Социальные права в ХХ веке 5 страница

Фрустрация добавляет к сравнению более сильный мотив для конфликта, решительно возлагая на верхний класс ответственность за ту несправедливость, от которой страдают нижние. Она возникает, разумеется, везде, где привилегия создает неравенство возможностей. Но еще важнее, ввиду большей ясности, тот случай, когда два класса представляют, так сказать, две разные экономические системы или два несовместимых представления об общественной жизни. Пиренн предположил, что таков нормальный путь экономического прогресса. Творцы нового порядка появляются не в рядах увядающих защитников старого, а в стороне от них, рядом с ними[401]. В итоге возникает побочный конфликт, в котором старый порядок предстает не столько тираном, сколько препятствием. Этот процесс можно яснее всего увидеть в истории буржуазии от начала упадка феодализма до окончательного становления капитализма в XIX в., особенно во Франции. В прежние времена, говорит Пиренн, буржуа «просто желали места под солнцем, и их притязания не выходили за пределы самого необходимого»[402]. Впоследствии выяснилось, что уступки буржуазии требуют жертв со стороны аристократа. Позже, говорит Анри Сэ, буржуазия «a inté rê t au nouvel ordre de choses, à une organisation plus ré guliè re, à la destruction des privilè ges des deux premiers ordres, à la reconnaissance de l’é galité civile» [«стала проявлять интерес к новому порядку вещей, к более упорядоченной организации, к уничтожению привилегий двух первых сословий, к признанию гражданского равенства»][403]. Привилегии были препятствием, поскольку были причиной административной неэффективности и финансовых злоупотреблений. Насколько запутанными были идеи об отношениях между социальными стратами во времена Фронды, явствует из того факта, что первым актом правительства, когда оно осознало опасность потрясений, стал призыв к буржуазной милиции не вмешиваться, в то время как революционная буржуазия сколачивала наемную армию compagnons [дружинников] для избавления своих приземистых Я от бремени муштровки и ношения оружия[404].

Можно утверждать, что сегодня ситуация схожая. Новый средний класс, состоящий в основном из служащих и мелких профессий, не страдает под пятой тирана, но с дискомфортом для себя сознает, что осуществлению его великого идеала тихой и спокойной жизни, наполненной безопасностью и наслаждением всеми благами цивилизации, мешают непрекращающиеся стычки капитала с трудом, кажущиеся ему неотъемлемой частью социальной системы последнего столетия, и одержимость людских умов не угасающей ни на секунду страстью к спекуляции и торгу в нескончаемой погоне за прибылью. Выбирая между капитализмом и социализмом, он и рад бы отдать предпочтение чему-то одному, ведь и тот и другой должны так или иначе пользоваться его услугами. Однако конфликта между ними достаточно, чтобы разжечь огонь революции с таким естественным, хотя и не вполне желанным результатом, как фашистская диктатура. Обычно противостояние фрустрации включает моральное осуждение старого порядка как коррумпированного, извращенного или прогнившего. В современном среднем классе заметна эта тенденция. Он осуждает материализм, недостаток чувства социального братства и, возможно, недооценку значимости людей искусства и интеллектуалов. Фашизм предлагает новое сознание и новый дух. «Фашистское государство… это сила, но сила духовная, которая воплощает в себе все формы нравственной и интеллектуальной жизни человека… Его принцип… одинаково легко проникает в сердце человека действия, мыслителя, художника и ученого – это душа души»[405]. Это не совсем то, чего хотелось, но на какое-то время может сгодиться.

