Образцы культурных целей и институциональных норм

Среди множества элементов социальной и культурной структур есть два непосредственно для нас важных. Они аналитически различимы, хотя в конкретных ситуациях и сливаются воедино. Первый — это определенные культурой цели, намерения и интересы, выступающие как требуемые законные цели для всех членов общества либо некоторых его членов, так или иначе в нем размещенных. Эти цели более или менее связаны друг с другом (степень этой связи — вопрос эмпирический) и складываются в более или менее строгую иерархию ценностей. Приобретая эмоциональную поддержку и значимость, господствующие цели устанавливают определенные рамки, в которые должны укладываться человеческие устремления. Это вещи, “за которые стоит бороться”. Это основной, хотя и не единственный, компонент того, что Линтон назвал “проектами групповой жизни”. И хотя какие-то (не все) из этих культурных целей прямо связаны с биологическими влечениями человека, последние их все-таки не определяют.

Второй элемент культурной структуры определяет, регулирует и контролирует приемлемые способы достижения этих целей. Каждая социальная группа неизменно связывает свои культурные цели с укорененными в ее нравах и институтах нормами, регулирующими допустимые процедуры продвижения к этим целям. Эти регулирующие нормы не обязательно совпадают с техническими нормами, или нормами эффективности. Многие процедуры, которые с точки зрения отдельных индивидов эффективнее всего обеспечивали бы обретение желаемых ценностей — применение силы, обмана, власти, — выведены за пределы институциональной сферы разрешенного поведения. Иногда недозволенные процедуры содержат элементы, могущие быть целесообразными для самой группы — например, табу, которые исторически накладывались на вивисекцию, на медицинские эксперименты или на социологический анализ “священных” норм, — ведь критерием приемлемости является не техническая эффективность, а ценностно окрашенные чувства (поддерживаемые либо большинством членов группы, либо теми, кто способен содействовать усилению этих чувств совокупными средствами власти и пропаганды). Во всех случаях выбор средств достижения культурных целей ограничивается институционализированными нормами.

Социологи часто говорят, что такие механизмы контроля заключены “в нравах” или действуют через социальные институты. Такие эллиптические суждения в общем-то правильны, однако скрывают от внимания тот факт, что культурно стандартизированные практики не все одним миром мазаны. Они подчинены целой гамме контролирующих норм; в них могут быть представлены безусловно предписываемые, просто предпочтительные, разрешенные или запрещенные образцы поведения. И, конечно, при оценке действенности социального контроля необходимо принимать в расчет эти его разновидности, очень приблизительно разграничиваемые с помощью терминов “ предписание ”, “ предпочтение ”, ” разрешение ” и ” запрещение ”.

Более того, говоря, что культурные цели и институционализированные нормы сообща придают форму существующим практикам, мы вовсе не имеем в виду, что их связывают друг с другом неизменные отношения. Культурное акцентирование определенных целей изменяется независимо от степени акцентирования институционализированных средств. Может возникать очень мощное, временами даже исключительное, превознесение ценности каких-то особых целей, соединенное со сравнительным отсутствием заботы об институционально предписанных средствах их достижения. В предельном случае масштабы распространения альтернативных процедур определяются исключительно техническими, но не институциональными нормами. В этом гипотетическом крайнем случае становятся дозволенными все и любые процедуры, обещающие достижение всезначащей цели. Это один из типов плохо интегрированной культуры. Другой крайний случай обнаруживается в группах, в которых деятельности, первоначально задуманные как средства, превращаются в самодостаточные практики, не преследующие никаких последующих целей. Первоначальные цели забываются, и непоколебимая верность институционально предписанному поведению становится предметом ритуала[180]. Главной ценностью становится полная конформность. На какое-то время это гарантирует социальную стабильность — но ценой потери гибкости. Поскольку степень распространения альтернативных способов поведения, дозволяемых культурой, жестко ограничивается, утрачивается почти всякая основа для приспособления к новым условиям. Возникает связанное традицией “священное” общество, отмеченное чертами неофобии. Между этими крайними типами располагаются общества, которые сохраняют относительное равновесие в акцентировании культурных целей и институционализированных практик; это интегрированные и относительно стабильные, хотя при этом и изменяющиеся, общества.

