Социальные права в ХХ веке 3 страница

Ранее я говорил о конвенциональной иерархии структуры заработных плат. Здесь различиям в денежном доходе придается значение, и ожидается, что более высокие заработки будут приносить реальные и ощутимые преимущества, что, разумеется, они до сих пор и делают, несмотря на тенденцию к уравниванию реальных доходов. Но важность различий в зарплате, я уверен, отчасти символическая. Они функционируют как ярлыки, прикрепленные к промышленному статусу, а не только как орудия подлинной экономической стратификации. И также мы видим признаки того, что принятие этой системы экономического неравенства самими рабочими – особенно теми, кто находится в нижней части шкалы, – иногда компенсируется требованиями большего равенства в тех формах реального пользования благами, которые оплачиваются не из зарплаты. Работники физического труда могут принимать как правильное и подобающее, что должны зарабатывать меньше, чем некоторые категории клерков, но одновременно люди, работающие за зарплату, могут добиваться тех же общих благ и услуг, которыми пользуются клерки, получающие жалованье, поскольку они должны отражать фундаментальное равенство всех граждан, а не неравенства заработков или профессиональных слоев. Если менеджер может взять отгул для посещения футбольного матча, то почему этого нельзя сделать рабочему? Общее пользование благами – общее право.

Недавние исследования мнений взрослых и детей показали, что, если ставить вопрос в общей форме, интерес к зарабатыванию больших денег падает. Дело, на мой взгляд, не только в тяжелом бремени прогрессивного налогообложения, но и в неявном убеждении, что общество должно – и будет – гарантировать все нужное для достойной и обеспеченной жизни всем слоям населения, независимо от денежных заработков. Среди учеников средних школ, опрошенных Бристольским институтом образования, 86% хотели получить интересную работу с приемлемым уровнем зарплаты, и только 9% – работу, на которой они могли бы заработать много денег. И средний коэффициент интеллекта во второй группе был на 16 пунктов ниже, чем в первой[357]. В опросе, проведенном Британским институтом изучения общественного мнения, 23% респондентов желали получать как можно более высокую заработную плату, а 73% предпочитали надежность при более низкой зарплате[358]. Но в любой данный момент в ответ на конкретный вопрос о текущих обстоятельствах большинство людей, как можно предположить, признались бы в желании получать больше денег, чем они получают сейчас. Другой опрос, проведенный в ноябре 1947 г., говорит о том, что это ожидание преувеличенное. Ибо 51% опрошенных сказали, что их заработки находятся на уровне, достаточном для покрытия семейных нужд, или выше этого уровня, и только 45% сказали, что их заработки неадекватны. На разных социальных уровнях эта установка неизбежно варьирует. Можно ожидать, что классы, которые больше всего выигрывают от социального обеспечения и для которых реальный доход в целом возрастает, будут меньше озабочены разницей в денежных доходах. Но мы должны быть готовы обнаружить другие реакции в том секторе средних классов, в котором паттерн денежных доходов в данный момент наиболее несуразен и для которого элементы цивилизованной жизни, традиционно наиболее ценимые, становятся не достижимыми ни при тех денежных доходах, которыми они располагают, ни какими-либо другими средствами.

