Интерсубъективный характер повседневного знания и его импликация 4 страница

2. Постулат адекватности требует, чтобы типическая конструкция была совместимой со всей тотальностью как нашего повседневного, так и нашего научного опыта.

Тому, кто не удовлетворен такими гарантиями и требует большей реальности, мне хотелось бы сказать, что, боюсь, я не знаю точно, что такое реальность, и единственным моим утешением в этой неприятной ситуации служит то, что я разделяю мое неведение с величайшими философами всех времен и народов. Еще раз мне хотелось бы сослаться на Уильяма Джемса и его глубочайшую теорию разных реальностей, в которых мы одновременно живем. Было бы непониманием самой сущности науки полагать, будто она имеет дело с реальностью, если рассматривать в качестве образца реальности мир повседневной жизни. Мир ученого, изучает ли он природу или общество, не более и не менее реален, чем мир мышления вообще. Это не тот мир, в котором мы действуем и в котором мы рождаемся и умираем. Но это реальное место существования тех важных событий и достижений, которые человечество во все времена именовало культурой.

Следовательно, социальный ученый может уверенно продолжать свою работу. Его проясненные методы, подчиненные указанным постулатам, дают ему гарантии того, что он никогда не утратит контакт с миром повседневной жизни. И до тех пор, пока он с успехом применяет опробованные методы, по сей день выдерживающие проверку, он поступает совершенно правильно, если продолжает работать, не заботя себя методологическими проблемами. Методология для ученого — не наставник и не учитель. Она всегда его ученица, и нет такого великого мастера в его научной области, который не мог бы чему-то научить методологов. Но подлинно великий учитель всегда учится у своих учеников. Знаменитый композитор Арнольд Шёнберг начинает предисловие к своей талантливой книге о теории гармонии со слов: “Всему, что есть в этой книге, я научился у моих учеников”. Выступая в этой роли, методолог должен ставить разумные вопросы о методе работы своего учителя. И если эти вопросы помогают другим осмыслить, чем они реально занимаются, и, может быть, устранить какие-то действительные проблемы, скрытые в основаниях системы научного знания, куда никогда не ступает нога ученого, то методология свою задачу выполнила.

Шюц А. Социальный мир и теория социального действия[526]

На первый взгляд, не так-то легко понять, почему в социальных науках следует отдавать предпочтение субъективной точке зрения. Зачем из раза в раз обращаться к этому таинственному и не слишком-то интересному тирану социальных наук: субъективности актера? Почему бы, и в самом деле, просто не описывать — добросовестно, в объективных терминах — то, что реально происходит, говоря на своем собственном языке, языке квалифицированных и научно подкованных наблюдателей социального мира? И если бы кто-то вдруг возразил, что эти термины всего лишь искусственные договоренности, создаваемые нами “по собственной воле и ради собственного удовольствия”, и что, следовательно, мы не можем воспользоваться ими для реального проникновения в то значение, которым обладают социальные акты для тех, кто действует, а только в целях нашей интерпретации этих актов, то мы могли бы в ответ сказать, что именно это выстраивание системы условностей и добросовестного описания мира — и только оно одно — является задачей научного мышления; что мы, ученые, не менее суверенны в своей системе интерпретации, чем актер в установлении своей системы целей и планов; что мы, социальные ученые, в частности, обязаны всего лишь следовать образцу естественных наук, которые благодаря тем самым методам, от которых нас вынуждают отказаться, достигли наиболее блестящих своих результатов; и, наконец, что сама суть науки состоит в том, чтобы быть объективной — т. е. достоверной не только для меня и не только для меня, тебя и немногих других, но для каждого, — и что научные суждения относятся не к моему частному миру, а к единственному и единому жизненному миру, общему для всех нас.

Последняя часть этого тезиса безусловно верна. Более того: несомненно, возможно представить такую фундаментальную точку зрения, согласно которой социальные науки должны следовать образцу естественных наук и принять их методы. Доведенная до логического конца, эта точка зрения приводит нас к методу бихевиоризма. Критика данного принципа не входит в задачи настоящего исследования. Ограничимся замечанием, что радикальный бихевиоризм терпит неудачу вместе с лежащим в его основе базисным допущением, будто нет никакой возможности доказать разумность “ближнего”. То, что тот является разумным человеческим существом, факт весьма вероятный, но “ненадежный”, не поддающийся верификации (как полагают Рассел, а также Карнап).

