Трущобные паттерны

Очевидно, что трущоба — нечто большее, чем экономический феномен. Это еще и социологический феномен. Базируясь на сегрегации, возникающей в ходе экономического процесса, она, тем не менее, демонстрирует характерные установки и социальные паттерны, отличающие ее от прилегающих ареалов. Именно этот аспект жизни трущоб особенно значим с точки зрения общностной организации. Трущоба накладывает отпечаток на тех, кто в ней живет, дает им установки и поведенческие проблемы, специфичные именно для нее.

Трущоба — насквозь космополитический ареал. Иностранные колонии, городские, сельские и чужеземные культуры, разные языки и вероисповедания существуют бок о бок, смешиваются и взаимно проникают друг в друга. Более того, в иностранных колониях — особенно в черных поясах, чайнатаунах и маленьких сицилиях, где в силу цвета кожи или культуры сегрегируется целый народ, — можно обнаружить больше типов людей, живущих вместе, чем в любом другом ареале города. Эта ближненортсайдская трущоба, с ее историей культурной сукцессии и двадцатью восемью национальностями, является одним из самых космополитических ареалов в отчетливо космополитическом городе.

Космополитизм трущобы означает больше, чем многоязычную культуру. Он заключает в себе крушение предрассудков, вплоть до того, что в «Сквере сумасшедших» социальные дистанции сводятся к минимуму. Здесь существует терпимость к «чужеземным» обычаям и идеям, не встречающаяся за пределами трущобы. Аккомодируясь друг к другу, группы ассимилируют обычаи и нравы друг друга. Культуры теряют значительную часть своей идентичности. Нравы все более утрачивают свои санкции. И в этом космополитическом мире, в силу этой терпимости к «чужому» и взаимопроникновения обычаев, теряют значение традиционные социальные определения и рушатся традиционные механизмы контроля. Группы обычно теряют свою идентичность, и социальные паттерны этих групп сплавляются в нечто гибридное, уже не сицилийское, не персидское и не польское, а специфически трущобное. Особенно это относится к меньшим по размеру группам, таким, как нортсайдские евреи, поляки и греки, которые не живут колониями, а равномерно рассеяны по трущобам.

Жизнь трущобы протекает почти всецело вне конвенционального мира. Практически единственные контакты трущобы с конвенциональным миром опосредованы социальными агентствами и законом. На социальные агентства смотрят как на узаконенное вымогательство, дающее возможность существенно повысить небольшие доходы[108]; а закон, символизируемый «копом», «шпиком», «доносчиком» и полицейским «фургоном», оказывается для жителя трущобы источником вмешательства и подавления, причиной сбоев в получении дохода, естественным врагом. Озерная набережная для многих жителей Маленького Ада настолько «чужеземна», словно отделена от них Атлантическим океаном.

Трущоба — запутанный социальный мир для тех, кто в нем вырастает. С одной стороны, это обусловлено тем, что мы назвали выше космополитической природой трущобы, т. е. отсутствием в ней общих социальных определений и наличием многочисленных конфликтующих определений, проистекающих из ее различных культур. Но еще больше это обусловлено тем, как функционируют в трущобе семья и сообщество.

«Нормальное» сообщество обычно обеспечивает своим членам выход из кризисных ситуаций. «Нормальная» семья делает то же самое. Но трущобное сообщество и трущобная семья этого не обеспечивают. Во всем ареале трущоб, во всем ареале дешевого съемного жилья нет ничего похожего на сообщество. Люди и семьи, снимающие здесь жилье, сегрегируются здесь в силу того, что им по той или иной причине больше нигде не удалось приспособиться. Многие из здешних семей разрушены; другие — дезорганизованные; третьи — просто неэффективные. Более того, сами физические условия жизни в здешних домах, прежде всего мобильность, делают невозможной ту констелляцию установок в отношении дома, со значимым для него ритуалом, которая создает основу для эмоциональной взаимозависимости, являющейся социологически значимым фактом семейной жизни. В результате человеку, снимающему жилье в трущобе, приходится решать свои проблемы в одиночку. Особенно это сказывается на паттернах поведения ребенка.

