Интерсубъективный характер повседневного знания и его импликация 2 страница

В чем заключаются его функции? 1. Я считаю само собой разумеющимся, что мое действие (скажем, опускание в ящик снабженного маркой и правильно надписанного конверта) побудит анонимных для меня людей (почтовых служащих) совершить ти­пичные действия (обработать почту) в соответствии с типичными «для-того-чтобы» мо­тивами (выполнение профессиональных обязанностей), в результате чего будет достигнуто запроектированное мною состояние дел (доставка письма адресату в установлен­ный срок). 2. Я также считаю само собой разумеющимся, что мой конструкт типа «дей­ствия другого», в сущности, соответствует его собственной самотипизации, и что в пос­леднюю включается типическое представление о моем (его анонимного партнера) типи­чном способе поведения, основанном на типичных и предположительно инвариантных мо­тивах (кто бы ни опустил должным образом надписанный и снабженный маркой конверт в почтовый ящик, предполагается: он будет доставлен по адресу в определенное вре­мя). 3. И, более того, в моей собственной самотипизации (в роли клиента почтовой служ­бы) я должен проектировать мое действие по такому типу, который, как я предполагаю, будет отвечать ожиданиям типичного почтового служащего по отношению к типично­му клиенту. Эта конструкция взаимосвязанных поведенческих моделей оказывается кон­струкцией взаимопереплетенных «для-того-чтобы» и «потому-что» мотивов, восприни­мающихся как инвариантные. Чем более институционализирована и стандартизована такая модель, т. е. чем более она типизирована и социально санкционирована с по­мощью законов, правил, норм, обычаев, традиции и т. д., тем больше вероятность того, что мое собственное самотипизированное поведение достигнет желаемой цели.

Шюц А. Проблема рациональности в социальном мире[522]

I

Проблема, которую ставят перед нами термины “рациональность” и “рациональное действие”, используемые в нынешней литературе, безусловно, занимает центральное место в методологии и эпистемологии научного исследования социального мира. Сами эти термины, однако, не только употребляются во множестве самых разных значений — причем иногда даже в работах одного автора, примером чему служит Макс Вебер, — но и крайне неадекватно представляют лежащую в их основе понятийную схему. Чтобы выявить скрытые двусмысленности и коннотации и вычленить проблему рациональности из сонма окружающих ее проблем, мы должны углубиться в структуру социального мира и провести широкое исследование разных установок в отношении социального мира, принимаемых, с одной стороны, действующим в этом мире актером и, с другой стороны, его научным наблюдателем.

Что обычно понимается под “рациональным действием”, лучше всего показывает определение “рациональности”, или “разумности”, которое дал в своем замечательном исследовании “ Структура социального действия ” профессор Толкотт Парсонс[523]:

“Действие рационально постольку, поскольку преследует цели, возможные в условиях данной ситуации, и пользуется для этого средствами, которые из всех средств, доступных для актера, внутренне лучше всего приспособлены к этой цели по причинам, которые могут быть поняты и верифицированы позитивной эмпирической наукой”. Указывая в обычной для него скрупулезной манере на методологическую точку зрения, с которой он подходит к рассмотрению этой проблемы, профессор Парсонс следующим образом комментирует данное определение: “Поскольку наука является по преимуществу рациональным достижением, очерченный здесь способ подхода описывается через аналогию между научным исследователем и актером, осуществляющим обычную практическую деятельность. Исходным пунктом является понимание актера как действующего лица, узнающего факты ситуации, в которой он действует, а тем самым необходимые условия и доступные средства для реализации своих целей. С точки зрения отношения “средства—цели”, здесь по сути идет речь о точном предсказании вероятных последствий разных возможных способов изменения ситуации (применения альтернативных средств) и происходящем вследствие него выборе тех или иных из этих средств. Независимо от вопросов, относящихся к выбору целей, а также “усилиям”.., там, где этот стандарт вообще может быть применен, не возникает почти никаких затруднений в постижении актера как в той мере аналогичного ученому, знание которого является важнейшей детерминантой его действия, в какой мере его актуальный курс действия согласуется с ожиданиями наблюдателя, который, как говорит Парето, обладает “более широким знанием обстоятельств””.