Действительное равновесие между этими двумя аспектами социальной структуры сохраняется до тех пор, пока индивиды, придерживающиеся тех и других ограничений, получают при этом удовлетворение, т. е. получают как удовлетворение от достижения целей, так и удовлетворение, напрямую вытекающее из направленных в институциональное русло способов борьбы за их достижение. Здесь мы имеем дело как с продуктом, так и с процессом, как с результатом, так и с деятельностью. Так, индивид должен непрерывно черпать удовлетворение и из самого участии в конкурентном порядке, и из “затмевания” конкурентов; только тогда этот порядок может быть сохранен. Если интерес смещается исключительно в сторону результата конкуренции, те, кто вечно терпит поражение, могут — что вполне понятно — попытаться изменить правила игры. Жертвы, которые время от времени (но не всегда, как полагал Фрейд) влечет за собой подчинение институциональным нормам, должны компенсироваться социализированными вознаграждениями. Распределение социальных статусов, происходящее в процессе конкуренции, должно быть организовано так, чтобы давать положительные стимулы к верности статусным обязательствам для каждой позиции в рамках этого распределительного порядка. В противном случае, как вскоре станет ясно, следствием становится аберрантное поведение. Моя главная гипотеза как раз и состоит в том, что отклоняющееся поведение можно социологически рассматривать как симптом расхождения между культурно предписанными устремлениями и социально структурированными путями осуществления этих устремлений.

Из типов обществ, возникающих в результате независимого изменения культурных целей и институционализированных средств, нас прежде всего будет интересовать первый: общество, в котором придается исключительно сильный акцент некоторым целям, но нет соответствующего акцентирования институциональных процедур. Во избежание неправильного понимания это утверждение следует разъяснить. Нет ни одного общества, где не было бы норм, регулирующих поведение. Однако общества отличаются друг от друга тем, насколько эффективно народные обычаи, нравы и институциональные требования интегрированы с целями, занимающими высокое положение в иерархии культурных ценностей. Иногда культура может подталкивать индивидов к сосредоточению их эмоциональных убеждений на комплексе превозносимых культурой целей, но при гораздо меньшей эмоциональной поддержке предписанных способов продвижения к этим целям. При таком различии в акцентировании целей и институциональных процедур последние могут быть настолько ослаблены превознесением целей, что поведение многих индивидов будет полностью ограничиваться соображениями технической целесообразности. В этом контексте единственно важным становится вопрос: какая из доступных процедур наиболее эффективна в деле заполучения культурно одобренной ценности[181]. Наиболее эффективной в техническом плане процедуре — вне зависимости от того, узаконена она культурой или нет, — как правило, начинают отдавать предпочтение перед институционально предписанным поведением. По мере продолжающегося размывания институциональных норм общество становится нестабильным, и в нем появляется то, что Дюркгейм назвал “аномией” (или безнормностью)[182].

Действие этого процесса, приводящего к аномии, можно легко увидеть в ряде известных и поучительных, хотя, возможно, и тривиальных случаев. Так, в спортивных соревнованиях, когда цель достижения победы лишается своих институциональных нарядов и успех начинает истолковываться как “выигрыш в игре”, а не как “выигрыш в соответствии с правилами игры”, первенство явно отдается применению незаконных, но технически эффективных средств. Звезду футбола, играющего в команде противника, исподтишка сбивают с ног; борец выводит из строя соперника хитроумным, но запрещенным приемом; бывшие питомцы университета тайком субсидируют “студентов”, чьи таланты ограничиваются областью спорта. Акцентирование цели настолько ослабляет удовлетворения, приносимые самим участием в состязательной активности, что теперь удовлетворение обеспечивается только успешным результатом. В силу того же процесса напряжение, порождаемое желанием выиграть, снимается при игре в покер успешной сдачей самому себе четырех тузов, а при игре в пасьянс — вот уж где поистине расцвел культ успеха — дальновидным тасованием карт. Чуть заметный приступ смущения в последнем случае и манера действовать тайком, свойственная общественным правонарушениям, ясно показывают, что институциональные правила игры известны тем, кто уклоняется от их соблюдения. Но культурное (или идиосинкратическое) гипертрофирование цели успеха заставляет людей лишить их своей эмоциональной поддержки[183].