С этим же общим тезисом выступил здесь два года назад в своей лекции проф. Роббинс. Он говорил: «Мы проводим политику, которая сама себе противоречит и сама себя уничтожает. Мы уменьшаем налоговое бремя и пытаемся везде, где только можно, вводить системы выплат, колеблющихся вместе с выработкой. И в то же время наша фиксация цен и вытекающая из нее система нормирования диктуются эгалитарными принципами. В итоге из обоих миров мы получаем самое худшее»[359]. И далее: «Мнение, что в нормальные времена особенно разумно попытаться соединить эти принципы и развивать бок о бок эгалитарную систему реального дохода и неэгалитарную систему денежного дохода, кажется мне несколько simpliste»[360]. Для экономиста это, быть может, и верно, поскольку он пытается судить о ситуации в соответствии с логикой рыночной экономики. Но это не обязательно верно для социолога, знающего, что социальное поведение не подчиняется логике и что человеческое общество способно приготовить из парадоксальной мешанины сносную пищу, не получив при этом расстройства пищеварения – или, по крайней мере, не получая его довольно долго. На самом деле, политика вообще не может быть simpliste; она может быть только тонким, свежим применением старой максимы divide et impera – сталкивать одно с другим для сохранения мира. Но, если серьезно, слово simpliste предполагает, что данная антиномия есть всего лишь результат «каши» в головах наших правителей и что, как только они прозреют, ничто не помешает им изменить их линию действия. Я же, напротив, считаю, что этот конфликт принципов заложен в самой основе нашего социального порядка в нынешней фазе развития демократического гражданства. Эти мнимые противоречия являются на самом деле источником стабильности, достигаемой с помощью компромисса, продиктованного вовсе не логикой. Эта фаза не будет длиться вечно. Возможно, какие-то из конфликтов внутри нашей социальной системы становятся слишком острыми, чтобы компромисс достигал своей цели слишком долго. Но если мы хотим помочь их разрешить, нужно попытаться понять их глубинную природу и осознать те глубокие и разрушительные последствия, к которым привела бы всякая поспешная попытка обратить вспять нынешние и недавние тенденции. Цель этих моих лекций состояла в том, чтобы слегка осветить один из элементов, имеющий, на мой взгляд, фундаментальное значение, а именно: влияние быстро развивающегося понятия прав гражданства на структуру социального неравенства.

Маршалл Т.Х. Социальный класс: предварительный анализ[361]

Для предмета дело оборачивается скверно, когда немногие пишут о нем пространно, а многие коротко. Именно поэтому изучение социального класса находится в столь нездоровом состоянии. Всякая попытка представить общую систематическую социологию непременно содержит главу о социальном классе, научные журналы Европы и Америки пестрят статьями, обсуждающими его природу, спорящими по поводу его определения или даже отрицающими его существование; тем не менее последние годы дали лишь один основательный труд, содержащий попытку всесторонне взглянуть на эту тему, – труд Понтуса Фальбека[362]. Тем временем историки и социологи занимались исследованиями, посвященными как конкретным формам класса (таким, как рабство, каста или пролетариат), так и классовой структуре отдельных обществ[363]. Легко было бы сказать, что именно так и надо подходить к делу, что этим исследованиям надо дать развернуться до того, как будет предпринята попытка синтеза или общего анализа. Однако против этого взгляда есть два возражения. Во-первых, много труда может быть потрачено даром, если у исследователей с самого начала нет ясного представления о вопросах, на которые они пытаются найти ответы, и, к сожалению, скудное половодье литературных фрагментов на эту тему смогло лишь запутать, но не прояснить суть дела. Во-вторых, существует гибельная опасность рассмотрения класса в отдельности от других социальных институтов или, хуже того, рассмотрения отдельной формы класса в отрыве от классовой структуры общества в целом. Некоторые авторы, изучая социальную эволюцию, описывают добавление одного класса к другому таким образом, что при этом предполагается, будто пришествие нового оставляет неизменным характер и индивидуальность старого[364]. Классовая теория Маркса базируется на глубоком и всестороннем видении социального процесса, однако это не помешало Энгельсу проследить жизненный путь буржуазии от феодальной до капиталистической эпохи, на протяжении которого она изменила свой личный состав, весь свой характер и свое место в социальной иерархии, но, видимо, сумела сохранить в неприкосновенности свою тождественность на благо будущих историков[365].