Это определение дает нам отличное резюме широко используемого понятия рационального действия, насколько это касается уровня социальной теории. Вместе с тем, представляется важным определить более точно специфику этого теоретического уровня, сопоставив его с другими уровнями нашего переживания социального мира. Следовательно, мы должны начать с исследования того, что мы в действительности имеем в виду, когда говорим о разных уровнях наблюдения социального мира. Нижеследующее краткое описание социального мира, каким он представляется актеру, действующему внутри этого мира в своей повседневной жизни, даст нам возможность разобраться, является ли категория рациональности определяющим фактором его действий или не является. Только после этих предварительных замечаний мы обратимся к анализу социального мира, каким он дан научному наблюдателю; и одновременно с этим нам необходимо будет рассмотреть вопрос о том, совпадают ли категории интерпретации, используемые ученым, с категориями интерпретации, которыми пользуется наблюдаемый актер. Предвосхищая результаты нашей работы, можно сразу же сказать, что при переходе с одного уровня на другой все концептуальные схемы и термины интерпретации должны модифицироваться.

II

Тот факт, что один и тот же объект по-разному является разным наблюдателям, некоторые философы иллюстрировали на примере города, который, даже оставаясь всегда одним и тем же, видится разными людьми по-разному, в зависимости от их индивидуальных точек зрения. У меня нет желания злоупотреблять этой метафорой, однако она помогает прояснить различие между тем, как мы видим социальный мир, в котором мы наивным образом живем, и социальный мир, который становится объектом научного наблюдения. Человек, выросший и воспитанный в городе, будет находить путь в лабиринте улиц, повинуясь привычкам, приобретенным им в ходе его повседневных занятий. Он может не иметь внутренне согласованного представления об организации города, а если пользуется подземкой, чтобы добираться до места службы, то значительная часть города может оставаться для него неизвестной. И тем не менее, он будет правильно чувствовать расстояния между разными местами и направления, в которых расположены разные точки по отношению к тому, что он считает центром. Обычно этим центром будет его дом, и ему может быть достаточно знать, что он без труда найдет поблизости станцию метро или автобусную остановку, с которых можно будет добраться в некоторые другие места, для того, чтобы вовлечь эти места в пределы своей досягаемости. На этом основании он может говорить, что знает свой город; и хотя это знание имеет весьма обрывочный характер, его будет достаточно для всех его практических нужд.

Когда в город прибывает человек посторонний, он должен научиться в нем ориентироваться и узнавать его. Ничто не является для него само собой разумеющимся, и чтобы выяснить, как добраться из одной точки в другую, ему приходится спрашивать об этом у эксперта, в данном случае коренного жителя. Разумеется, он может обратиться к карте города, но даже для того, чтобы успешно пользоваться картой, он должен знать смысл используемых на карте знаков, точное место в городе, в котором он в данный момент находится, соответствующую ему точку на карте, а также по крайней мере еще одну точку, необходимую для того, чтобы связать знаки, нарисованные на карте, с реальными городскими объектами.

Совершенно другими средствами ориентации должен пользоваться картограф, перед которым поставлена задача нарисовать карту города. В его распоряжении есть несколько способов. Он может приступить к работе, взяв фотографию, сделанную с аэроплана; он может поместить в известную точку теодолит, измерить то или иное расстояние, рассчитать тригонометрические функции и т. д. В картографической науке разработаны стандарты для таких операций, определены элементы, которые картографу необходимо знать, прежде чем приступать к рисованию карты, и выработаны определенные правила, которых он должен придерживаться, чтобы карта была нарисована правильно.

Для всех трех упомянутых нами лиц — коренного жителя, приезжего и картографа — город один и тот же, однако для коренного жителя он наделен особым значением (“мой родной город”), для приезжего является местом, где ему придется некоторое время пожить и поработать, а для картографа служит объектом его научной дисциплины, интересующим его лишь с точки зрения стоящей перед ним задачи нарисовать карту. Можно сказать, что один и тот же объект рассматривается на разных уровнях.