Термином «угнетение» описывается конфликт между двумя сторонами, вовлеченными в неравное сотрудничество, притом что неравенство является продуктом институтов стратифицированного общества. Это слово не нацелено на определение мотивов или методов высшего класса, но только на определение ситуации, как она представляется низшему классу. Если сравнение разрушает контакты, а фрустрация производит контакт, сталкивая стороны, то угнетение предполагает контакт как органический процесс. Очевидными примерами служат отношения между слугой и хозяином или между трудом и капиталом. Когда вспыхивает конфликт, подвергается нападению группа лиц, обладающих властью. Их могут называть «правящим классом». Это выражение используется как попало. Феодальная аристократия была в буквальном смысле правящим классом. Современные капиталисты таковым не являются. И все же эти слова выражают истину. Предполагается, что капиталист пользуется в экономической сфере властью, которая является отчасти политической, поскольку вытекает из законов и институтов общества. Если класс достаточно силен, чтобы сберечь или обезопасить те институты, которые благоприятствуют его деятельности, то в этой степени можно говорить, что он «правящий». Но, как мы ранее видели, в современном мире в ключевых институтах заинтересованы отнюдь не только капиталисты, которые встречаются с трудом как работодатели. Возможно, именно по этой причине нападение оказывается направлено не столько против группы лиц, сколько против безличной системы. При этом отношения между сотрудничающими группами снова превращаются в торг, а конфликт переходит в теории. Можно было бы ожидать, что это приведет к падению влияния тред-юнионистов, которые ведут торг как лидеры рабочего класса, и росту влияния коммунистов, которые теоретизируют. Альтернативным последствием может быть повышение того, что можно назвать «уровневым сознанием», в отличие от «классового сознания». Похоже, именно это и происходит в Англии.

Оставшегося места хватит только на еще одно замечание. Мы можем спросить: где конфликт будет возникать вероятнее всего – в статичном или динамичном обществе? Здесь имеется в виду противопоставление сословия и класса, статуса и контракта. В обществе, стратифицированном на сословия, неравенство базируется на принятой схеме дифференциальных статусов и дифференциальных жизненных стандартов. Один класс используется для блага другого, но в пределах плана сотрудничества, одобренного обычаем. При этом несогласие относительно условий сотрудничества вряд ли может возникнуть, поскольку эти условия не ставятся под вопрос. Там, где господствует статус, торг, относящийся к контракту, существовать не может. Антагонизм не может найти выражения ни в чем, кроме конфликта[406]. Нет среднего пути между молчаливым согласием и восстанием. Кто-то мог бы заявить, что это должно делать конфликт более вероятным, так как более умеренной альтернативы нет. Но в равной мере можно и утверждать, что серьезность подобного шага будет действовать как сдерживающая сила. В опасную ситуацию легче вползти, чем прыгнуть. Вдобавок к тому, сама природа общества, основанного на сословиях, такова, что благоприятствует развитию в каждой группе типа ментальности, приспособленного к ее положению. Бунт парализуется изнутри.

В свободном договорном обществе несогласие относительно условий сотрудничества является обычным и хроническим. Оно предполагается самим процессом торга, из которого возникает контракт. Мы замечаем также, что идея, будто каждое положение в жизни имеет соответствующий стандарт и каждый класс имеет свою культуру, совершенно неубедительна. Молчаливое согласие решительно отвергается преобладающей верой в благотворность социальной амбиции. Демократия исповедует веру в равенство, а капитализм превозносит конкуренцию. Единообразный стандарт для всех убивает конкуренцию, тогда как различающиеся стандарты отрицают равенство. Поэтому капиталистическая демократия не принимает поначалу никаких стандартов, принимая все, что дает ей свободная игра экономических сил. Английский паупер должен был питаться не в соответствии с потребностями человеческого тела, а соответственно тому, что можно было купить на деньги, чуть меньшие по сравнению с теми, которые капитализм соизволял платить вольнонаемному рабочему. Когда стандарт снова внедряется в жизнь, как это произошло в конце XIX в., он внедряется как минимум, выше которого дозволяются и ожидаются неограниченные вариации. В капиталистической демократии, стало быть, мы имеем постоянное состояние разногласия между классами, соединенное с разрушением психологических сил, способствующих молчаливому согласию. Мы должны спросить: есть ли здесь какая-нибудь позитивная сила, превращающая антагонизм в конфликт, которая бы отсутствовала в статичном обществе? Я вижу возможный ответ в идее эксплуатации.