Таковы оправдания моей попытки еще раз проанализировать понятие социального класса. Между тем мы с самого начала сталкиваемся с серьезным затруднением. Если мы начинаем со слова – «класс», – то мы уже принимаем важные допущения. Мы предполагаем, что раз уж это слово широко и с пользой употребляется, то оно должно выражать поддающееся определению понятие. Мы можем окинуть взглядом все объекты, которые оно обычно обозначает, и прояснить это понятие, вычленив их общие характеристики. Затем мы можем дать волю своей изобретательности и сочинить определение, которое охватило бы все известные разновидности; при этом мы ведем себя точь-в-точь как международная конференция, приходящая к единодушному мнению с помощью какой-нибудь формулы. Этот процесс, если так грубо его описать, предстает во всей его очевидной тщетности. Однако встряхнуться и совершенно избавиться от тирании слов – дело нелегкое. Мы можем проследить эту тиранию слов в работе Роберта Михельса, который тратит много времени на тщетные поиски удовлетворительного критерия и отвергает по очереди один за другим[366], а также в работе Пауля Момберта, который настаивает на полном определении и в силу этого подчеркивает второстепенные сходства в ущерб действительно важным[367]. Определение такого рода имеет низкую эвристическую ценность, поскольку не исключает ничего сопоставимого с тем, что оно включает. Альтернативный способ состоит в том, чтобы подойти к делу с другого конца, отталкиваться от фактов, используя слово «класс» как всего лишь указатель общего направления наших исследований, и классифицировать релевантные наблюдаемые феномены на основе сходств и различий, значимых для социального анализа, не заботясь о том, будут итоговые понятия обладать именами или нет. Если таких имен не существует, мы можем их изобрести. Если принять этот метод, то можно будет законным образом начать с изучения какого-нибудь одного общества, которое покажется нам подходящим, и при этом на нас не ляжет вина за грех, в котором Момберт обвиняет Зомбарта, – грех определения общего понятия «класс» с помощью данных, взятых из одного-единственного случая. Универсальность описываемых явлений остается под вопросом до тех пор, пока не проверена в сравнении. Тем не менее анализ частного примера может принести результаты, пригодные к общему применению, если интерпретировать его не просто с точки зрения внешней формы, но в соотнесении с фундаментальными социальными функциями и социальными отношениями.

Давайте возьмем в качестве указателя не просто «класс», а «социальный класс», и в качестве частного примера – теперешнюю Англию. Исследователь, выбирая для изучения собственное общество, имеет возможность использовать как ориентир в своем анализе знание, почерпнутое из интуиции и наблюдения. Социальный класс – это феномен, который он напрямую переживает в личном опыте как силу, присутствующую в его собственной жизни. Он может уверенно сказать, чем тот не является. Он может сформировать рабочую гипотезу о том, что тот собой представляет. В этом и состоит задача настоящей статьи. Может быть, и не нужно еще раз поминать современную Англию, но весь анализ будет строиться исходя из моего знания того общества, в котором я живу. Моя цель – описать факт, а не определить слово, но при этом описать его путем разложения на более простые понятия, на фундаментальные социальные принципы, которые могут служить инструментами для более широких исследовательских операций. Когда в этой статье я говорю о социальном классе, его следует понимать в этом ограниченном смысле.

Важно представить себе, какое большое число различных групп должно быть исключено, прежде чем мы придем даже к самому широкому пониманию класса. Дело не ограничивается исключением естественных или статистических групп, которые не имеют социальной значимости, а также родственных групп, локальных сообществ и религиозных и политических организаций[368]. Мы не включаем и таких весьма значимых классов, как замужние женщины, лунатики, пожилые пенсионеры и автомобилисты. Между тем нелегко объяснить, почему они должны быть вынесены за пределы рассмотрения, если профессиональные группы помещаются в список просто в силу того, что являются заметными социальными агрегациями. Отмару Шпанну явно не удается ответить на этот вопрос, и его статья Klasse und Stand [369] оказывается фактически посвящена таким социальным группам, которые по воле случая покоряют его воображение. Метод каталогизации различных оснований, на которых могут базироваться подобные группы – таких, как собственность, род занятий, политическая власть и т.д., – обречен быть иллюстративным, но не исчерпывающим, и после его применения остается неясный и не определенный остаток, который содержит в себе именно ту форму группировки, которую мы, руководствуясь указателем «социальный класс», ищем в современной Англии.