Этот процесс, разумеется, не ограничивается областью спортивных соревнований; последние просто дают нам микрокосмические образы социального макрокосма. Процесс, посредством которого превознесение цели порождает в буквальном смысле слова деморализацию, то есть разинституционализацию средств, происходит во многих[184] группах, где эти два компонента социальной структуры плохо интегрированы друг с другом.

Нынешняя американская культура, видимо, близка к крайнему типу, в котором сильное акцентирование некоторых целей успеха не сопровождается эквивалентным акцентированием институциональных средств. Было бы, разумеется, нереалистично утверждать, что накопленное богатство является единственным символом успеха, как, впрочем, и отрицать, что американцы отдают ему в своей шкале ценностей высокое место. Деньги в значительной степени были освящены как самоценность, стоящая выше того, тратят ли их на предметы потребления или используют для увеличения власти. “Деньги” особенно хорошо приспособлены для того, чтобы стать символом престижа. Как подчеркивал Зиммель, деньги в высшей степени абстрактны и безличны. Независимо от того, были ли они добыты обманом или институционально принятым способом, их можно использовать для приобретения одних и тех же товаров и услуг. Анонимность городского общества, сочетаясь с этими особенностями денег, позволяет богатству, источники которого могут быть неизвестны сообществу, в котором живет плутократ (а если даже и известны, то полученные таким путем деньги можно со временем “отмыть”), служить символом высокого статуса. Более того, в Американской мечте нет конечной точки, в которой можно бы было остановиться. Мера “денежного успеха” отличается удобной неопределенностью и относительностью. Как обнаружил Х. Ф. Кларк, на любом достигнутом уровне дохода американцы хотят иметь хотя бы на двадцать пять процентов больше (и, разумеется, вот это “хотя бы чуть-чуть побольше”, стоит только его достичь, повторяется снова). В этом потоке сдвигающихся стандартов нет стабильных мест, где можно было бы передохнуть, или, скорее, есть такое место, но оно всегда ухитряется быть “еще впереди”. Наблюдатель сообщества, в котором не являются редкостью шестизначные годовые жалованья, передает страдальческие слова одной из жертв Американской мечты: “В этом городе все меня презирают, потому что я зарабатываю всего тысячу в неделю. Это оскорбительно”[185].

Говорить, что в американской культуре укоренилась цель денежного успеха, означает одно: что на американцев со всех сторон обрушиваются предписания, закрепляющие за ними право, а часто и обязанность сохранять эту цель даже перед лицом непрерывного разочарования. Пользующиеся престижем представители общества усиливают этот культурный акцент. В свою очередь, семья, школа и работа — основные факторы, формирующие структуру личности и целевую структуру американцев, — обеспечивают интенсивное дисциплинирующее воздействие, необходимое для того, чтобы индивид сохранял в неприкосновенности цель, которая постоянно от него ускользает, и черпал мотив в надежде на вознаграждение, которая из раза в раз не оправдывается. Как мы далее увидим, родители служат ремнем передачи ценностей и целей тех групп, в которые они входят, прежде всего своего социального класса или класса, с которым они себя идентифицируют. Школа, разумеется, также является официальным механизмом передачи господствующих ценностей; в значительной доле учебников, используемых в городских школах, либо неявно предполагается, либо открыто утверждается, что “образование развивает интеллект и тем самым гарантирует хорошую работу и денежный успех”[186]. В центре этого процесса дисциплинирования людей, направленного на поддержание их несбыточных устремлений, лежат культурные прототипы успеха, живые документальные подтверждения того, что Американскую мечту можно осуществить, были бы только для этого необходимые способности. Рассмотрим в этой связи следующие выдержки из делового журнала Nation’s Business. Они составлены на основе огромного сравнительного материала, обнаруженного в средствах массовой информации, устанавливающих культурные ценности делового класса.