Почти такая же ситуация подстерегает второе поколение в иностранной колонии. Иммигрантское поколение, малочувствительное к каким-либо иным давлениям, кроме необходимости освоения минимума английского языка, без которого нельзя экономически удержаться на плаву, обособляется от внешнего мира в Маленькой Сицилии или гетто и варится в собственном соку. Поколение, родившееся в Америке, уже не способно жить замкнуто. Закон требует от него учиться в американских школах; кроме того, оно вовлекается в американскую культурную жизнь множеством других способов. Оно оказывается живущим в двух социальных мирах — социальных мирах, которые определяют одну и ту же ситуацию очень по-разному. Сразу же возникают культурные конфликты: возможно, просто смутное замешательство и беспокойство, но часто — явные проблемы личного поведения. В нормальном коренном (native) сообществе, как уже говорилось, семья и сообщество решают для ребенка эти проблемы. В свою очередь, иностранные семья и сообщество не способны сделать это успешно и в полной мере. Их попытки сделать это могут всего лишь служить маркировке ребенка как делинквента в глазах американского закона. Ребенок сознает, хотя и смутно, эту неспособность семьи и сообщества помочь ему приспособиться и не может найти в старосветской жизни колонии удовлетворения своих желаний, определяемых его контактом с американской жизнью.

Здесь кроется значимость того факта, что существует экология «шайки». Мальчишеская шайка — это приспособление, проистекающее из неспособности семьи и сообщества решить проблемы ребенка. Эта неспособность особенно характерна для иностранных семей и сообществ, которые в силу экономической необходимости сегрегируются в трущобе. А потому именно трущоба, особенно трущоба иностранная, является территорией банд (gangland). Ибо территория банд — всего лишь результат создания подростком такого социального мира, в котором он мог бы жить и найти удовлетворение своих желаний.

«Характерной средой обитания многочисленных чикагских шаек является та широкая сумеречная зона железных дорог и предприятий, обветшавших соседств и подвижных населений, которая граничит с центральным районом города на севере, на западе и на юге. Шайки образуют в современном городе своего рода средневековую империю. Эта империя делится на три больших области: Северные Джунгли, которые лежат к северу и востоку от северного притока реки Чикаго; Западную Пустошь, которая простирается на запад от Петли и реки; и Южные Злые Земли, которые лежат к югу от Петли и к востоку от южного притока реки. Царство шаек простирается также в лучшие жилые ареалы вдоль железных дорог и деловых улиц, которые вторгаются в эти сообщества наподобие щупальцев трущобы. Вдобавок к этим основным регионам территории шаек, есть ряд дополнительных ареалов, прилегающих к промышленным и другим пригородам и спутникам, которые включают трущобоподобные районы и иностранные сообщества беднейшего типа. Между тем основные места обитания шаек обнаруживаются в так называемом “поясе бедности” вокруг Петли.