Так каковы же те свойства, которые, как мы знаем, принадлежат этому феномену, который мы желаем описать и проанализировать? Во-первых, он представляет иерархическую социальную стратификацию. Он связан с вертикальной, а не горизонтальной социальной дистанцией. Профессиональные группы – по-немецки Berufsstä nde, – которых на одном уровне может быть две, три или много, должны быть исключены. Они имеют огромное социальное значение и могут играть роль в формировании социального класса, но сами они представляют собой нечто иное. Во-вторых, иерархия (отношение подчинения и господства) базируется не только на естественных различиях. Она требует социального признания. Природное превосходство лидера над последователем не относится к природе социального класса. Почтение низшего к высшему, хотя и связано с социальной функцией, является прямым и самопроизвольным, а не вынужденным и конвенциональным. В-третьих, в этой группировке есть некое постоянство, так что человек, принадлежащий к некоторому классу, остается в нем, если только, как говорят в народе, «что-то не предпринять», в отличие от возрастных групп, между которыми мобильность происходит автоматически.

Смысл последних двух тезисов необходимо прояснить дальше. Третий тезис не вытекает логически из второго; это отдельное наблюдение. Общество может признавать основой иерархии возраст; некоторые общества так делают. Но в нашем обществе социальный класс понимается как нечто устойчивое. Это относится к самой его сущности и радикально дифференцирует его от системы старшинства. Следовательно, мы должны спросить, что же собственно означает социальное признание. Просто ли это формальное признание существовавшего заранее факта, вроде пробы на золоте, или продиктованное волей присвоение нового качества, вроде оттиска на гинее? И если верно первое, то являются ли эти факты, эти знаки социального класса атрибутами, которые индивид в нормальном случае имеет резонный шанс приобрести собственными усилиями? Ясно, что общество далеко не так свободно в наделении классовым статусом, как монарх в присвоении ранга и титулов, хотя и от монарха ожидается, что он будет принимать во внимание заранее существующий факт заслуги. Индивиды сплошь и рядом классифицируют себя исходя из обладания определенными атрибутами. Но даже в этом случае признание – не просто пробирное клеймо. Общество опознает буржуа не в том смысле, в каком энтомолог опознает жука, а эксперт по скрипкам – скрипку Страдивари. Признание предполагает допуск к определенным социальным отношениям, а следовательно, если использовать специфический термин Макса Вебера, предложение некоторого Lebenschance [370]. Мы не должны интерпретировать это, как делает он, в чисто экономическом смысле, т.е. как описание позиции индивида по отношению к рынку. В такой же степени речь может идти и о социальной возможности. Социальный класс как нечто отличное от технического и финансового оснащения может влиять на экономический Lebenschance индивида. Он может воздействовать на выбор им определенных видов занятий. Землевладелец может отвергнуть совершенно платежеспособного арендатора как нежелательного единственно на основании его класса, который он считает показателем его вероятного поведения. Кроме того, класс оказывает гораздо более общее влияние, определяя открытые перед индивидом возможности общения, брака, социального смешения и допуска во всякого рода ассоциации. Следовательно, я утверждаю, что если мы мыслим социальный класс как группу, основанную на некотором сходстве ее членов, то мы должны рассматривать его не как группу лиц со схожими внутренними или внешними атрибутами, а как группу лиц со схожими социальными шансами. В основе социального класса лежит то, как к человеку относятся другие люди (и как, соответственно, он относится к ним), а не качества или собственность, служащие причиной этого отношения. Было бы возможно и, пожалуй, полезно сгруппировать людей просто на основе их установок, не спрашивая о том, как эти атрибуты повлияли на их социальные отношения, но в итоге мы получили бы исследование социальных типов, а не социальных классов.

Следовательно, социальное признание является важным фактором даже несмотря на то, что в огромном множестве случаев социальный класс человека явно определяется обстоятельствами его жизни. Последние можно разделить на, с одной стороны, опыт, среду и воспитание, сформировавшие его характер и привычки в детские и юношеские годы, и, с другой стороны, внешние активы, умения и знания, которые он может приобрести позже собственными волевыми усилиями. Считается, что основой социального класса служат первые качества, относительно неизменные, однако свою долю влияния оказывают и вторые. Они могут претендовать на признание, хотя и не могут его требовать. Так, богатство иногда само по себе обеспечивает прямой доступ в высшие слои общества. Еще чаще ему позволено считаться компенсацией тех недостатков в прирожденных личных качествах, которые свойственны членам этого класса. Однако основное назначение богатства – покупка среды, которая по истечение достаточного количества времени произведет нужные прирожденные качества. Этот факт еще более повышает значимость социального признания, которое может определять, сколько веса будет даваться тем знакам классовой принадлежности, которых легче всего достичь и которые можно правдоподобнее всего имитировать.