В обоих типах общества обнаруживается использование одного класса другим для блага последнего. Но если в сословном обществе оно соответствует плану, то в договорном обществе оно продиктовано волей. Чтобы подчеркнуть разницу между этими процессами, можно сказать, что второй из них является эксплуатацией, а первый – нет. Блага, достающиеся помещику и крепостному при феодализме, не могут сравниваться, поскольку различаются по типу. Блага, достающиеся капиталу и труду, видимо, могут быть измерены их денежными доходами, а они явно неравны. Договор, в идеале, есть согласие сотрудничать ради равной выгоды. Когда он обычно производит неравную выгоду, рождается подозрение в эксплуатации. Эта идея легко овладевает умами эксплуатируемых, и они быстро заключают, что сила, действующая им во вред, таится не в личном превосходстве их угнетателя, а в тех несправедливых преимуществах, которые он получает от системы. Если система делает договор фальшивкой, эту систему нужно изменить.

Некоторые люди считают, что социальная мобильность обеспечивает предохранительный клапан и помогает отвести в сторону угрозу конфликта. Хотя до какой-то степени это верно, я думаю, что ее значимость легко может преувеличиваться. Когда индивидуальная мобильность происходит сама собой или близко к автоматичности, классовая лояльность развивается с трудом. Если каждый ученик имеет резонную надежду стать мастером, он будет формировать свои связи на базе своего дела, или профессии, а не на базе своего социального уровня. Опять-таки, когда целая группа может вырасти в социальной оценке и экономической ценности, не оставляя позади отставших, объединение групп в классы становится затруднительным. Это, несомненно, является следствием недавнего возвышения многих квалифицированных родов занятий до ранга профессий. Но там, где мобильность является индивидуальной и не происходит автоматически, а зависит от результатов конкурентной борьбы, на мой взгляд, сомнительно, чтобы имел место такой же результат. Когда победа в гонке достается быстрым, медленные, которые всегда в большинстве, устают от своего постоянного поражения и становятся более раздраженными, чем если бы гонки не было вообще. Они начинают рассматривать призы как то, на что они имеют право и чего их несправедливо лишили. Они заявляют, что ни одного человека нельзя заставлять участвовать в гонке за куском хлеба, и этот аргумент не лишен силы – особенно когда общество демонстрирует безразличие к положению проигравших на том основании, что дорога к лучшему всегда перед ними открыта[407]. Использование мобильности как аргумента, извиняющего неравенство, обычно связывается с некоторой долей самообмана. Но если бы я продолжил развивать эту тему, я покусился бы на предмет, который предстоит обсудить на следующем заседании этой конференции.

Николаев В.Г. Т.Х. Маршалл о власти[408]

В наследии британского социолога Т.Х. Маршалла[409] тема власти занимает далеко не главное место. Его интерес к этому социологическому феномену имел недолгую историю: в конце 60-х гг. он собирался всерьез заняться этой темой и посвятил ей лекцию, прочитанную на собрании Британской социологической ассоциации, но продолжения так и не последовало. Вклад Маршалла в изучение власти по сути исчерпывается печатной версией упомянутой лекции, которую мы ниже публикуем[410]. Тем не менее этот вклад представляется оригинальным и заслуживающим внимания. В своей трактовке власти Маршалл отталкивался от Вебера, но придал веберовскому подходу весьма неожиданный оборот. С одной стороны, он достиг этого за счет привязки своих размышлений к исторической конкретике (которая на сегодняшний день в значительной мере утратила свою актуальность). С другой стороны, вычленить оригинальный вклад Маршалла можно, лишь решительно очистив его размышления от этой самой конкретики и поместив их в более широкий теоретический контекст, который можно найти в других его работах по социологии и социальной политике. Если это сделать, мы сможем получить систему координат, в которой можно было бы рассматривать не только тот конкретный материал, с которым работал Маршалл («западный»), но и другой (в частности, что для нас значимо, российский).