Но тогда не совсем понятно, зачем разумным индивидам писать книги для других и встречаться с этими другими на конгрессах, чтобы там взаимно доказывать друг другу, что разумность другого — факт спорный. И еще менее поддается пониманию, почему те самые авторы, которые так убеждены в невозможности верифицировать разумность других человеческих существ, так непоколебимо верят в принцип верифицируемости, который только и можно представить через сотрудничество с другими и взаимный контроль. Более того, они не чувствуют ни малейших препятствий, когда исходят в своих размышлениях из догмы, что существует язык, что речевые реакции и вербальные сообщения являются законными методами бихевиористской психологии, что высказывания, сделанные на данном языке, могут иметь смысл; они нисколько не задумываются при этом о том, что язык, речь, вербальное сообщение, высказывание и смысл уже предполагают наличие разумных альтер эго, способных понять язык, истолковать высказывания и верифицировать смысл[527]. Однако сами феномены понимания и интерпретации нельзя объяснить как чистое поведение, если только не прибегнуть к уловке “скрытого поведения”, ускользающего от описания в бихевиористских терминах[528].

Эти краткие критические замечания не затрагивают, однако, сути нашей проблемы. Бихевиоризм, как и любая другая объективная схема соотнесения, существующая в социальных науках, прежде всего нацелен на объяснение с помощью научно правильных методов того, что реально происходит в социальном мире нашей повседневной жизни. Разумеется, ни целью, ни смыслом научной теории никогда не бывает проектирование и описание такого вымышленного мира, который не имел бы никакого отношения к нашему обыденному опыту и, следовательно, не представлял бы для нас практического интереса. Отцы бихевиоризма не преследовали никакой иной цели, кроме описания и объяснения реальных человеческих действий в реальном человеческом мире. Однако ошибка этой теории как раз и состоит в том, что она подменила социальную реальность вымышленным миром, настойчиво пропагандируя применение в социальных науках тех методологических принципов, которые, оказавшись истинными в других областях, потерпели фиаско в сфере интерсубъективности.

Бихевиоризм — лишь одна из форм объективизма в социальных науках, хотя и самая радикальная. Перед исследователем социального мира не стоит неумолимой альтернативы: либо принять строго субъективную точку зрения и изучать мотивы и мысли, содержащиеся в разуме актера; либо ограничиться описанием внешнего поведения и принять бихевиористский догмат, что разум другого непостижим и даже сама разумность другого недоказуема. Скорее, мыслима такая базисная установка — и некоторые преуспевающие социальные ученые действительно ее приняли, — которая наивно принимает социальный мир со всеми принадлежащими ему альтер эго и институтами как значимый универсум, причем значимый именно для наблюдателя, единственная научная задача которого состоит в описании и объяснении своего собственного переживания этого мира и переживания его другими наблюдателями.

Разумеется, эти ученые признают, что такие феномены, как нация, государство, рынок, цена, религия, искусство, наука, соотносятся с деятельностью других разумных людей, для которых они конституируют мир их социальной жизни. Более того, они признают, что другие Я создали этот мир своей деятельностью и ориентируют свою дальнейшую деятельность на его существование. Тем не менее, отговариваются они, когда нам нужно дать описание и объяснение фактов этого социального мира, мы не обязаны возвращаться к субъективной деятельности этих других Я и ее коррелятам в их сознаниях. С их точки зрения, социальные ученые могут и должны ограничиться изложением того, что означает этот мир для них, не обращая внимания на то, что означает он для действующих в этом социальном мире актеров. Давайте, дескать, будем собирать факты этого социального мира, насколько нам позволяет надежно их представить наш научный опыт, описывать и анализировать эти факты, раскидывать их по надлежащим категориям и изучать те регулярности в их форме и развитии, которые в результате всего этого выплывут на поверхность, — и тогда мы придем к такой системе социальных наук, которая откроет нам базисные принципы и аналитические законы социального мира. Достигнув в один прекрасный день этого рубежа, социальные науки смогут уверенно отбросить субъективный анализ, предоставив заниматься этим делом психологам, философам, метафизикам и вообще кому угодно, в зависимости от того, как мы предпочтем назвать праздных людей, докучающих нам такими проблемами. И — мог бы еще добавить защитник такой точки зрения — не этот ли именно научный идеал стремятся воплотить в жизнь наиболее развитые социальные науки? Взгляните на современную экономику! Грандиозный прогресс этой науки начинается именно с решения некоторых выдающихся умов изучать кривые спроса и предложения и обсуждать уравнения цен и издержек вместо того, чтобы тратить силы на тяжелые и тщетные попытки проникнуть в тайну субъективных желаний и субъективных ценностей.