Мы были бы, безусловно, очень удивлены, если бы обнаружили, что картограф, изготавливая карту города, ограничивается сбором информации у местных жителей. Между тем, социальные ученые часто избирают этот странный метод. Они забывают, что их научная работа проводится на уровне интерпретации и понимания, отличном от наивных установок ориентации и интерпретации, свойственных людям в их повседневной жизни. Когда эти социальные ученые говорят о разных уровнях, они нередко полагают, что различие между этими уровнями есть всецело и исключительно различие в степени конкретности или обобщенности. Однако эти два термина — не более чем заголовки к проблемам, гораздо более сложным по сравнению с теми, которые ими непосредственно предполагаются.

В нашей повседневной жизни, как и в нашем научном мире, все мы, будучи людьми, склонны более или менее наивно предполагать, что то, что мы уже однажды верифицировали как достоверное, останется таковым и в будущем, а то, что казалось нам не подлежащим сомнению вчера, будет столь же не подлежащим сомнению завтра. Это наивное предположение можно принимать без всяких опасений, если мы имеем дело с суждениями чистой логики или эмпирическими суждениями высокой степени общности, хотя можно показать, что такого рода суждения тоже имеют границы своей применимости. С другой стороны, на так называемом конкретном уровне очень многие предположения и импликации мы вынуждены принимать как не подлежащие сомнению. Даже уровень нашего актуального исследования можно рассмотреть как предопределенный общей суммой непроблематичных предположений, которые мы делаем, когда помещаем себя в специфическую точку отсчета, находясь в которой, мы намечаем взаимосвязь исследуемых проблем и аспектов. Соответственно, при переходе с одного уровня на другой предполагается, что некоторые предпосылки нашего исследования, прежде считавшиеся непроблематичными, должны оказаться под вопросом; то, что прежде было для нашей проблемы данностью, теперь само становится проблематичным. Но уже одного того, что с перемещением точки зрения возникают новые проблемы и аспекты фактов, тогда как другие, прежде составлявшие сердцевину исследуемого вопроса, исчезают, достаточно для того, чтобы привести к глубокой модификации смысла всех терминов, которыми мы с полным на то правом пользовались на прежнем уровне. Тщательный контроль над такими смысловыми модификациями становится, таким образом, настоятельной необходимостью, если мы желаем избежать риска наивного переноса с одного уровня на другой терминов и суждений, достоверность которых сущностно ограничена каким-то отдельным уровнем, т. е. относящимися к этому уровню допущениями.

Философская и, в частности, феноменологическая теория внесла очень важный вклад в лучшее понимание этого феномена. Однако нам нет нужды углубляться здесь в эту весьма запутанную проблему с феноменологической точки зрения. Достаточно будет сослаться на выдающегося мыслителя англоязычного мира Уильяма Джемса и его теорию понимания. Именно он научил нас, что каждое из наших понятий имеет свои особые окаймления, окружающие ядро его неизменного значения. “В нашем мышлении, — говорит он, — всегда есть какая-то тема, или некое содержание, вокруг которого вращаются все составные члены данной мысли. В окаймлении наших понятий постоянно ощущается их связь с нашей темой, или интересом. Каждое слово в предложении ощущается не только как слово, но и как нечто наделенное значением. Значение слова, динамически улавливаемое таким образом в предложении, может совершенно отличаться от того значения, которое улавливается в этом слове статически, или вне контекста”.

Мы не будем обсуждать здесь теорию Джемса, объясняющую природу таких обрамлений и их возникновение в потоке мышления. Для наших целей достаточно сказать, что уже те соединения, в которых понятие, или термин, используется, и его связь с темой интереса (а в нашем случае такой темой интереса является проблема) рождают специфические модификации в окружающих ядро обрамлениях или даже самом ядре. Кроме того, Уильям Джемс объяснил, что мы схватываем не изолированные явления, а скорее область, образуемую несколькими взаимосвязанными и взаимосплетенными явлениями, в том виде, в каком она возникает в потоке нашего мышления. Эта теория в достаточной для наших целей степени объясняет феномен модификации значения термина при переходе на другой уровень. Полагаю, этих поверхностных отсылок будет достаточно, чтобы указать на природу той проблемы, с которой мы здесь имеем дело.