Начальные стадии зарождения шайки лучше всего видны в какой-нибудь из тех многолюдных частей города, которые заключают в себе ее типичную среду обитания. Так, теплым летним вечером образование шаек можно наблюдать в сумеречной жизни трущобы. Всюду играют группы детей. Они легко встречают в своей социальной среде враждебные силы, которые сплачивают их воедино и придают им солидарность. Часто эмбриональные шайки зарождаются в драках между враждебными улицами. Многие из них эфемерны, но другие развивают значительную степень социального самосознания. Они часто берут себе название от собственной улицы либо сами что-то придумывают. Таким образом эмбриональная шайка закрепляется, становится постоянной и обретает значительную устойчивость. Мальчики могут держаться вместе на протяжении всего подросткового периода и к тому времени, как достигнут зрелости, представляют собой хорошо интегрированную группу. После некоторого периода развития шайка обычно конвенционализируется, принимая какую-то традиционную форму (скажем, клуба) или входя в соответствие с каким-то социальным паттерном сообщества. Доминирующим социальным паттерном для шайки в Чикаго является атлетический клуб; этим типом организации грезит каждая уличная шайка. В конвенциональной стадии, между тем, формальные приобретения остаются по большей части внешними, и группа все еще сохраняет многие из своих старых бандитских характеристик. Из этих шаек подростков и молодых людей развиваются криминальные банды, и эти опасные ассоциации часто маскируются под клубы. По оценке Чикагской комиссии по преступности, в городе действуют 10 тысяч профессиональных преступников. Более чем вероятно, что их обучение проходило в таких шайках, которые, находясь обычно вне всякого надзора, являются подлинными рассадниками преступности.

Помимо создания подростковой делинквентности и подготовки преступников, шайка всегда выступает как источник беспорядка в сообществе. Шайка представляет проблему для школы, для парка отдыха, для игровой площадки и для поселения. Она расцветает на почве конфликта. Когда начинаются уличные беспорядки, шайка играет в них ведущую роль; она легко становится ядром, из которого вырастает толпа. В более зрелых своих формах, попадая в нечистоплотные руки, она становится орудием зла. Она может использоваться в уличных столкновениях, для подавления забастовок или в силовой конкуренции. В Чикаго, как и в других городах, она стала любимым орудием политических боссов, которые субсидируют и опекают ее в ее делинквентности в обмен на силовую работу и нужное голосование.

Тем не менее было бы ошибкой предполагать, что шайка — сама по себе зло. Это всего лишь спонтанное выражение человеческой природы, лишенное социальной ориентации. Это продукт пренебрежительного отношения и подавления. Она растет как сорная трава в формальном саду общества. Если дать энергиям шайки правильное направление и правильный стимул, они могут быть повернуты в весьма желательное русло. Находящаяся под присмотром шайка может стать инструментом личностного развития ее членов, а не их деморализации. Будучи социализированной, она может стать в сообществе конструктивным агентом»[109].

Шайка зарождается как конфликтная группа, как группа, находящаяся в конфликте с социальными определениями либо семьи, либо сообщества, либо конвенционального мира, либо всего этого одновременно. «Шайка» нередко становится самой чувствительной и интимной зоной в социальном мире подростка, фокусной точкой его лояльностей и его эмоциональной жизни. Но членство и статус в шайке являются вознаграждением за поведение, которое определяется более широким сообществом как «делинквентное»[110]. В ситуации конфликта эти делинквентные паттерны фиксируются в личности подростка. «Короли порока» уходящего поколения были продуктами жизни в «шайках» ирландских трущоб, многие — выходцами из старой «Шайки с Маркет-стрит», промышлявшей в Маленьком Аду; сегодняшние короли преступного мира — порождение жизни в шайках еврейских и итальянских трущоб[111].

Если учесть сегрегированный характер населения дешевого арендного жилья, его мобильность и анонимность, отсутствие у него групповой жизни, общих социальных определений и общественного мнения, и если учесть, какие социальные паттерны рождаются из культурных конфликтов, типичных для жизни иностранной колонии, нет ничего удивительного в том, что трущоба — это мир неконвенционального поведения, делинквентности и преступности[112].

И эта ближненортсайдская трущоба, вместе с ее фронтиром и риальто на Норт-Кларк-стрит, является, с точки зрения полиции, самым неблагополучным районом в городе Чикаго[113]. Полицейский суд на Чикаго-авеню, как и все другие полицейские суды в трущобах, — это сцена, на которой разыгрывается драма трущобной жизни. Здесь все проблемы и конфликты трущобы выходят наружу. В полицейском суде удивительно странные и разнородные паттерны трущобы входят в бескомпромиссный конфликт с паттернами конвенционального мира[114].