Интерсубъективный характер повседневного знания и его импликация 3 страница

Возьмем конкретный пример. Допустим, профессиональная жизнь бизнесмена организована и спланирована до такой степени, что он намерен продолжать заниматься бизнесом на протяжении ближайших десяти лет, после чего надеется уйти в отставку. Продолжать делать свою работу значит для него ежедневно приходить утром в свой офис. Для этого он должен в назначенный час выходить из дома, покупать билет, садиться на поезд и т. д. Он делал это вчера и будет делать это завтра, если тому не помешают какие-нибудь чрезвычайные обстоятельства. Допустим, в один прекрасный день он опаздывает на работу и думает: “Если я упущу свой поезд, то опоздаю на службу. Господин Х будет уже там, поджидая меня. Он будет не в духе и, возможно, не попишет контракт, от которого так зависит мое будущее”. Представим далее, что некий наблюдатель смотрит на этого человека, “как обычно” (насколько он полагает) спешащего на поезд. Является ли его поведение спланированным, и если да, то в чем состоит этот план? Только сам актер может дать ответ на этот вопрос, потому что только он один знает временную протяженность своих планов и проектов. Вероятно, вся рутинная работа является орудием достижения целей, которые находятся за рамками рутинной работы и ее детерминируют.

4. “Рациональное” нередко отождествляют с “предсказуемым”. Нам нет нужды возвращаться к этому вопросу. Мы уже проанализировали выше специфическую форму предсказания, существующую в повседневном знании, как простую оценку вероятия.

5. В интерпретации некоторых авторов “рациональное” соотносится с “логичным”. Одним из примеров служит определение профессора Парсонса, другим — теория нелогического действия Парето, на которую он ссылается. В той мере, в какой речь идет о научном понятии рационального действия, к нему можно с полным правом применить систему логики. С другой стороны, на уровне повседневного опыта логика в ее традиционной форме не может оказать нам той помощи, в которой мы нуждаемся и которой мы от нее ждем. Традиционная логика — это логика понятий, базирующаяся на определенных идеализациях. Например, ориентируясь на постулат ясности и отчетливости понятий, традиционная логика не принимает во внимание те обрамления, которыми окружено ядро понятия в потоке мышления. В свою очередь, мышление в повседневной жизни интересуется главным образом именно обрамлениями, связывающими ядро понятия с актуальной ситуацией мыслящего. Это, безусловно, очень важный момент. Именно по этой причине Гуссерль относит бó льшую часть наших высказываний в повседневном мышлении к классу “окказиональных высказываний”, т. е. высказываний, действенных и понятных лишь в связи с ситуацией говорящего и их местом в его потоке мышления. И именно по этой причине наши повседневные мысли менее отзывчивы к антитезе “истинное—ложное” и более чувствительны к скользкому переходу от “правдоподобного” к “неправдоподобному”. Мы делаем повседневные высказывания не для того, чтобы достичь формальной достоверности в той или иной сфере, которую бы мог признать кто-то еще (чем занимается логик), а чтобы получить знание, действенное лишь для нас и для достижения наших практических целей. В этой — но только в этой — степени принцип прагматизма неоспоримо обоснован. Это описание стиля повседневного мышления, а не теория познания.

6. В интерпретации других авторов, рациональный акт предполагает выбор между двумя или более средствами достижения одной и той же цели или даже между двумя разными целями, а также отбор наиболее подходящих из них. Эта интерпретация будет проанализирована в следующем параграфе.