Из разных источников исходит постоянное давление, побуждающее сохранять высокие притязания. Не иссякает поток поучительной литературы, выбрать из которого что-нибудь можно лишь с риском показаться несправедливым. Назовем лишь следующих авторов: преподобного Рассела Х. Конуэлла с его воззванием ” Алмазные россыпи ”, которое было услышано и прочитано сотнями тысяч, и последующей книгой ” Новый день, или Новые возможности: книга для молодых ”; Элберта Хаббарда, выступившего со знаменитым ” Посланием к Гарсиа ” на летних сборах учителей, прошедших по всей стране; Орисона Суэтта Мардена, который первым во всем потоке книг предложил ” Секрет успеха ”, расхваленный президентами университетов, потом объяснил, как пробиться вперед, в одноименной книге, вызвавшей восхищение президента Маккинли, и, наконец, отбросив прочь все эти демократические рекомендации, прочертил путь, пройдя который, ” Каждый человек — король ”. Символика простого обывателя, взбирающегося на вершины, где обитает сословие экономических королей, глубоко вплетена в текстуру американского культурного образца и, по-видимому, находит свое наивысшее выражение в словах Эндрю Карнеги, человека, который знал, о чем говорил: “Стань королем в своих мечтах. Скажи самому себе: мое место на вершине”[187].

С этим позитивным акцентированием обязанности сохранять высокие цели соединен соответствующий акцент на наказании тех, кто умеряет свои амбиции. Американцев увещевают “не пасовать перед трудностями”, ведь в словаре американской культуры, как и в лексиконе молодежи, “нет слова «неудача»”. Призыв культуры очевиден: нельзя предаваться унынию, нельзя прекращать борьбу, нельзя понижать свои цели, ибо “не неудача, а скромная цель — вот что является преступлением”.

Итак, культура обязывает принять три культурные аксиомы: во-первых, всем надлежит бороться за достижение одних и тех же высших целей, поскольку путь к ним открыт для всех; во-вторых, текущая кажущаяся неудача — всего лишь остановка на пути к конечному успеху; и, в-третьих, настоящая неудача состоит лишь в снижении амбиций или отказе от них.

В грубом переложении на язык психологии эти аксиомы означают, во-первых, символическое вторичное подкрепление побудительного стимула; во-вторых, обуздание угрозы угасания реакции посредством сопутствующего стимула; в-третьих, повышение способности мотива вызывать повторение реакций несмотря на продолжающееся отсутствие вознаграждения.

В переложении на социологический язык эти аксиомы означают, во-первых, перенос критики среди тех, кто в силу своего положение в обществе лишен полного и равного доступа к возможностям, с социальной структуры на собственное Я; во-вторых, сохранение структуры власти в обществе путем принуждения индивидов, принадлежащих к низшим социальным стратам, к самоидентификации не с равными себе, а с теми, кто находится на самом верху (и к кому они в конечном счете присоединятся); в-третьих, обеспечение давлений, заставляющих подчиниться культурному диктату неумеренных амбиций, через угрозу неполного членства в обществе для не выполнивших это требование.

Именно в этих условиях и благодаря этим процессам нынешняя американская культура продолжает характеризоваться превознесением богатства как основного символа успеха и отсутствием соответствующего акцентирования законных путей, по которым можно было бы проследовать к этой цели. Как реагируют на это индивиды, живущие в таком культурном контексте? И какие следствия имеют наши наблюдения для доктрины, согласно которой типичной причиной девиантного поведения являются биологические импульсы, прорывающиеся через накладываемые культурой ограничения? Короче говоря, какие последствия для поведении людей, по-разному расположенных в социальной структуре, имеет культура, в которой акцентирование господствующих целей успеха стало все более отделяться от эквивалентного акцентирования институционализированных процедур их достижения?