Этот взгляд предполагает отказ от чисто объективных теорий, которые рисуют класс автоматически заданным определенными критериями, прежде всего богатством и родом занятий, а также от чисто субъективных теорий, согласно которым человек принадлежит к тому классу, принадлежность к которому он чувствует, чье классовое сознание он разделяет[371]. Приверженцы последней теории склонны говорить, что человек может войти в класс, приняв характерные для него взгляды и став защитником его интересов. Следовательно, они согласились бы с Фердинандом Тённисом в том, что идеальным типом класса является партия[372], а с Теодором Гейгером – в том, что пролетариат включает сочувствующих интеллектуалов-социалистов[373]. Я же предположил, что объективность класса состоит не в критериях, которые его отличают, а в социальных отношениях, которые он производит, а его субъективность – в базовой потребности во взаимном осознанном признании.

Следующее положение, опять же, не вывод из какой-либо посылки, а плод наблюдения. Есть много принципов, по которым общество может делиться на группы. Есть несколько, по которым оно может стратифицироваться на слои. Но социальный класс – единый принцип, который может производить только один результат. Он пронизывает собой все сообщество, и его применение дает единую схему размещения, теоретически отводящую место каждой составной части целого. Кому-то может казаться, что ясно выраженные классовые группы существуют только на вершине и на дне общества, но не в середине. Однако мы знаем, что социальный класс проникает в жизнь каждого члена сообщества, ибо наше общество обладает классовой системой. Оно признает эту форму дифференциации как силу, воздействующую на социальное поведение и социальные возможности. Правда, это положение, особенно если его применить к другим обществам, а не к нашему, приносит не вполне стройные результаты, однако этой причины недостаточно для того, чтобы его отбросить. Например, трудно говорить, что классы крестьян-собственников и городских буржуа могут быть помещены в единую социальную шкалу, один над другим, хотя при этом ясно, что они соответствуют одному и тому же принципу классификации. Ответ звучит так: они – результаты применения одного и того же принципа к разным сообществам. Организованное общество имеет федеральный характер: внутри более крупного сообщества существуют меньшие сообщества. Чем разнороднее более крупное сообщество, тем меньше вероятность того, что оно будет иметь простую классовую структуру. В таком случае мы можем сказать, что имеется национальная классовая система, но только в том смысле, что класс является элементом жизни всех националов, а не в том, что есть национальные классы. Бывает и еще сложнее. Вполне возможно, что будет всего один национальный класс, аристократия, единственная группа, достигшая национального единства, однако при этом она будет продуктом классовой системы, пронизывающей все общество в целом. В этой мысли нет ничего зазорного, и мы не должны пытаться навязать нашему предмету ясность и симметрию, которыми он по своей природе не обладает.

Из этого понимания социального класса как стратификации сообщества вытекают и другие важные следствия. Вспомним, в каком смысле употребляет термин «сообщество» профессор Макайвер. «Признаком сообщества, – пишет он, – является то, что жизнь человека может быть прожита целиком в его пределах, так что все социальные отношения человека могут быть обнаружены внутри него»[374]. Здесь справедливо подчеркивается тот факт, что к сообществу имеют отношение человеческие деятельности, считаемые не просто средствами, а жизненными целями. Очевидно, что одна и та же деятельность часто или даже обычно фигурирует в обеих категориях, однако эти два аспекта ведут к разным ментальным ориентациям и разным социальным паттернам. Многие культурные ассоциации существуют для преследования специальных целей, но сообщество преследует все эти цели. Социальный класс как секция сообщества сохраняет это существенное свойство. Для прояснения сути дела приведем пару примеров. Во всех обществах социальный класс связывается с выбором родов занятий, т.е. с экономическими средствами, но эта связь обеспечивается конвенциональным видением того, как человеку в данном общественном положении подобающим образом «себя занять». Род занятий рассматривается здесь как цель, как часть целостного паттерна человеческой жизни. Если мы оглянемся на то время, когда джентльменам не подобало заниматься торговлей, то сможем увидеть, что дело обстояло так вовсе не потому, что торговля была неадекватным средством обеспечения дохода, необходимого для поддержания жизни джентльмена, а потому, что сама торговля считалась несовместимой с идеальным образом того, какой жизнь джентльмена должна была быть.