Термин “рациональность” — или, по крайней мере, предполагаемый им концепт — играет в структуре социальной науки специфическую роль “ключевого понятия”. Для ключевых понятий характерно, что они, будучи введенными во внешне единую систему, конституируют дифференциации тех точек зрения, которые мы называем уровнями. Следовательно, смысл таких ключевых понятий не зависит от уровня актуального исследования. Напротив, именно уровень, на котором может вестись исследование, зависит от значения, которое придается ключевому понятию; само введение понятия производит разделение того, что прежде казалось гомогенной областью изучения, на несколько разных уровней. Предвосхищая то, что мы далее собираемся доказать, скажем, что уровень, становящийся доступным для нас благодаря введению термина “рациональное действие” в качестве основного принципа социально-научного метода, представляет собой не что иное как уровень теоретического наблюдения и интерпретации социального мира.

III

Как научные наблюдатели социального мира, мы испытываем к нему не практический, а исключительно познавательный интерес. Это значит, что мы не действуем в нем, неся полную ответственность за последствия, а скорее созерцаем его с той отстраненной невозмутимостью, с какой созерцают физики свои эксперименты. Однако не будем забывать о том, что, несмотря на нашу научную деятельность, все мы остаемся в нашей повседневной жизни людьми среди других людей, с которыми нас связывают многочисленные взаимоотношения. Точнее говоря, даже сама наша научная деятельность базируется на сотрудничестве между нами, учеными, а также нашими учителями и учителями наших учителей — сотрудничестве, осуществляемом посредством взаимного влияния и взаимной критики. Но поскольку научная деятельность социально фундирована, она представляет собой одну из эманаций нашей человеческой природы и определенно принадлежит к нашей повседневной жизни, определяемой категориями профессии и увлечения, работы и досуга, планирования и достижения. Научная деятельность как социальный феномен — одно дело; специфическая установка, принимаемая ученым по отношению к изучаемой проблеме, — совсем другое. Если рассматривать научную работу сугубо в качестве человеческой деятельности, то от других видов человеческой деятельности она отличается только тем, что задает архетип рациональной интерпретации и рационального действия.

В повседневной жизни мы чрезвычайно редко действуем рационально, если понимать данный термин в том смысле, который предусмотрел для него в вышеприведенном утверждении профессор Парсонс. Мы даже не интерпретируем рационально окружающий нас социальный мир, разве что при особых обстоятельствах, заставляющих нас отказаться от той базисной установки, в которой мы просто живем своей жизнью. По-видимому, каждый из нас наивно организует свой социальный мир и свою повседневную жизнь таким образом, что оказывается в центре окружающего его социального космоса. Или, лучше сказать, уже рождается в организованный социальный космос. Для него это космос, и притом организованный, поскольку в нем содержится всё то удобное оснащение, которое делает его повседневную жизнь и повседневную жизнь его собратьев рутинным делом. С одной стороны, есть различного рода институты, орудия, машины и т. д.; с другой стороны — привычки, традиции, правила и накопленный опыт, актуальный и переданный по наследству. Кроме того, есть спектр систематизированных отношений, связывающих каждого человека с его собратьями, начиная от отношений с членами собственной семьи, родственниками, друзьями, знакомыми, людьми, с которыми хотя бы раз в жизни довелось встретиться, и заканчивая отношениями с теми анонимными людьми, которые работают где-то и каким-то образом — как именно, он не может даже вообразить, — но результатом чего становится то, что письмо, опускаемое им в почтовый ящик, со временем доходит до адресата, а его настольная лампа зажигается, стоит лишь повернуть выключатель.