Главный вопрос, на который Маршалл пытался ответить в своих работах, можно коротко сформулировать так: какова природа особого типа общества, сложившегося на «Западе» в ХХ в., и какие изменения в структуре «западных» обществ, происшедшие в Новое время, привели к его появлению? Как социолог, Маршалл искал эти изменения в сфере социальной стратификации. Как историк, он попытался проследить эти изменения, взяв в качестве материала британскую социально-политическую историю Нового времени. Это сочетание интересов — к социальной стратификации и к социальной истории (прежде всего истории социальной политики) — придает социологии Маршалла ее своеобразие.

Особый тип общества, сложившийся сегодня на Западе, был довольно нестандартно охарактеризован им как «дефисное», «многосложное» общество (hyphenated society). Это общество, в котором соединяются три компонента: капитализм, демократия и благосостояние (welfare). Эти компоненты не вполне гармонируют друг с другом; между лежащими в их основе принципами могут регулярно возникать конфликты. С одной стороны, это делает указанный тип общества аномичным. С другой стороны, это же придает ему характерную для него динамичность, способность к развитию и живучесть. Внутренняя динамика такого общества определяется постоянным восстановлением равновесия между принципами, относящимися к трем указанным компонентам. Основные баталии при этом развертываются в сфере социальной политики. Подобное определение природы современного западного общества подразумевает невозможность его редукции ни к «капитализму», ни к «демократии», ни к «благосостоянию». Сам Маршалл предлагает называть его «демократическим welfare-капитализмом»[411]. (Характеристика «дефисное» обосновывается как раз тем, что название такого общества неизбежно будет содержать дефисы, явные или подразумеваемые.)

Генезис этого типа общества Маршалл связывает с развитием прав гражданства, которое происходило в западном (прежде всего англосаксонском) мире в Новое время[412]. Права гражданства включают в себя три категории прав: гражданские, политические и социальные. Согласно Маршаллу, развитие этих трех компонентов прав гражданства не обязательно происходит хронологически равномерно и одновременно. Так, в Великобритании комплекс гражданских прав в целом сформировался в XVIII в., развитие политических прав пришлось на XIX в., а социальные права получили впечатляющее развитие в ХХ в. вместе с доктриной и практикой «государства благосостояния» (welfare state). Маршалл считал, что в середине ХХ в. комплекс прав гражданства принял относительно завершенную форму — насколько в данном случае вообще можно говорить о «завершенности», учитывая, что три компонента прав гражданства в принципе не могут составить гармоничное, непротиворечивое целое. Между тем, развитие прав гражданства до такой относительной завершенности сопряжено с целым рядом важных импликаций. Одна из них, на которую больше всего обращали в свое время внимание, состоит в том, что в западных обществах стали если не совершенно невозможными, то по крайней мере очень маловероятными старые формы классового конфликта, прежде всего пролетарские революции, которые в свое время пророчил всему миру Маркс[413].

Невозможность такого рода конфликтов в обществах современного типа Маршалл объяснял коренными изменениями, которые произошли в социальной стратификации этих обществ за последние столетия[414]. На место средневековой сословной структуры пришел совершенно иной тип стратификации, в котором отсутствуют жесткие границы между иерархическими слоями, а сохраняющиеся неравенства соединяются с равенством, закрепленном в статусе гражданства. Эти перемены подробно описываются Маршаллом в очерке «Гражданство и социальный класс» (1950). Взяв в качестве объекта исследования британскую социальную историю, он показывает, что становление статуса гражданства как особого статуса, принципиально важного для современного (западного) типа общества, происходило параллельно разрушению сословного статуса и за счет него. Сутью этого процесса было перенесение старых сословных привилегий с дворянского сословия (джентльменов) на все более широкие слои населения, в ходе которого эти привилегии, принадлежавшие прежде узкому кругу членов общества, трансформировались в права гражданства, принадлежащие всем как членам одного гражданского сообщества. Таким образом, сегодняшнее западное общество является в значительной мере детищем западного феодализма[415] (при всех необходимых оговорках и уточнениях). Разумеется, этот исторический путь развития гражданства не универсален, и здесь открывается простор для сравнительных исследований[416].