VI

Как указывал профессор Джон Дьюи, в повседневной жизни почти все наше внимание поглощено следующим шагом. Человек останавливается и задумывается лишь тогда, когда последовательность делания прерывается, и это ее размыкание в форме проблемы заставляет его остановиться и отрепетировать во всех подробностях альтернативные способы действий, предлагаемые прошлым опытом столкновения с данной проблемой. Образ драматической репетиции будущего действия, используемый профессором Дьюи, подходит как нельзя лучше. И в самом деле, мы не можем выяснить, какая из альтернатив приведет к желаемому результату, не вообразив этот акт уже совершенным. Таким образом, мы должны мысленно поместить себя в будущее состояние дел, рассматриваемое нами как уже осуществленное, хотя его осуществление еще только должно стать результатом созерцаемого нами действия. Только рассмотрев акт как уже совершенный, мы можем судить о том, являются ли созерцаемые средства его осуществления подходящими или неподходящими и вписывается ли цель, которую мы предполагаем реализовать, в наш общий жизненный план. Я предпочел бы называть этот метод обдумывания “мышлением в будущем совершенном времени”. Между тем, есть огромная разница между актуально выполненным действием и действием, лишь воображенным в качестве выполненного. Реально совершенный акт необратим, и с вызванными им последствиями приходится считаться независимо от того, привел ли он к успеху или нет. Воображение же всегда обратимо и может сколько угодно пересматриваться. Следовательно, уже просто репетируя несколько проектов, я могу приписать каждому разную вероятность успеха, но никогда не могу быть разочарован его неудачным исходом. Как и все прочие предвосхищения, репетируемое будущее действие содержит в себе пробелы, которые могут быть заполнены только выполнением данного акта. Следовательно, актер будет видеть лишь в ретроспекции, выдержал ли его проект проверку или оказался неудачным.

Процедура выбора выглядит следующим образом. Разум актера проигрывает одну альтернативу за другой, пока из него, по словам Бергсона, не выпадает решение, подобно тому, как падает с дерева созревший плод. Однако в качестве необходимого условия всякого выбора актер должен ясно сознавать, что реально существуют альтернативные способы применения разных средств и даже альтернативные цели. Было бы ошибкой полагать, что сознание таких альтернатив и, следовательно, выбор с необходимостью предшествуют каждому человеческому действию и что, стало быть, любое действие заключает в себя обдумывание и отдание предпочтения. Такая интерпретация некритически смешивает отбор в смысле простого выделения альтернатив, не сопровождаемого их сравнением, с выбором как избранием предпочтенного варианта. Отбор, как указывал еще Джемс, есть основная функция человеческого сознания. Интерес — не что иное как отбор; но он не обязательно заключает в себе сознательный выбор между альтернативами, предполагающий рефлексию, воление и предпочтение. Когда я прогуливаюсь по саду, обсуждая с другом какую-то проблему, и поворачиваю направо или налево, я делаю это не по выбору. В моем разуме отсутствует альтернатива. Определить мотивы такого поведения — дело психологии; я, в свою очередь, не могу сказать, что отдаю предпочтение одному направлению над другим.

Несомненно, существуют такие ситуации, когда каждый из нас садится и обдумывает свои проблемы. Как правило, он поступает так в критические моменты своей жизни, когда основной его интерес направлен на то, чтобы справиться со сложившейся ситуацией. Но даже и тогда в поисках самого приемлемого решения он руководствуется не только рациональным обдумыванием, но и своими эмоциями — и правильно делает, ведь эти эмоции тоже уходят своими корнями в его практический интерес.

Также он будет обращаться к своему запасу рецептов, к правилам и навыкам, укорененным в его профессиональной жизни или практическом опыте. В своем стандартизированном знании он, безусловно, найдет много систематизированных решений. Еще он может проконсультироваться у эксперта, но опять получит не что иное как рецепты и систематизированные решения. Его выбор будет обдуманным, и он, отрепетировав все возможные действия, открытые перед ним в будущем совершенном времени, приведет в действие то решение, которое покажется ему сулящим наибольшие шансы на успех.