Таким образом, социальный мир вместе с находящимися в нем “ альтер эго ” организуется вокруг человеческого Я как центра в соответствии с различными степенями близости и анонимности. Вот здесь нахожусь я, а в непосредственном соседстве со мной — те “ альтер эго ”, о которых Киплинг говорит, что “их души я знаю насквозь”. Далее следуют те, с кем я разделяю время и пространство и кого я знаю более или менее близко. Еще далее по порядку следуют многочисленные отношения, связывающие меня с людьми, личность которых меня интересует, хотя я обладаю о них всего лишь косвенным знанием, таким, какое можно, например, получить из их трудов, сочинений или из сведений, полученных от других людей. К данному типу относится, например, социальное отношение, связывающее меня с автором книги, которую я читаю. С другой стороны, я связан социальными отношениями (в специальном смысле слова), пусть даже поверхностными и непостоянными, с другими, чьи личности мне не интересны и которым просто довелось исполнять функции, в выполнении которых я заинтересован. Продавщица в магазине, где я покупаю себе крем для бритья, или человек, чистящий мои туфли, может быть, гораздо более интересны как личности по сравнению со многими моими друзьями. Я этого не проверяю. Я не проявляю интереса к социальному контакту с этими людьми. Я просто хочу приобрести крем для бритья и чтобы мои туфли во что бы то ни стало были начищены. В этом смысле, когда мне надо позвонить кому-то по телефону, для меня не имеет почти никакого значения, позволит ли мне это сделать телефонистка или телефонный диск. Кстати говоря — и тут мы вступаем в самую дальнюю сферу социальных отношений, — диск тоже выполняет свою социальную функцию, поскольку он, как и все иные продукты человеческой деятельности, производен от человека, который его изобрел, спроектировал и произвел. Однако если у меня не возникает для того особого мотива, я не задаюсь вопросами об истории, происхождении и устройстве орудий и институтов, созданных деятельностью других людей. Точно так же я не задаю вопросов о личности и судьбе тех собратьев, чью деятельность я рассматриваю как чисто типичную функцию. Во всяком случае — и это важно с точки зрения стоящей перед нами проблемы, — я могу успешно пользоваться телефоном, не зная, как он функционирует; я заинтересован лишь в том, чтобы он работал. Меня нисколько не заботит, обеспечивается ли достижение результата — а только оно меня интересует — вмешательством человеческого существа, чьи мотивы остаются для меня нераскрытыми, или механизмом, принципов действия которого я не понимаю. Что для меня значимо, так это типичный характер события в типичной ситуации.

Таким образом, в этой организации социального мира человеком, наивно в нем живущим, мы уже обнаруживаем ядро той системы типов и типичных отношений, которую мы позже во всей ее разветвленности увидим как сущностный элемент научного метода. Эта типизация нарастает тем больше, чем больше личность другого человека растворяется в нераскрытой анонимности его функции. При желании можно истолковать процесс прогрессивной типизации и как процесс рационализации. По крайней мере, это предусматривается одним из нескольких значений, которые придает термину “рационализация” Макс Вебер, когда говорит о “расколдовании мира” (Entzauberung der Welt). Этот термин означает преобразование неподконтрольного и непостижимого мира в организацию, которую мы можем понять, над которой мы можем тем самым установить господство и в рамках которой становится возможным предсказание.

На мой взгляд, основная проблема разных аспектов, в которых наши собратья, их поведение и действия нам даны, еще не получила со стороны социологов того внимания, которого она заслуживает. Но если социальная наука (за немногими редкими исключениями) не обращала внимания на этот род рационализации ее концептуальной схемы, то каждый из нас, людей, “просто живущих своей жизнью”, уже выполнил эту задачу, причем нисколько того не планируя и не прилагая к тому никаких усилий. Делая это, мы не руководствуемся ни методологическими соображениями, ни какой бы то ни было концептуальной схемой отношений между средствами и целью, ни какими бы то ни было представлениями о ценностях, которые мы должны воплотить. Исключительно наш практический интерес — возникающий в той или иной ситуации нашей жизни и модифицируемый изменением ситуации, происходящим в самый момент протекания события, — и только он служит единственным релевантным принципом построения той перспективной структуры, через призму которой является нам в повседневной жизни наш социальный мир. Ибо как все наши визуальные апперцепции пребывают в согласии с принципами перспективы и передают нам впечатления о глубине и расстоянии, так и все наши апперцепции социального мира обладают с необходимостью базисным характером перспективного видения. Конечно, социальный мир шестидесятилетнего китайского буддиста, живущего во времена династии Мин, будет организован совершенно иначе, нежели социальный мир двадцатилетнего американского христианина наших дней. Но факт остается фактом: оба эти мира будут организованными, причем организованными в категориях знакомости и чуждости, личности и типа, интимности и анонимности. И кроме того, каждый из этих миров будет сосредоточен в Я того человека, который в нем живет и действует.