Несомненно, такая позиция не только возможна, но и реально принята большинством обществоведов. Нет никаких сомнений, что на определенном уровне реальная научная работа может выполняться и действительно выполняется без углубления в проблемы субъективности. Мы можем продвинуться далеко вперед в исследовании таких социальных феноменов, как всевозможного рода социальные институты, социальные отношения и даже социальные группы, не отказываясь от базисной схемы соотнесения, которую можно сформулировать следующим образом: что означает все это для нас, научных наблюдателей? Мы можем разработать и применить с этой целью рафинированную систему абстракций, намеренно устраняющую из социального мира актера со всеми его субъективными точками зрения, и можем даже сделать это, не входя в конфликт с переживаниями, которые сами черпаем из социальной реальности. Мастера этого метода — а их много в любой области социальных исследований — всегда будут сопротивляться уходу с того устойчивого уровня анализа, на котором этот метод может быть принят, и, следовательно, будут соответствующим образом ограничивать круг изучаемых проблем.

Все это не отменяет того факта, что данный тип социальной науки не занимается прямо и непосредственно социальным жизненным миром, общим для всех нас, а имеет дело с искусно и удобно отобранными идеализациями и формализациями социального мира, не противоречащими его фактам. И все это не уменьшает настоятельной необходимости обращения к субъективной точке зрения на других уровнях абстракции, когда исходная проблема, подлежащая рассмотрению, претерпевает модификацию. Но тогда — и это очень важно — обращение к субъективной точке зрения всегда может быть осуществлено и должно быть осуществлено. Поскольку социальный мир, с какой бы стороны мы его ни рассматривали, всегда остается чрезвычайно сложным космосом человеческих деятельностей, постольку мы всегда можем возвратиться к “забытому человеку” социальных наук, т. е. действующему в социальном мире актеру, чьи дела и чувства составляют фундамент всей этой системы. В таком случае мы будем пытаться понять его в этом делании и чувствовании и выяснить, какое состояние сознания побудило его принять те или иные специфические установки по отношению к его социальной среде.

Тогда ответ на вопрос: “Что означает этот социальный мир для меня, наблюдателя? ”, — будет требовать в качестве необходимого условия ответа на другие вопросы: “Что означает этот социальный мир для наблюдаемого актера, живущего в этом мире, и какой смысл он вкладывал в свои действия в этом мире? ” Сформулировав таким образом стоящие перед нами вопросы, мы перестаем наивно принимать социальный мир и его текущие идеализации и формализации как нечто заранее готовое и самоочевидное и начинаем изучать сам процесс идеализации и формализации, генезис того значения, коим обладают социальные феномены для нас и для актеров, и тот механизм деятельности, благодаря которому люди понимают друг друга и самих себя. Мы всегда свободны, а иногда и обязаны, это делать.