Но при каких условиях мы можем классифицировать обдуманный акт выбора как рациональный? Видимо, нам следует провести различие между рациональностью знания, которая служит предпосылкой рационального выбора, и рациональностью самого выбора. Рациональность знания имеет место лишь при условии, что все элементы, из числа которых актер должен делать выбор, осознаются им ясно и отчетливо. Сам же выбор является рациональным при условии, что из всех средств, находящихся в пределах его досягаемости, актер отбирает то, которое наиболее подходит для достижения поставленной цели.

Мы уже увидели, что ясность и отчетливость в строгом формально-логическом смысле не свойственны типичному стилю повседневного мышления. Однако было бы ошибкой сделать из этого вывод, что в сфере повседневной жизни не существует рационального выбора. И в самом деле, было бы достаточно истолковать термины “ясность” и “отчетливость” в модифицированном и более узком значении, а именно — как ясность и отчетливость, адекватные требованиям практического интереса актера. В наши задачи не входит обсуждение того, часто или нечасто встречаются в повседневной жизни рациональные акты, отвечающие вышеупомянутым качествам. Несомненно, что “рациональные акты” вместе с их противоположностью, определяемой Максом Вебером как “традиционные” или “привычные” акты, представляют собой идеальные типы, крайне редко находимые в повседневном действии в чистом виде. Мне лишь хотелось бы подчеркнуть, что идеал рациональности не является и не может быть специфической особенностью повседневного мышления и, следовательно, не может быть методологическим принципом интерпретации человеческих действий в повседневной жизни. Это станет еще более ясно, если обсудить скрытые импликации утверждения — или, лучше сказать, постулата, — что рациональный выбор присутствует лишь при условии, что актер обладает достаточным знанием цели, которой необходимо достичь, и различных средств, пригодных для ее достижения. Этот постулат предполагает:

(а) знание места, занимаемого целью, которой необходимо достичь, в структуре планов актера (которую он тоже должен знать);

(б) знание ее взаимосвязей с другими целями и ее совместимости или несовместимости с ними;

(в) знание желательных и нежелательных последствий, которые могут быть вызваны как побочные результаты осуществлением главной цели;

(г) знание различных цепочек средств, которые технически или даже онтологически подходят для достижения этой цели, независимо от того, все или только некоторые их элементы подконтрольны актеру;

(д) знание помех, создаваемых этими средствами для других целей или других цепочек средств, включая все их вторичные эффекты и случайные последствия;

(е) знание доступности этих средств для актера, отбирающего те средства, которые находятся в его досягаемости и которые он способен и может привести в движение.

Вышеназванные позиции никоим образом не исчерпывают того сложного анализа, который потребовался бы для ниспровержения понятия рационального выбора в действии. Сложности еще более возрастают, когда рассматриваемое действие является социальным, т. е. ориентированным на других людей. В этом случае дополнительными детерминантами выбора актера становятся следующие элементы.

Во-первых: правильная или неправильная интерпретация его акта его собратом.

Во-вторых: реакция других людей и ее мотивация.

В-третьих: все упомянутые элементы знания (от а до е), которые актер правильно или ошибочно приписывает своим партнерам.

В-четвертых: все категории знакомости и чуждости, интимности и анонимности, личности и типа, которые мы открыли в ходе нашей инвентаризации организации социального мира.

Этот краткий анализ показывает, что мы не можем говорить об изолированном рациональном акте, если подразумевать под ним такой акт, который является результатом свободного обдуманного выбора; мы можем говорить лишь о системе рациональных актов[524].

Но где искать такую систему рационального действия? Мы уже отметили, что понятие рациональности занимает свое законное место не на уровне повседневных представлений о социальном мире, а на теоретическом уровне его научного наблюдения. Именно здесь находит оно область своего методологического применения. А следовательно, пора перейти к проблеме социальных наук и научным методам ее интерпретации.