Если к социальному классу имеют отношение все цели, то из этого следует, что он должен быть бисексуальным, ибо невозможно вообразить жизнь совершенного сообщества, в котором были бы только мужчины или женщины. Наблюдение подтверждает этот вывод. Группа мужчин, наделенных рангом или титулами, обладать которыми имеют право только мужчины, может играть важную роль в образовании классов, но сама социальным классом не является. С точки зрения наших интересов, значимая группа, создаваемая английским пэрством, состоит не из мужчин, заседающих в Палате лордов, а включает их семьи и родственников обоих полов в пределах нескольких степеней свойства. «Профессиональный класс» не совпадает в своих границах с членским составом профессий. Везде, где женщины получают свое социальное положение от отцов и мужей, социальный класс действенно определяется статусом мужчин, однако состоит он не из мужчин. Мы не можем принять общеизвестное обобщение, что класс тяготеет к эндогамии, а также говорить в буквальном смысле о военном классе, поскольку очевидно трудно достичь эндогамности армии.

Можно выразить это простыми словами, сказав, что подлинной единицей социального класса служит семья. Об этом уже говорил Йозеф Шумпетер, но он не развивает свое утверждение дальше и, видимо, в дальнейшем совсем от него отказывается[375]. По-видимому, он имеет в виду тот важный факт, что, каким бы мобильным ни было общество, каждый ребенок, родившись, классифицируется обстоятельствами своего рождения. Это еще более укрепляет нас в отказе как от чисто субъективного взгляда на класс, так и от объективного взгляда, напрямую связывающего его с прирожденными качествами индивида. Новорожденное дитя не имеет классового сознания, да и прирожденных качеств, с социальной точки зрения, у него никаких нет; и тем не менее нет никаких сомнений, что он принадлежит к классу и что этот факт определяет его Lebenschance. Еще важнее запомнить (по причине того, что это легко вылетает из памяти), что социальный класс воспроизводит качество семьи как формы ассоциации, предназначенной для удовлетворения неспециализированных социальных целей.

Иногда говорят, что силой, объединяющей социальный класс, является «сознание рода». Гиддингс употреблял это выражение в точном, но совершенно другом значении[376]. Если отбросить его интерпретацию, то вся тяжесть ляжет на слово «род», и тогда мы предлагаем синоним, а не определение. «Род» – всего лишь тот особый род сходства, на базе которого строятся социальные классы, а не профсоюзы, литературные общества, политические партии или ассоциации в пределах графств. Мы должны попытаться найти что-то лучшее.

Социальные связи могут классифицироваться как базирующиеся либо на различии, либо на сходстве. Различие объединяет, создавая возможности для оказания взаимных услуг. Сходство объединяет в наиболее явном случае через осознание общего интереса, а в наименее явном – как представляющее собой простейшую противоположность изоляции. Различие изначально предполагает пары, такие, как муж и жена, врач и пациент, мастер и ученик. Сходство, в свою очередь, предполагает группы, такие, как национальности, профессиональные ассоциации или примитивные возрастные группы. Взаимная пара может быть расширена путем введения других попутно действующих различий, например, путем добавления ребенка к мужу и жене или медсестры к врачу и пациенту. Просто умножив численность обеих сторон взаимной пары, мы получим две взаимные группы похожих, или идентификационные группы (identity groups), как мы будем кратко их называть, например, когда мастер и ученик вследствие расширения становятся преподавательским составом и студентами. Наличие взаимной пары обычно предполагает базовый элемент идентичности. Брак есть союз разных полов, но обычно он строится на расовых и культурных сходствах. Взаимная пара обретает форму в пределах более широкой идентификационной группы. И тем не менее видно, насколько скудным может быть этот базис, если принять во внимание, насколько сильно отношение между врачом и пациентом напоминает отношение между ветеринаром и лошадью.