Возможность изучения социального мира с разных точек зрения раскрывает фундаментальную значимость формулы профессора Знанецкого, [согласно которой все социальные феномены могут быть описаны в любой из следующих четырех схем соотнесения: социальная личность; социальный акт; социальная группа; социальные отношения]. Каждый социальный феномен можно изучать в соотнесении с социальными отношениями или социальными группами (позволим себе добавить сюда социальные институты), но столь же правомерным будет и их изучение с точки зрения социального акта или социальной личности. Первая группа схем соотнесения объективна; такого рода схемы будут полезны лишь в применении к проблемам, относящимся к сфере объективных феноменов, для объяснения которых разработаны особые идеализации и формализации, и, разумеется, лишь при условии, что они не будут содержать в себе какого-нибудь элемента или нескольких элементов, несовместимых с другими схемами соотнесения (субъективными) и с нашим обыденным переживанием социального мира в целом. Mutatis mutandis, этот тезис в такой же степени относится и к субъективным схемам соотнесения[529].

Иначе говоря, решение научного наблюдателя изучать социальный мир в объективной или субъективной схеме соотнесения сразу же очерчивает сектор социального мира (или, по крайней мере, аспект такого сектора), который можно изучать в раз и навсегда выбранной схеме соотнесения. Поэтому в методологии социальных наук должен быть принят следующий основополагающий постулат: выберите схему соотнесения, адекватную той проблеме, которая вас интересует; рассмотрите ее пределы и возможности; совместите и согласуйте друг с другом содержащиеся в ней термины; и, приняв эту схему, придерживайтесь ее до конца! С другой стороны, если конкретные детали выбранной вами проблемы приводят вас в процессе работы к принятию других схем соотнесения и интерпретации, не забывайте о том, что с изменением схемы неизбежно происходит смысловой сдвиг во всех терминах, включенных в использованную вами ранее схему соотнесения. Чтобы сохранить последовательность в своих рассуждениях, вам необходимо следить за тем, чтобы “подтекст” всех терминов и понятий, которыми вы пользуетесь, оставался одним и тем же!

Это и есть реальный смысл столь часто неправильно понимаемого постулата “чистоты метода”. Следовать ему труднее, чем кажется. Большинство ошибок в социальных науках можно свести к смешению субъективной и объективной точек зрения, возникающему незаметно для самого ученого, когда он в процессе научного исследования переходит с одного уровня на другой. Таковы опасности, вторгающиеся в конкретную работу обществоведов при смешения субъективной и объективной точек зрения. Что касается теории действия, то в ней необходимо в полной мере придерживаться субъективной точки зрения, ибо, как только мы отходим от нее, эта теория лишается своих фундаментальных оснований, а именно, своей соотнесенности с социальным миром повседневной жизни и повседневного опыта. Последовательное сохранение субъективной точки зрения является единственной, но достаточной гарантией от подмены мира социальной реальности несуществующим вымышленным миром, сконструированным научным наблюдателем.

Дабы внести ясность в этот вопрос, забудем на мгновение, что мы социальные ученые, наблюдающие социальный мир отстраненным и незаинтересованным разумом. Давайте посмотрим, как каждый из нас интерпретирует общий для всех нас социальный мир, в котором он живет и действует как человек среди других людей, мир, который он воспринимает как поле своих возможных действий и ориентаций, выстроенное вокруг его персоны в соответствии с ее особой системой планов и вытекающих из них релевантностей, памятуя одновременно о том, что тот же социальный мир является полем возможного действия для других людей и, с их точки зрения, организуется вокруг них аналогичным образом.

Этот мир всегда изначально дан мне как мир организованный. Я, так сказать, родился в этот организованный социальный мир и в нем вырос. Благодаря воспитанию и обучению, всевозможного рода переживаниям и опытам я обретаю некоторое смутно прорисовывающееся знание этого мира и его институтов. Прежде всего, я испытываю интерес к объектам этого мира, поскольку они определяют мою ориентацию, помогают или мешают осуществлению моих планов, являются элементом моей ситуации, который я должен либо принять, либо изменить, становятся для меня источником счастья или несчастья — одним словом, поскольку они что-то для меня значат. Значимость тех или иных объектов для меня предполагает, что я не довольствуюсь чистым знанием о их существовании; я должен их понять, а значит, должен быть способен истолковать их как возможные релевантные элементы для тех возможных действий или ответных действий, которые я мог бы совершить в рамках осуществления моих жизненных планов.