VII

Наш анализ социального мира, в котором мы живем, показал, что каждый из нас считает себя центром этого мира и организует этот мир вокруг себя в соответствии со своими интересами. Установка, принимаемая по отношению к социальному миру наблюдателем, совершенно иная. Для него этот мир — не театр его действий, а объект созерцания, на который он взирает с отстраненной невозмутимостью. Как ученый (но не как человек, занимающийся наукой), наблюдатель по существу одинок. У него нет компаньонов; можно сказать, что он вынес себя за пределы социального мира со всеми его многочисленными отношениями и системой интересов. Каждый человек, чтобы стать социальным ученым, должен настроить свой ум таким образом, чтобы в центр этого мира был помещен не он сам, но кто-то другой, а именно — наблюдаемый человек. Однако со смещением центра трансформируется вся система и, да будет мне позволено воспользоваться такой метафорой, все уравнения, бывшие обоснованными в прежней системе, должны быть теперь выражены в терминах новой. Если бы рассматриваемая социальная система достигла идеального совершенства, стало бы возможно установить универсальную формулу преобразования, аналогичную той, которую установил Эйнштейн для перевода суждений ньютоновской системы механики в суждения теории относительности.

Первым и фундаментальным следствием этого сдвига в точке зрения становится то, что ученый заменяет человеческих существ, наблюдаемых им на социальной сцене в качестве актеров, куклами-марионетками, которых он сам создает и которыми он манипулирует. То, что я называю “куклами-марионетками”, соответствует специальному термину “идеальные типы”, введенному в Социальную Науку Вебером.

Анализ нашего общего социального мира показал нам происхождение типизации. В обыденной жизни мы типизируем человеческие деятельности, которые интересуют нас лишь как подходящие средства получения желаемых результатов, но не как эманации личностей наших собратьев. Процедура, осуществляемая научным наблюдателем, в целом такая же. Он наблюдает те или иные события как следствия человеческой деятельности и приступает к установлению типа таких событий. Потом он связывает с этими типичными актами типичных актеров как их исполнителей. В итоге он заканчивает конструированием личностных идеальных типов, которые в его воображении наделяются сознанием. Это фиктивное сознание конструируется таким образом, что фиктивный актер, будь он не куклой, а человеком из плоти и крови, имел бы тот же поток мышления, что и действующий аналогичным образом живой человек, однако с тем важным отличием, что искусственное сознание не подчинено онтологическим условиям человеческого существования. Кукла не рождается, не растет и не может умереть. Она лишена надежд и страхов; ей неведома тревога в качестве основного мотива ее поступков. Она несвободна в том смысле, что ее действование не может выйти за пределы, установленные ее творцом, социальным ученым. В ней, следовательно, не может быть никаких конфликтов между интересами и мотивами, за исключением тех, которые имплантировал в нее социальный ученый. Личностный идеальный тип не может ошибаться, если способность совершать ошибки не заложена в его типичную судьбу. Он не может совершать действий, которые выходили бы за рамки предусмотренных ученым типичных мотивов, типичных связей “средства—цели” и типичной ситуации. Короче говоря, идеальный тип есть всего лишь модель сознания, неспособная к спонтанности и лишенная собственной воли. В типичных ситуациях нашей повседневной жизни все мы тоже принимаем определенные типичные роли. Обособляя одну из наших деятельностей от взаимосвязей со всеми другими проявлениями нашей личности, мы надеваем на себя маски потребителей или налогоплательщиков, граждан, членов церкви или клуба, клиентов, курильщиков, посторонних и т. д. Например, путешественник должен вести себя таким специфическим образом, которого, как он считает, будет ожидать тип “железнодорожный агент” от типичного пассажира. Для нас в нашей повседневной жизни эти установки служат не более чем ролями, которые мы добровольно принимаем в качестве средств для достижения целей и можем отбросить, когда нам это понадобится. Однако принятие такой роли не меняет нашей общей установки по отношению к социальному миру и собственной жизни. Наше знание остается несогласованным, наши суждения — окказиональными, наше будущее — неопределенным, а наша общая ситуация — нестабильной. Следующее мгновение может принести с собой великий катаклизм, который окажет влияние на наш выбор, изменит все наши планы и, быть может, обесценит весь наш опыт. И даже пребывая в роли, мы сохраняем свободу выбора, насколько вообще существует такая свобода в человеческих и социальных условиях нашего существования. Эта свобода заключает в себе возможность скинуть прочь наши маски, отбросить роль, обновить нашу ориентацию в социальном мире. Мы продолжаем оставаться субъектами, центрами спонтанной активности, актерами.

