Интерсубъективный характер повседневного знания и его импликация 5 страница

Этот краткий и неполный анализ довольно тривиального примера показывает огромные сложности, таящиеся в проблеме социального акта, но также и подает идею относительно того, в каком направлении следует расширить исследовательское поле теории действия, дабы она была достойна своего названия. Здесь мы не намерены углубляться далее в эту тему, однако должны извлечь из приведенного примера некоторые выводы относительно той роли, которую играет субъективная точка зрения для действующего в социальном мире актера.

Социальный мир, в котором я живу как человек, связанный с другими многочисленными отношениями, является для меня объектом, который я интерпретирую как значимый. Он наделен для меня смыслом, но точно так же я уверен в том, что он наделен смыслом и для других людей тоже. Кроме того, я предполагаю, что мои акты, ориентированные на других, будут пониматься ими аналогично тому, как я понимаю их акты, ориентированные на меня. Более или менее наивно я предполагаю существование общей схемы соотнесения для моих актов и актов других. Более всего меня интересуют не внешнее поведение других, не выполняемые ими жесты и телесные движения, а их интенции; а это значит, что прежде всего меня интересуют мотивы для-того-чтобы, ради которых они действуют так, как они действуют, и мотивы потому-что, на которых эти действия основываются.

Будучи убежденным в том, что своим актом они хотят что-то выразить или что их акт занимает особое положение в общей рамке соотнесения, я пытаюсь схватить значение, которым соответствующий акт обладает — особенно для моих со-актеров, действующих в социальном мире, — и до тех пор, пока это не опровергнуто, исхожу из того, что значение, которым этот акт обладает для них, актеров, соответствует значению, которое их акт имеет для меня. Поскольку я вынужден ориентировать свои социальные акты на мотивы потому-что ориентированных на меня социальных актов других, я всегда должен выявлять их мотивы для-того-чтобы и распутывать ткань социального взаимоотношения, интерпретируя акты других с субъективной точки зрения актера. Есть большая разница между установкой человека, живущего в самой гуще многообразных социальных взаимоотношений, заинтересованным участником которых он является, и установкой чистого наблюдателя, не испытывающего личного интереса к исходу той социальной ситуации, в которой он не принимает личного участия и которую он изучает своим беспристрастным разумом.

Есть еще одна причина, по которой человек, наивно живущий среди других людей в социальном мире, пытается прежде всего выявлять мотивы своих со-актеров. Мотивы никогда не бывают элементами обособленными; они группируются в большие и устойчивые иерархические системы. Уяснив достаточно большое число элементов такой системы, я имею резонный шанс заполнить пустующие позиции этой системы правильными догадками. Опираясь в своих полаганиях на внутреннюю логическую структуру такой системы мотивов, я могу сделать — с большой вероятностью того, что они окажутся правильными, — определенные выводы, касающиеся тех ее частей, которые остаются от меня скрытыми. Но все это, разумеется, предполагает интерпретацию с субъективной точки зрения, т. е. ответ на вопрос: “что все это значит для актера? ”

Эта практическая установка принимается всеми нами, поскольку мы в социальном мире не просто наблюдаем ситуацию, никак нас не касающуюся, а активно действуем и отвечаем на действия; и по этой самой причине субъективная точка зрения должна быть принята и социальными науками. Только этот методологический принцип дает нам необходимые гарантии того, что мы действительно имеем дело с реальным социальным жизненным миром, общим для всех нас, который, даже будучи объектом теоретического исследования, остается системой взаимных социальных отношений, все из которых строятся на взаимных субъективных интерпретациях живущих в нем актеров.

Однако даже если бы в социальных науках был принят принцип сохранения субъективной точки зрения, остается вопрос: как можно научно, т. е. в объективной концептуальной схеме, работать с такими субъективными феноменами? В первую очередь, самое большое затруднение кроется в специфической установке, принимаемой по отношению к социальному миру научным наблюдателем. Как ученый — в отличие от человека среди других людей, каковым он также является, — он не является участником социальных взаимоотношений. Он не участвует в живом потоке взаимного тестирования мотивов для-того-чтобы его актов реакциями других и мотивов для-того-чтобы их актов его реакциями. Строго говоря, выступая в качестве чистого наблюдателя социального мира, социальный ученый не действует. В той мере, в какой он “занимается научной работой” (публикуя статьи, обсуждая с другими проблемы, занимаясь преподаванием), его деятельность протекает внутри социального мира: занимаясь наукой как делом, он действует как человек среди других людей, но тогда у него уже отсутствует специфическая установка научного наблюдателя. Эта установка характеризуется тем, что реализуется в полной изоляции от мира. Чтобы стать социальным ученым, наблюдатель должен принять решение выйти за пределы социального мира, отбросить всякий практический интерес к нему и ограничить свои мотивы для-того-чтобы честным описанием и объяснением того социального мира, который он наблюдает.