В основе статуса гражданства лежат, по Маршаллу, гражданские права гражданства[417]; без них политические и социальные права лишены опоры и могут быть относительно легко экспроприированы у их обладателей. Отсюда было бы логично, чтобы закрепление гражданских прав хронологически предшествовало развитию других прав. В Великобритании эта логика становления гражданства, с точки зрения Маршалла, в какой-то мере реализовалась (хотя в XIX–XX вв., на которые пришлось развитие политических и социальных прав, гражданские права параллельно продолжали развиваться); однако эту логику нельзя считать универсальной, и здесь опять же открывается возможность для сравнительного исследования разных обществ.

Развитие прав гражданства не ограничивается сферой законодательства. Оно сопровождается (или, по крайней мере, может сопровождаться) теми или иными институциональными изменениями. Так, в британском обществе процесс универсализации гражданских прав сопровождался преобразованием судебной системы, институционально поддерживающей их эффективное соблюдение. Не в каждом обществе права гражданства получают действенную опору в системе общественных институтов, и это обстоятельство опять же служит стимулом к конкретным исследованиям действительного содержания статуса гражданства в разных обществах. Например, в российском обществе существует значительный зазор между правовыми установлениями и реальной жизнью, в силу которого первые (включая конституционные нормы) часто или даже обычно оказываются абстракциями, не реализуемыми на практике через предусмотренные для этого институциональные механизмы. Это может быть поводом для самоуничижения, для гордости своей необычностью и самобытностью или для других ценностно нагруженных реакций. Но одновременно это может быть поводом для трезвого анализа действительного содержания статуса российского гражданина (а этот статус безусловно есть и безусловно наполнен для его носителей определенным содержанием и определенной значимостью[418]), и этот анализ должен учитывать невозможность чисто юридического его исследования.

По контрасту с последним замечанием стоит обратить внимание на то, что Маршалл, исследуя развитие статуса и прав гражданства в Великобритании, довольно смело опирался на данные, относящиеся к области именно правовой истории. Эта исследовательская стратегия может быть применимой к обществу, где нет пропасти между нормативным и фактическим, но она не универсальна[419]. Исходя из этого, можно постулировать следующее: ни в одном обществе нет и не может быть полного совпадения нормативного и фактического, но в разных обществах расстояние между нормативным и фактическим может быть разным. Там, где это расстояние невелико, исследования гражданства могут строиться по образцу, предложенному Маршаллом; там, где оно велико, необходимы иные исследовательские процедуры, и они вероятнее всего будут социологическими.

Статус гражданства, наделяя всех в пределах общества равными правами и обязанностями, делает их равными. Но это равенство может быть, разумеется, лишь частичным. Оно накладывается на разного рода фактические неравенства, характер которых со времен средневековья претерпел существенные изменения. Прежде всего, если сословные неравенства были закреплены в праве (которое нужно понимать широко, учитывая постепенное вырастание права из обычая) и обладали для членов общества несомненной легитимностью, то существующие сегодня фактические неравенства не закреплены юридически и их легитимность может быть в принципе когда угодно, где угодно и кем угодно оспорена. Особое внимание Маршалл обращал на те неравенства, которые можно определить как «классовые». «Класс» не имеет юридического смысла, не существует как группа в социологическом смысле и не может быть сведен к объективному положению в экономической системе, или «системе производства». «Класс» в современных обществах функционирует (если несколько огрубить точку зрения Маршалла) как неравенство шансов, внешне выраженное в дифференцированных образцах потребления и разных образах жизни, складывающихся в непрерывную шкалу менее/более «достойной» жизни. Каждый гражданин вправе притязать на любое место в этой шкале, но далеко не каждому его объективные шансы позволяют осуществить это притязание. Шансы, которыми располагает то или иное лицо, определяются как его статусом гражданства, так и его фактическим положением в системе социальной стратификации, которое имеет много разных параметров. Таким образом, «гражданство» и «класс» оказываются противоборствующими силами, во многом определяющими природу современного типа общества и его внутреннюю динамику. Фактическое распределение прав, обязанностей, шансов в обществе создается совокупным действием этих (а также других[420]) сил.