Кукла же, называемая “личностным идеальным типом”, никогда не является субъектом или центром спонтанной активности. Перед ней не стоит задача овладения миром, и у нее, строго говоря, вообще нет мира. Ее судьба отрегулирована и определена заранее ее создателем, социальным ученым, в такой совершенной предустановленной гармонии, которую воображение Лейбница усматривало в мире, сотворенном Богом. По милости своего конструктора кукла наделена именно таким родом знания, какой является необходимым для нее, чтобы выполнять ту работу, ради которой она была введена в научный мир. Ученый распределяет собственный запас опыта — а это значит: научного опыта, выраженного в ясных и четких терминах, — между марионетками, которыми он населяет социальный мир. Однако этот социальный мир организован совершенно иначе: он не сосредоточен вокруг идеального типа; в нем отсутствуют категории интимности и анонимности, знакомости и чуждости; короче говоря, ему недостает базисного характера перспективной явленности. Имеет значение лишь точка зрения, с которой рассматривает социальный мир ученый. Эта точка зрения определяет общую структуру перспектив, в которой выбранный сектор социального мира являет себя научному наблюдателю, а также фиктивному сознанию марионеточного типа. Эта центральная точка зрения ученого называется “изучаемой научной проблемой”.

В научной системе проблема имеет для научной деятельности точно такое же значение, какое для деятельности в повседневной работе имеют практические интересы. Сформулированная научная проблема выполняет двойную функцию:

(а) Она определяет границы, в которых становятся релевантными для исследования возможные суждения. Тем самым она создает область научного содержания, в пределах которой все понятия должны быть совместимыми.

(б) Сам факт постановки проблемы создает схему соотнесения для конструирования всех идеальных типов, которые могут быть использованы как релевантные.

Для лучшего понимания последнего замечания необходимо принять во внимание, что понятие “тип” не является независимым, а всегда нуждается в дополнении. Нельзя говорить просто об «идеальном типе» как таковом; мы должны указать схему соотнесения, в которой этот идеальный тип может быть использован, т. е. проблему, ради которой он был сконструирован. Заимствуя математический термин, можно сказать, что идеальный тип всегда нуждается в подстрочном индексе, отсылающем к той проблеме, которая определяет формирование всех используемых типов. В этом смысле рассматриваемая проблема представляет собой локус всех возможных типов, которые могут иметь отношение к изучаемой системе.

Здесь я не могу углубиться в логическое обоснование этого тезиса, который называю принципом релевантности. Однако можно истолковать его как применение теории Джемса об обрамлениях понятий. Идеальный тип, как и все другие понятия, окружен обрамлениями, отсылающими к той основной теме, вокруг которой вращаются все элементы мышления. Нетрудно понять, что сдвиг в основной теме, т. е. проблеме, автоматически влечет за собой модификацию в обрамлениях каждого понятия, которое вокруг нее вращается. А поскольку сдвиг в проблеме означает модификацию всего диапазона релевантностей, то мы можем объяснить той же самой причиной, почему со смещением точки зрения появляются новые факты, а другие факты, прежде находившиеся в центре нашего вопрошания, исчезают. Но это утверждение есть не что иное как исходное определение, которое мы дали переходу с одного уровня на другой. Разумеется, необходимо признать, что термин “уровень”, строго говоря, применим лишь к системам проблем в целом; тем не менее и в этом случае последствия будут в принципе такими же. Мне кажется важным, чтобы ученый постоянно помнил о том, что каждый сдвиг в проблеме влечет за собой глубокую модификацию всех понятий и типов, с которыми он работает. Бесчисленные заблуждения и противоречия в социальных науках уходит своими корнями в немодифицируемое применение понятий и типов на уровнях, иных, нежели тот, на котором они занимают свое естественное место.