Однако эта ориентация, обретаемая благодаря пониманию, с самого начала формируется в сотрудничестве с другими людьми: этот мир имеет значение не только для меня, но также для тебя, его и любого другого. Мое переживание мира подтверждается и корректируется опытом других, с которыми я взаимно связан общим знанием, общей работой и общим страданием. Мир, интерпретируемый как возможное поле действия для всех нас, — вот первый и самый элементарный принцип организации моего знания внешнего мира в целом. Уже потом я провожу различие между (с одной стороны) природными вещами, которые можно определить как вещи, сущностно данные мне, тебе и любому другому такими, каковы они есть независимо от всякого человеческого вмешательства, и (с другой стороны) социальными вещами, которые возможно понять лишь как продукты человеческой деятельности — моей собственной или других людей (термин “вещь”, используемый в обоих случаях в самом широком смысле, охватывает не только телесные, но и “идеальные” — мыслительные — объекты).

В отношении природных вещей мое “понимание” ограничивается схватыванием их существования, изменчивости, развития — поскольку все эти элементы совместимы со всеми моими переживаниями и переживаниями других внутри природного мира в целом, а также базисными допущениями относительно устройства этого мира, которые все мы принимаем по общему согласию. В этих пределах все мы способны к предсказанию (пусть даже и всего лишь вероятностному). Вот есть некая вещь: по моему мнению и по мнению каждого из нас, дикая яблоня. Это значит, что весной она расцветет, летом покроется листвой, осенью принесет плоды, а зимой будет стоять голой. Если мы хотим лучше оглядеть окрестности, мы можем взобраться на ее вершину; если летом хотим отдохнуть и расслабиться, можем укрыться в ее тени; если осенью чувствуем голод, можем отведать ее плодов. Все эти возможности не зависят от человеческого посредничества; круговорот событий в природе происходит без нашего вмешательства[530].

При желании я могу назвать это организованное знание природных фактов их “пониманием”, и против этого нечего возразить. Однако, при употреблении в таком широком смысле, термин “понимание” означает не более чем сводимость известных и проверенных фактов к другим известным и проверенным фактам. Если я с целью узнать, что стоит на самом деле за вышеупомянутым циклом вегетативной жизни, обращусь за консультацией к эксперту в области физиологии растений, он сошлется на химию хлорофилла или морфологическое строение клеток; короче говоря, он “объяснит” факты, сведя их к другим фактам, обладающим большей общностью и проверенным в более широкой области исследований.

Совершенно иного рода “понимание” свойственно вещам социальным (этот термин включает, наряду с прочим, человеческие действия). В этом случае недостаточно соотнести рассматриваемый факт с другими фактами, или вещами. Я не могу понять социальную вещь, не сведя ее к человеческой деятельности, которая ее сотворила, и не соотнеся далее эту человеческую деятельность с теми мотивами, из которых она проистекает. Я не понимаю орудие труда, не зная той цели, для которой оно было создано, не понимаю знак или символ, не зная, обозначениями чего они являются, не понимаю институт, если мне не известны его задачи, и не понимаю произведение искусства, если я неосведомлен о тех замыслах, которые художник попытался в нем воплотить.

[Автор полагает, что только теория мотивов сможет углубить анализ акта, разумеется, при условии, что мы будем строго и неукоснительно придерживаться субъективной точки зрения. Он уже попытался схематично изложить такую теорию в другом месте[531] и надеется, что ему будет позволено повторить здесь некоторые основные ее положения.

Отправной точкой для него было разграничение действия и поведения. Отличительной особенностью действия является то, что оно предопределено предшествующим ему во времени проектом. Следовательно, действие — это поведение, протекающее в соответствии с планом спроектированного поведения; проект есть не что иное как само действие, воспринятое и подкрепленное волевым решением в будущем совершенном времени. Таким образом, проект есть первичное и фундаментальное значение действия. Однако это слишком упрощенная формулировка, и ее можно использовать лишь в качестве первого подступа к проблеме. Значение, придаваемое опыту, меняется в зависимости от целостной установки, принимаемой индивидом в момент рефлексии. Когда действие совершено, его первоначальное значение, данное в проекте, модифицируется в свете того, что было реально сделано, и, стало быть, оно открыто для бесконечного множества рефлексий, которые могут приписать ему то или иное значение в прошедшем времени.