Но как следует выполнять эту работу? Не имея возможности напрямую общаться с актерами, действующими в социальном мире, ученый не может непосредственно проверить данные о них, собранные из разных источников информации, доступных для него в социальном мире. Разумеется, у самого него как человека среди других людей есть непосредственные переживания социального мира. В этом своем качестве он может рассылать опросники, выслушивать свидетелей, устраивать тесты. Из этих и других источников он собирает данные, которые позднее, возвратившись в уединение теоретика, использует. Однако как таковая его теоретическая задача начинается с построения концептуальной схемы, в рамках которой можно было бы организовать собранную им информацию о социальном мире.

Одной из выдающихся особенностей современной социальной науки стало описание той процедуры, которой пользуются социальные ученые при построении концептуальной схемы, и великой заслугой [Дюркгейма, Парето, Маршалла, Веблена и] прежде всего Макса Вебера является разработка этого метода во всей его полноте и ясности. Этот метод состоит в замене людей, которых социальный ученый наблюдает как актер на социальной сцене, созданными им самим марионетками, или, иначе говоря, в конструировании идеальных типов актеров. Делается это следующим образом.

Ученый наблюдает некоторые события в социальном мире как события, вызванные человеческой деятельностью, и начинает устанавливать тип таких событий. Потом он соотносит с этими типичными актами типичные мотивы потому-что и для-того-чтобы, присутствующие в разуме воображаемого актера, которые он полагает неизменными. Тем самым он конструирует идеальный тип личности, т. е. определенную модель актера, которого он представляет в воображении наделенным сознанием. Однако содержание этого сознания ограничивается лишь теми элементами, которые необходимы для выполнения типичных актов, являющихся объектом рассмотрения. Эти элементы оно содержит в полном объеме, но помимо них не содержит ничего. В него вкладываются постоянные мотивы для-того-чтобы, соответствующие тем целям, которые реализуются в социальном мире рассматриваемыми актами; кроме того, ему приписываются постоянные мотивы потому-что, структурированные таким образом, чтобы они могли служить основой для системы заданных постоянных мотивов для-того-чтобы; и наконец, в идеальный тип вносятся такие сегменты жизненных планов и такие запасы опыта, которые представляются необходимыми для воображаемых горизонтов и фоновых знаний актера-марионетки. Эти сконструированные типы социальный ученый помещает в обстановку, содержащую все элементы ситуации в социальном мире, релевантные для выполнения исследуемого типичного акта. Кроме того, он присоединяет к сконструированному идеальному типу актера другие личностные идеальные типы, наделенные мотивами, способными провоцировать типичные реакции на типичный акт первого личностного идеального типа.

Таким образом, ученый получает модель социального мира, или, лучше сказать, его реконструкцию. Она содержит все релевантные элементы социального события, отобранного ученым для дальнейшего исследования в качестве типичного. И эта модель в полной мере согласуется с постулатом субъективной точки зрения. Ибо с самого начала марионеточный тип представляется наделенным таким же специфическим знанием ситуации — в том числе средств и условий, — которым обладал бы реальный актер в реальном социальном мире; с самого начала в мнимое сознание идеально-типического актера имплантируются в качестве постоянных элементов субъективные мотивы реального актера, выполняющего типичный акт; и с самого начала личностному идеальному типу предначертано играть ту роль, которую должен был бы принять в социальном мире актер для выполнения типичного акта. И поскольку тип сконструирован таким образом, чтобы выполнять только типичные акты, объективные и субъективные элементы в формировании единичных (или элементарных) актов совпадают.