Но зачем вообще формировать личностные идеальные типы? Почему бы не заняться просто сбором эмпирических фактов? А если уж методу типологической интерпретации можно дать успешное применение, то почему бы не ограничиться формированием типов безличных событий или типов группового поведения? Разве нет у нас современной экономической науки как образца такой социальной науки, которая обходится без личностных идеальных типов и работает с кривыми, математическими функциями, движением цен или такими институтами, как, например, банковские системы или валюта? Статистика проделала огромную работу по сбору информации о поведении групп. Так зачем же возвращаться к схеме социального действия и индивидуальному актеру?

Ответим на это так: действительно, очень большая часть работы в социальной науке может быть выполнена и действительно выполняется на уровне, законным образом абстрагированном от всего того, что происходит внутри индивидуального актера. Однако такое оперирование обобщениями и идеализациями на высоком уровне абстракции в любом случае представляет собой не что иное как своего рода интеллектуальную стенографию. Всегда, когда исследуемая проблема делает это необходимым, социальный ученый должен иметь возможность перевести свое исследование на уровень индивидуальной человеческой деятельности, и там, где делается реальная научная работа, такой сдвиг всегда является возможным.

Реальная причина этого состоит в том, что мы не можем работать с феноменами социального мира так, как мы работаем с феноменами, относящимися к сфере природы. В последнем случае мы собираем факты и регулярности, которые нам непонятны и которые мы можем лишь соотнести с теми или иными фундаментальными допущениями о мире. Мы никогда не поймем, почему поднимается столбик ртути в термометре, когда на него светит солнце. Мы можем лишь истолковать этот феномен как совместимый с законами, которые мы дедуцировали из некоторых базисных допущений касательно физического мира. Социальные же феномены мы хотим понять, а понять их мы не можем никак иначе, кроме как в рамках определенной схемы человеческих мотивов, целей и средств, человеческих планов — короче говоря, в категориях человеческого действия.

Следовательно, социальный ученый всегда должен задавать или, по крайней мере, быть готовым задать вопрос о том, что происходит в разуме индивидуального актера, чье действие привело к возникновению изучаемого феномена. Правильнее этот постулат субъективной интерпретации можно бы было сформулировать следующим образом: Ученый должен ставить вопрос о том, какой тип индивидуального разума можно сконструировать и какие типичные мысли следует ему приписать, чтобы объяснить изучаемый факт как результат его активности, связанный с ней понятным отношением.

Этот постулат находит свое дополнение в другом постулате, который я, заимствуя термин Макса Вебера, предлагаю назвать постулатом адекватности. Его можно сформулировать следующим образом: “Каждый термин, используемый в научной системе, соотносящейся с человеческим действием, должен быть сконструирован таким образом, чтобы человеческий акт, выполняемый в жизненном мире индивидуальным актером тем способом, который указан в типической конструкции, был разумным и понятным как для самого актера, так и для любого другого человека”. Этот постулат имеет крайне важное значение для методологии социальной науки. Соотнесение социальной науки с событиями, происходящими в жизненном мире, вообще становится возможным только благодаря тому, что интерпретация любого человеческого акта социальным ученым может быть такой же, как и интерпретация его самим актером или его партнером.