Этим выявляются две функции идентификационной группы. Она может быть необходимым фоном для образования взаимных связей, либо она может быть половиной многолюдной взаимной пары. Возьмем для примера типичный лондонский клуб. Ясно, что его члены объединены идентичностью пола, класса и общей культуры, но если бы они были во всех отношениях идентичны, дело обстояло бы исключительно глупо. Задача клуба – не просто утолить чье-то желание повращаться среди репродукций самого себя (хотя такое желание есть), а извлечь пользу из тех мелких различий в персональных характерах, вкусах и мнениях, которые обнаруживаются в однородной в иных отношениях среде. Таким образом, с точки зрения своей задачи клуб самодостаточен и организован не для сотрудничества или конкуренции с внешними для него организациями. С другой стороны, профсоюз, хотя и использует различия в способностях своих членов к организации и лидерству, является как орган коллективного торга организацией, в которой члены становятся столь же недифференцированными, как единицы в математических расчетах, а вся энергия группы фокусируется на ее взаимных отношениях с другой группой, для нее внешней.

Итак, ясно, что всякий смысл сходства в пределах группы предполагает сознание отличия от тех, кто не включен в группу. В случае клуба это продукт сравнения, в случае профсоюза – продукт контактов в отношениях с другой стороной. Из этих двух типов групп – идентификационных групп, которые используют второстепенные различия для достижения взаимной выгоды и сознают свою идентичность посредством сравнения с теми, кто находится вне их, и идентификационных групп, которые организуются для осуществления контактов во взаимоотношениях с одной или несколькими иными группами, – социальный класс относится к первому типу. Нередко он приобретает вдобавок к этому и характеристики второго. Тем не менее группа второго типа, у которой отсутствуют характеристики первого типа, не является социальным классом. Рабочий класс, являющийся реальной сферой всевозможного рода социальных взаимодействий, может настолько остро осознать антагонизм между собой и капиталом, что будет претендовать на включение во второй тип. Но при этом он остается социальным классом. Организация рабочего класса, состоящая, быть может, из одних мужчин, которая занимается исключительно отстаиванием его интересов в борьбе с капиталом, принадлежит скорее к категории партий. Это различие можно перевести в понятия, используемые Макайвером и другими, сказав, что социальный класс базируется скорее на сходстве установок, нежели на тождестве интересов.

Из всего, что до сих пор было сказано, вытекает, что социальный класс производен от целостной социальной личности индивида, а не от какой-то ее грани, вроде особого технического оснащения или интересов, им создаваемых. Социальный класс – это человеческая агрегация, которая не подверглась тому расколу индивидуальности на ассоциативные элементы, тонкий анализ которого предложил Зиммель[377]. Каждый член отражает в микрокосме своей личности многогранный образ своего класса. Лояльность классу есть в некотором смысле лояльность самому себе. Классовое сознание сродни сознанию национальности, но национальность не специализация: в отличие от профессии, дохода или веры, она не может быть мысленно отделена от целостной личности. И все-таки класс поддается изменению. В пределах одного поколения перемещение [из одного класса в другой] не выходит за рамки возможного; в пределах двух поколений оно – обычное дело. Следовательно, классовое сознание может сочетаться с амбицией к росту или со стремлением дать подняться собственным детям. Это привело к утверждению, что не лояльность – характерная черта социальных классов[378]. Это ошибочное обобщение. Скорее отличительной чертой является подчеркнутая эгоистичность классового сознания. Поведение индивида обусловлено его классом, но он ведет себя не как его представитель и вовсе не совершает предательства, когда стремится его покинуть.