с молодыми женами в других квартирах, наслаждалась красивыми нарядами, праздностью, ела в лучших ресторанах, смотрела самые лучшие шоу, делала покупки в шикарных магазинах, водила свою машину. В один прекрасный день Б. пришел домой и сказал мне, что возвращается в Оклахому и что я с ним не еду. Я почти ничего не сказала; я знала, что рано или поздно это случится, хотя надеялась, что не так скоро. У него нашелся благовидный предлог. А я снова вернулась в доходный дом.

Нет, я ни о чем не жалела. Жизнь обвела меня вокруг пальца. Не о ком было заботиться. Зачем ишачить и трудиться, если я могла иметь все, что пожелаю? И не в последнюю очередь интимные прикосновения и взгляды мужчины — пусть даже это наполовину притворство. Кого-то, с кем можно поговорить по душам, кого-то, к кому можно прийти домой, кого-то, кто спросил бы, где ты была, — это тоже вещи, без которых нельзя жить».

Не все люди, живущие в мире меблированных комнат, так откровенны, как эта «приютская девушка». Но большинство их историй, какими бы они ни могли показаться тривиальными, обнаруживают все ту же изоляцию, все то же одиночество и все ту же склонность к личностной дезорганизации[100].