Принцип релевантности, постулат субъективной интерпретации и постулат адекватности применимы на всех уровнях социального исследования. Ими руководствуются, например, все исторические науки. Следующим шагом должно стать выделение из социальных наук категории наук, которые мы называем теоретическими. Отличительной чертой этих теоретических наук является интерпретация социального мира в терминах системы, имеющей определенную логическую структуру[525]. Эта система отношений между средствами и целями тоже является идеально-типической, однако, как указал профессор Парсонс, это не система, имеющая дело с конкретными действиями, а система — как он ее называет — аналитическая. Прежде я уже высказал ту же идею в утверждении о том, что личностные идеальные типы действия, конструируемые т. н. теоретическими науками, максимально анонимны; а это значит, что в них типизируется поведение “людей вообще”, или поведение “каждого”. Какую бы формулу мы ни использовали для описания специфики теоретической сферы, ясно одно: логически взаимосвязанная система предполагает, что все отношения между целями и средствами, а также система постоянных мотивов и система жизненных планов должны быть сконструированы таким образом, чтобы:

(а) она оставалась полностью совместима с принципами формальной логики;

(б) все ее элементы сознавались с полной ясностью и отчетливостью;

(в) она содержала в себе только научно проверяемые допущения, которые, в свою очередь, должны быть полностью совместимы со всем корпусом нашего научного знания.

Эти три требования можно объединить в общий постулат построения идеальных типов: постулат рациональности. Сформулировать его можно следующим образом: идеальный тип социального действия должен быть сконструирован таким образом, что актер в жизненном мире выполнял бы типизированный акт, если бы обладал ясным и отчетливым научным знанием всех элементов, релевантных для его выбора, и постоянной ориентацией на выбор самых подходящих средств для достижения самой подходящей цели. И действительно, как мы уже с самого начала предполагали, только введение ключевого понятия рациональности может дать все необходимые элементы для конституирования уровня, называемого “чистой теорией”. Более того, постулат рациональности предполагает, что любое другое поведение должно интерпретироваться как производное от базисной схемы рационального действия. Ведь только действие в рамках системы рациональных категорий может быть предметом научного обсуждения. У науки нет иных методов, кроме рациональных, и, стало быть, чисто окказиональные суждения она не может ни подтвердить, ни опровергнуть.

Как ранее уже было установлено, каждый тип, формируемый ученым, имеет свой подстрочный индекс, отсылающий к основной проблеме. А следовательно, в теоретической системе допустимы только чисто рациональные типы. Но где взять ученому гарантии того, что он и в самом деле устанавливает единую систему? Где взять научные инструменты для выполнения этой трудной задачи? Ответим на это так. В каждой отрасли социальных наук, вышедшей на теоретическую стадию своего развития, есть некая фундаментальная гипотеза, определяющая область исследования и дающая руководящий принцип для построения системы идеальных типов. В классической политэкономии, например, такой фундаментальной гипотезой служит утилитарный принцип, а в современной экономической науке — принцип прибыли. Смысл этого постулата таков: “Строй свои идеальные типы так, как если бы все актеры ориентировали свои жизненные планы и, следовательно, всю свою деятельность на эту главную цель достижения наибольшей выгоды при минимальных затратах; человеческая деятельность, подобным образом ориентированная (и только данный тип человеческой деятельности), есть предмет изучения твоей науки”.

Однако за спиной всех этих утверждений возникает проблема, весьма нас смущающая. Если социальный мир, являющийся объектом нашего научного исследования, есть всего-навсего типическая конструкция, то зачем утруждать себя этой интеллектуальной игрой? Наша научная деятельность, в особенности связанная с изучением социального мира, тоже выполняется в рамках определенной связи между целями и средствами, а именно: с целью приобретения знания для овладения миром, причем миром реальным, а не созданным стараниями ученого. Мы хотим знать, что происходит в реальном мире, а не в фантазиях горстки изощренных эксцентриков.

Можно привести пару аргументов, дабы успокоить такого скептически настроенного собеседника. Прежде всего, конструирование научного мира — не акт произвола ученого, выполняемый им так, как ему заблагорассудится.

1. Существуют исторически ограниченная область его науки, которую каждый ученый получает в наследство от своих предшественников в качестве запаса признанных суждений.