Простейшим смысловым комплексом, в терминах которого действие интерпретируется актером, являются его мотивы. Однако термин этот отличается двусмысленностью и включает в себя две разные категории, которые следует четко различать: мотив для-того-чтобы и мотив потому-что[532]. Первый соотносится с будущим и тождествен объекту, или цели, для осуществления которой само действие является средством: это “ terminus ad quem ”. Второй соотносится с прошлым и может быть назвать поводом или причиной действия: это “ terminus a quo ”. Таким образом, действие определяется проектом, заключающим в себе мотив для-того-чтобы. Проект есть интенциональный акт, представленный в воображении в качестве уже совершенного; мотив для-того-чтобы — это будущее положение дел, которое должно быть осуществлено спроектированным действием; а сам проект определяется мотивом потому-что. Смысловые комплексы, которые конституируют соответственно мотив для-того-чтобы и мотив потому-что, отличаются друг от друга тем, что первый является неотъемлемой частью самого действия, тогда как второй требует особого акта рефлексии в давнопрошедшем времени, который будет осуществляться актером только тогда, когда у него будут для этого достаточные прагматические основания.

Необходимо добавить, что ни требования мотивов для-того-чтобы, ни требования мотивов потому-что не выбираются актером, выполняющим конкретный акт, как попало. Напротив, они организуются в большие субъективные системы. Мотивы для-того-чтобы встроены в субъективные системы планирования: жизненный план, трудовые планы и планы проведения досуга, планы на “следующий раз”, распорядок дел на сегодня, ближайшие неотложные дела и т. д. Мотивы потому-что группируются в системы, правомерно трактуемые в американской литературе (У. Джемс, Дж. Г. Мид, Знанецкий, Олпорт, Парсонс) под рубрикой (социальной) личности. Многообразные переживания человеческим Я своих прошлых базисных установок, сконденсированные в форме принципов, максим, привычек, вкусов, аффектов и т. д., являются элементами для построения систем, которые могут быть персонифицированы. Последнее представляет собой очень сложную проблему, требующую самого серьезного размышления.]

Прежде всего, я не могу понять акты других людей, не зная стоящих за ними мотивов для-того-чтобы или потому-что. Разумеется, существует много степеней понимания. Я не должен (и более того, не могу) схватывать мотивы других людей во всех их тонкостях, со всеми присущими им горизонтами индивидуальных жизненных планов, фоном индивидуальных переживаний, отсылками к той уникальной ситуации, которая их предопределила. Как мы уже ранее сказали, такое идеальное понимание предполагало бы полную тождественность моего потока мышления потоку мышления альтер эго, а это означало бы тождество наших Я. А следовательно, достаточно того, что я могу свести акт другого к его типичным мотивам, включая сюда и их соотнесенность с типичными ситуациями, типичными целями, типичными средствами и т. д.

С другой стороны, существуют также различные степени моего знания самого актера, т. е. различные степени интимности и анонимности. Я могу редуцировать продукт человеческой деятельности к активности альтер-эго, с которым я разделяю настоящее время и наличное пространство, и при этом может оказаться, что этот другой индивид — либо мой близкий друг, либо пассажир, с которым я встретился впервые в жизни и не встречусь больше никогда. Мне даже не обязательно знать актера лично, чтобы иметь доступ к его мотивам. Например, я могу понять акты зарубежного государственного деятеля и судить о его мотивах, вообще ни разу с ним не встречавшись и даже никогда не видев его фотографического портрета. То же самое касается индивидов, живших задолго до моего появления на свет; я могу понять акты и мотивы как Цезаря, так и пещерного человека, не оставившего никаких свидетельств своего существования, кроме кремня, выставленного на обозрение в музее. Нет даже необходимости сводить человеческие акты к индивидуальному действующему лицу, более или менее хорошо известному. Чтобы их понять, достаточно найти типичные мотивы типичных актеров, объясняющие данный акт как типичный акт, проистекающий из типичной ситуации. Есть определенное единообразие в актах и мотивах священников, солдат, прислуги, фермеров, проявляющееся повсюду и во все времена. Более того, существуют акты настолько общего типа, что будет вполне достаточно свести их к типичным мотивам “любого”, чтобы сделать их понятными.