IV

Но продолжим наш анализ того знания, которым обладает о мире — как природном, так и социальном — человек, живущий наивной жизнью. В своей повседневной жизни здоровый, взрослый и бодрствующий человек (о других мы не говорим), так сказать, автоматически имеет это знание под рукой. Из наследия и воспитания, из многочисленных влияний традиции, привычек и собственных прежних размышлений выстраивается его запас опыта. Он содержит в себе самые разные типы знания, находящиеся в крайне рассогласованном и спутанном состоянии. Ясные и отчетливые переживания перемешаны в нем со смутными догадками; предположения и предрассудки соседствуют с хорошо проверенными сведениями; мотивы, средства и цели, а также причины и следствия сплетены воедино при отсутствии у индивида ясного понимания их реальных связей. Повсюду имеются пропуски, пробелы, несостыковки. Внешне присутствует своего рода организация, строящаяся на привычках, правилах и принципах, которые мы регулярно и успешно применяем. Однако происхождение наших привычек почти не подпадает под наш контроль; правила, применяемые нами, являются эмпирическими и приблизительными, и их достоверность никогда не проверялась. Принципы же, из которых мы исходим, отчасти некритически перенимаются нами от родителей и учителей, а отчасти случайно выводятся из специфических ситуаций нашей жизни или жизни других без всякого дальнейшего анализа их непротиворечивости. Нигде нет гарантии надежности всех тех допущений, которыми мы руководствуемся. С другой стороны, нам достаточно этих переживаний и правил, чтобы управляться с жизнью. Как правило, нам приходится действовать, а не рассуждать, чтобы удовлетворить требования текущего момента, с которыми необходимо справиться, а потому мы не питаем интереса к “поиску определенности”. Нам довольно того, что у нас есть весомые шансы достичь своих целей, а эти шансы, как нам нравится думать, мы имеем тогда, когда приводим в действие тот механизм привычек, правил и принципов, который уже был ранее опробован и до сих пор выдерживал проверку. Наше знание повседневной жизни не лишено гипотез, индукций и предсказаний, но все они имеют приблизительный и типический характер. Идеал повседневного знания — не определенность и даже не вероятность в математическом смысле, а всего-навсего правдоподобие, или вероятие. Предвосхищения будущих состояний дел представляют собой догадки о том, на что следует надеяться и чего следует опасаться, или в лучшем случае о том, чего мы резонно можем ожидать. Впоследствии, когда предвосхищенное состояние дел принимает ту или иную актуальную форму, мы не говорим, что наше предсказание оказалось истинным или ложным или что наша гипотеза выдержала проверку; мы говорим, что наши надежды или страхи были оправданными или неоправданными. Согласованность этой системы знания — не та согласованность, которой обладают естественные законы. Это согласованность типичных последовательностей и связей.