Размышления Маршалла о власти следует рассматривать в очерченном выше контексте, на что он и сам указывает, говоря, что его интерес к власти вырос из интереса к правам гражданства. Дело в том, что распределение шансов в обществе можно рассмотреть, помимо прочего, как распределение властей.

Такой ход вполне допускается определением власти, которое Маршалл берет у Вебера: «Власть означает любой шанс осуществить свою волю в рамках некоторого социального отношения, даже вопреки сопротивлению, на чем бы такой шанс ни был основан»[421]. Тем более что Вебер тут же добавляет: «Понятие власти социологически аморфно. Все мыслимые качества человека и все мыслимые констелляции могут позволить ему осуществить свою волю в некоторой ситуации»[422]. Иначе говоря, любое социальное отношение заключает в себе столкновение воль, и если данное отношение относительно устойчиво, его участники имеют предсказуемые шансы навязать другим свою волю (эти шансы могут быть низкими или высокими). Для удобства можно взять термин «позиция» в качестве обозначения места, занимаемого индивидом в социальном отношении. Тогда можно сказать, что индивид, включенный в сеть социальных отношений через множество «позиций», которые он занимает, имеет некоторый набор шансов навязывания своей воли, через которые могут быть реализованы (целиком, частично, хорошо, плохо, совсем никак) его жизненные притязания[423]. Если рассмотреть важнейшие социальные отношения, через которые индивиды могут осуществлять свои жизненные притязания, — или, что то же самое, ключевые «позиции», из которых они могут это делать, — мы получим важный и интересный ракурс соответствующего общества. Для разных обществ это могут быть, разумеется, разные отношения и разные «позиции».

Маршалл первым привлек внимание к тому, что распределение властей в современном западном обществе не ограничивается их концентрацией в верхних властных «позициях» (политических, административных и организационных)[424], и сделал предметом рассмотрения их концентрацию в такой неиерархической по своей сути «позиции», как статус гражданина. С одной стороны, мысль о том, что в западных демократиях власть «государства» и иных властных инстанций ограничивается и сдерживается гражданским контролем над ними, новой никак не назовешь. Она довольно старая. С другой стороны, нашей общественностью эта мысль сплошь и рядом воспринимается как чистая идеологема. Маршалл же перевел ее в социологическую плоскость. Он показал, что статус гражданства с заключенными в нем правами не является юридической фикцией — по крайней мере в британском обществе, о котором он прежде всего писал. Социальная реальность гражданских прав, конечно, не является и не может быть аксиомой. Они могут быть, в социологическом смысле, фиктивными. Но не всегда и не везде. В случае, когда они не фиктивны, Маршалл предлагает рассматривать их как одну из форм власти. Британский социолог А.Х. Хэлси суммирует аргумент Маршалла таким образом: «Это вид власти, который имеет правовую основу, но полностью мобилизуется лишь гражданами, привыкшими к развитой системе гражданских прав. Для Маршалла власть, заключенная в гражданских правах, в таком ее определении, служит оплотом свободной демократии. Законные права как права гражданства рассеяны во множестве институтов: они вкраплены во все социальные отношения, а не просто в политию; и они присущи гражданам как акторам, а не просто людям как потребителям… Они больше чем институт: они — культура… [Эти права] — экстернализированные выражения принципов, интернализированных через воспитание»[425]. Речь идет о гражданской культуре, в самом прямом смысле. Тем, кто в подобную культуру не погружен, она может казаться неведомой, невероятной и неправдоподобной. Но без нее невозможно адекватно представить функционирование обществ, называемых «свободными демократиями». (Разумеется, принципы не нуждаются в чистом и абсолютном выражении, чтобы быть действенными и иметь реальные последствия; так или иначе, речь идет и может идти только о шансах). Гражданские права в таких обществах реальны в той мере, в какой они само собой разумеющимся образом реализуются в повседневных рутинах, в том числе институциональных рутинах; в случае сопротивления, оказываемого их реализации (а сопротивление всегда возможно), их реальность может подтверждаться через судебные институты[426].