Все это нужно тщательно исследовать, ибо это существенная часть теории социального действия[533]. Суммируя вышесказанное, мы приходим к выводу, что социальные вещи поддаются пониманию лишь тогда, когда они могут быть сведены к человеческой активности; а человеческую активность делает доступной для понимания лишь демонстрация ее мотивов для-того-чтобы и потому-что. Более глубокие основания этого кроются в том, что я — поскольку я наивно живу в социальном мире — способен понять акты других людей, только если смогу вообразить, что и я сам, находясь в той же самой ситуации, выполнил бы аналогичные акты, руководствуясь теми же самыми мотивами потому-что или будучи ориентирован теми же самыми мотивами для-того-чтобы (все эти термины понимаются здесь в ограниченном смысле “типичной” аналогии, “типичного” тождества, как было объяснено выше).

Истинность этого утверждения можно доказать с помощью анализа социального действия, в более точном смысле этого термина, а именно: такого действия, которое соотносится с установками и действиями других людей и ориентировано на них в своем протекании[534]. В этом исследовании мы до сих пор занимались только действием как таковым, не углубляясь в анализ той модификации, которую претерпевает общая схема при введении в нее в подлинном смысле слова социальных элементов: взаимного соотнесения и интерсубъективного приспособления. Следовательно, мы наблюдали установку обособленного актера, не проводя различия между тем, занят ли он манипуляцией каким-то орудием или же действует совместно с другими и для других, будучи мотивированным ими и мотивируя их.

Эта тема очень сложна для анализа, и нам придется ограничиться наброском нескольких ее основных штрихов. Можно доказать, что все социальные отношения, как они понимаются мною, человеческим существом, наивно живущим в социальном мире, сосредоточенном вокруг меня, имеют прототип в социальном отношении, связывающем меня с индивидуальным альтер эго, с которым я разделяю общее пространство и время. При этом мой социальный акт ориентирован не только на физическое существование этого альтер эго, но и на его акт, который, как я ожидаю, будет спровоцирован моим действием. Следовательно, я могу сказать, что реакция другого является мотивом для-того-чтобы моего собственного акта. Прототипом всякой социальной связи является интерсубъективное сочленение мотивов. Если я, проектируя свое действие, представляю в воображении, что вы поймете мой акт и что это понимание побудит вас, со своей стороны, определенным образом отреагировать, то я предвосхищаю, что мотивы для-того-чтобы моего действования станут мотивами потому-что вашей реакции, и наоборот.

Возьмем простейший пример. Я задаю вам вопрос. Мотивом для-того-чтобы моего акта является не только ожидание того, что вы поймете мой вопрос, но и ожидание получения вашего ответа; или, говоря точнее, я рассчитываю, что вы ответите, оставляя нерешенным, каким именно будет содержание вашего ответа. Modo futuri exacti я, проектируя свое действие, предвосхищаю, что вы так или иначе ответите на заданный мною вопрос, а это значит, что я полагаю наличие очевидного шанса на то, что понимание моего вопроса станет мотивом потому-что для вашего ответа, которого я ожидаю. Итак, мы можем сказать, что вопрос является мотивом потому-что для ответа, а ответ является мотивом для-того-чтобы для вопроса. Эта взаимосвязь между моими и вашими мотивами является для меня хорошо проверенным опытом, хотя, возможно, я никогда и не обладал эксплицитным знанием задействованного здесь сложного внутреннего механизма. Между тем, сам я несметное множество раз чувствовал побуждение отреагировать на акт другого, который я истолковывал как обращенный ко мне вопрос, определенным поведением, мотивом для-того-чтобы которого было мое ожидание того, что другой, спрашивающий, истолкует мое поведение как ответ. Помимо обладания таким опытом, я знаю, что мне часто удавалось успешно спровоцировать ответ другого своим актом, который называется спрашиванием, и т. д. Следовательно, я чувствую, что у меня есть резонный шанс получить ваш ответ, как только я осуществлю свой акт спрашивания.