Такого рода знание и его организацию я бы назвал, по аналогии с кулинарным искусством, “знанием рецептов”. Поваренная книга содержит рецепты, списки ингредиентов, формулы их смешивания и наставления по приготовлению блюд. Это все, что нам нужно для того, чтобы приготовить яблочный пирог; и это все, что нам нужно для того, чтобы решать рутинные проблемы повседневной жизни. Если нам нравится приготовленный данным способом яблочный пирог, мы не спрашиваем, является ли способ его приготовления, описанный в рецепте, наиболее правильным с гигиенической точки зрения или с точки зрения работы пищеварения, является ли он наиболее быстрым, наиболее экономным или наиболее эффективным. Мы просто едим пирог, и он нам нравится. Большинство наших повседневных деятельностей с момента пробуждения до отхода ко сну имеет именно такой характер. Они осуществляются благодаря следованию рецептам, сведенным к автоматическим привычкам или само собой разумеющимся банальностям. Для такого рода знания значима лишь сама регулярность событий внешнего мира и безразлично ее происхождение. Благодаря этой регулярности можно резонно ожидать, что завтра утром взойдет солнце. Столь же регулярно происходит и, следовательно, столь же резонно может мною ожидаться, что автобус доставит меня до места моей работы, если я правильно выберу маршрут и оплачу своей проезд.

V

Вышеприведенные замечания характеризуют, хотя и очень поверхностно, концептуальную схему нашего повседневного поведения, в той, конечно, мере, в какой здесь вообще может быть применен термин “концептуальная схема”. Следует ли классифицировать поведение только что описанного типа как рациональное или иррациональное? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны проанализировать различные двусмысленности, скрытые в применении термина “рациональность” к уровню повседневного опыта.

1. Нередко слово “рациональный” используется как синоним слова “разумный”. В нашей повседневной жизни мы явно поступаем разумно, когда пользуемся теми рецептами, которые находим в запасе нашего опыта как уже прошедшие проверку в аналогичной ситуации. Однако рациональное действование часто предполагает избегание механического применения прецедентов, отказ от использования аналогий и поиски нового способа совладания с ситуацией.

2. Иногда рациональное действие приравнивается к обдуманному действованию, однако и в слове “обдуманное” присутствует немало двусмысленных элементов.

(а) Рутинное действие в повседневной жизни является обдуманным постольку, поскольку всегда отсылает к изначальному акту обдумывания, который некогда предшествовал построению формулы, ныне принимаемой актером в качестве стандарта его актуального поведения.

(б) При удобном определении термина “обдумывание” в него может включаться понимание применимости рецепта, который оказался успешным в прошлом, к настоящей ситуации.

(в) Мы можем вкладывать в термин “обдумывание” значение чистого предвосхищения конечного результата — и это предвосхищение всегда будет мотивом, побуждающим актера приступить к действию.

(г) С другой стороны, термин “обдумывание” в том смысле, в каком, например, его использует профессор Дьюи в книге “ Человеческая природа и поведение ”, означает “драматическую репетицию в воображении различных конкурирующих друг с другом возможных линий поведения”. В этом смысле, имеющем огромнейшее значение для теории рациональности, мы не можем отнести к классу рациональных тот тип повседневных действий, который мы до сих пор анализировали в качестве действий обдуманных. Напротив, для этих рутинных действий характерно, что проблема выбора из наличного спектра возможностей не входит в сознание актера. Но тогда мы должны немедленно возвратиться к проблеме выбора.

3. Рациональное действие часто определяют как “спланированное” или “спроектированное” действие, причем точно не указывается, в каком смысле употребляются термины “спланированное” и “спроектированное”. Мы не можем просто так сказать, что нерациональные рутинные акты повседневной жизни не планируются сознательно. Напротив, они помещены в структуру наших планов и проектов. Более того, они служат инструментами их реализации. Всякое планирование предполагает цель, которую необходимо поэтапно осуществить; и каждую из ступеней достижения цели можно, с той или иной точки зрения, назвать либо средством, либо промежуточной целью. Стало быть, функция любой рутинной работы состоит в стандартизации и механизации самих связей между средствами и целями путем соотнесения стандартизированных средств со стандартизированными классами целей. Результатом такой стандартизации становится то, что промежуточные цели исчезают из той сознательно намечаемой цепочки средств, которую надо реализовать для достижения запланированного результата. Однако здесь встает проблема субъективного смысла, уже упомянутая нами ранее. Нельзя говорить о единичном акте так, как если бы эта единица была конституирована или демаркирована наблюдателем. Мы должны серьезно спросить: когда начинается единичный акт и когда он заканчивается? Далее мы увидим, что только сам актер в состоянии ответить на этот вопрос.