Чтобы придать аргументу Маршалла еще более свежее звучание, можно сказать, что на место старого политического понятия «разделение властей» он ставит более широкое социологическое понятие, которое мы обозначили здесь как распределение властей в обществе (он это понятие четко не сформулировал и не обозначил, но оно напрашивается при чтении его «Размышлений…»). Это значит, что если обычно функционирование западной демократии описывается через разделение «четырех ветвей власти» (законодательной, исполнительной, судебной и журналистской), то социологический подход Маршалла заставляет добавить сюда еще одну, «пятую» власть, не сводимую к вышеперечисленным, заключенную в гражданских правах, рассеянную в гражданском сообществе и закрепленную в повседневных поведенческих рутинах этого сообщества.

Итак, мы схематично рассмотрели оригинальное направление, в котором предложил исследовать власть Маршалл. Между тем, в этом направлении, как нам представляется, можно пойти дальше Маршалла. Основанием для такого заявления служит то, что сегодняшнее российское общество, которое мы имеем перед глазами, очень не похоже на тот тип, который описывал он. Вместо того, чтобы с ходу отвергнуть подход Маршалла как неприменимый к «нам», можно выбрать совсем другую стратегию: вернуться к исходным посылкам его анализа и попытаться проанализировать распределение властей, существующее в нашем обществе, исходя из того, через какие важнейшие позиции россияне реализуют свои жизненные притязания. Здесь невозможен и неуместен подобный анализ, но наметить некоторые узловые для него точки вполне возможно[427].

1. Надо принять во внимание реальное содержание статуса российского гражданина. При этом важно иметь в виду, что статус гражданства заключает в себе не только права, но и обязанности. Нужно рассмотреть те и другие. Важное значение будут иметь: соотношение гражданских, политических и социальных прав; степень их реальности/фиктивности; соотношение прав и обязанностей; сравнительная реальность прав и обязанностей в повседневной жизни. Здесь резонно ожидать, что обязанности для российского гражданина будут реальнее прав, которые в повседневной жизни часто не соблюдаются, что в разной мере фиктивными будут все виды прав, заключенных в статусе гражданина[428], и что статус гражданина не будет давать той власти, о которой говорил Маршалл. Для выдвижения этих гипотез достаточно простых повседневных наблюдений.

2. Если говорить о гражданской культуре, то будет недостаточно просто констатировать ее отсутствие, как привычно делают многие авторы (политики и ученые), говорящие об отсутствии в России «гражданского общества». На месте гражданской культуры, присутствующей, скажем, в Великобритании, у нас не может быть просто вакуум, хотя бы потому, что у нас есть государство, другие властные инстанции и есть, в конце концов, «граждане», вступающие в том или ином виде в общение с лицами и органами, олицетворяющими эти инстанции[429]. Это общение организуется не как попало, а в соответствии с определенными, весьма устойчивыми паттернами. Эти паттерны нуждаются в изучении. Здесь, опять же на основе простых наблюдений, можно предположить что-то вроде «культуры покорности», но не в чистом виде, а с примесью обмана и хитрости (эти дескриптивные элементы часто фигурируют в расхожих формулировках). Во всяком случае, российские граждане не очень любят вступать в «отношения» с государством и всячески пытаются их избегать, из чего можно сделать вывод, что эти отношения являются для них угнетающими и фрустрирующими.