С другой стороны, формирование типа, выбор типичного события и элементы, рассматриваемые в качестве типических, — это концептуальные термины, которые можно объективно обсуждать и которые открыты для критики и верификации. Они не создаются социальными учеными как попало, вне всякого контроля и без каких бы то ни было ограничений; законы их образования очень строгие, и диапазон произвола социального ученого гораздо уже, чем может показаться на первый взгляд. В рамках данного исследования мы не имеем возможности обратиться к этой проблеме. Однако коротко обобщим то, что уже было сказано по этому поводу в другом месте[535].

1) Постулат релевантности. Формирование идеальных типов должно соответствовать принципу релевантности, который означает, что проблема, однажды выбранная социальным ученым, создает схему соотнесения и устанавливает пределы, в рамках которых могут формироваться релевантные идеальные типы.

2) Постулат адекватности. Его можно сформулировать следующим образом: каждый термин, используемый в научной системе, соотносящейся с человеческим действием, должен конструироваться таким образом, чтобы человеческий акт, выполняемый в жизненном мире индивидуальным актером тем способом, который отражен в типичной конструкции, был разумным и понятным для самого актера, а также для любого его собрата.

3) Постулат логической согласованности. Система идеальных типов должна оставаться в полной совместимости с принципами формальной логики.

4) Постулат совместимости. Система идеальных типов должна содержать только научно доказуемые допущения, полностью совместимые со всем корпусом нашего научного знания.

Эти постулаты дают необходимые гарантии, что социальные науки действительно занимаются реальным социальным миром, т. е. единственным и единым жизненным миром, общим для всех нас, а не причудливым миром фантазии, существующим независимо от этого повседневного жизненного мира и никак с ним не связанным. Дальнейшее углубление в детали метода типизации представляется мне одной из важнейших задач теории действия.

Шюц А. Чужак: социально-психологический очерк[536]

В настоящей статье мы собираемся изучить в рамках общей теории интерпретации типичную ситуацию, когда чужак предпринимает попытку истолковать культурный образец (pattern) социальной группы, с которой он сближается, и сориентироваться в нем. Под “чужаком” будет пониматься взрослый индивид нашего времени и нашей цивилизации, пытающийся добиться постоянного признания или, по крайней мере, терпимого к себе отношения со стороны группы, с которой он сближается. Ярким примером исследуемой социальной ситуации служит ситуация иммигранта, и ради удобства последующий анализ будет строиться на этом примере. Однако этим частным случаем его значимость никоим образом не ограничивается. Претендент на вступление в члены закрытого клуба, предполагаемый жених, желающий быть допущенным в семью девушки, сын фермера, поступающий в колледж, обитатель города, поселяющийся в сельской местности, “призывник”, уходящий на службу в армию, семья рабочего оборонной отрасли, переезжающая в быстро растущий промышленный город, — всё это, согласно только что данному определению, чужаки, хотя в этих случаях типичный “кризис”, переживаемый иммигрантом, может принимать более мягкие формы или даже вовсе отсутствовать. Кроме того, мы намеренно исключаем из нашего исследования некоторые случаи, включение которых потребовало бы привнесения в наши суждения тех или иных оговорок. Это (а) посетитель, или гость, который намерен лишь ненадолго установить контакт с группой, (б) дети и примитивные люди, а также (в) отношения между индивидами и группами, находящимися на разных ступенях цивилизации (в качестве примера можно привести гурона, привезенного в Европу, — образец, столь милый сердцу некоторых моралистов XVIII века). И наконец, в цели данной статьи не входит анализ процессов социальной ассимиляции и социального приспособления, которым посвящена обширная и, по большей части, очень добротная литература[537]; наша цель — изучить ситуацию сближения, предшествующую всякому возможному социальному приспособлению и заключающую в себе его необходимые предпосылки.

Удобно было бы начать с исследования того, как культурный образец групповой жизни представлен обыденному сознанию человека, живущего повседневной жизнью в группе среди своих собратьев. Следуя устоявшейся терминологической традиции, мы пользуемся понятием “культурный образец групповой жизни” для обозначения всех тех специфических ценностей, институтов и систем ориентации и контроля (таких, как народные обычаи, нравы, законы, привычки, традиции, этикет, манеры поведения), которые, по общему мнению современных социологов, характеризуют — а может быть, даже конституируют — любую социальную группу в тот или иной момент ее исторического существования. Этот культурный образец, как и вообще любой феномен социального мира, воспринимается социологом и человеком, действующим и думающим в его рамках, по-разному[538]. Социолог (именно как социолог, а не как человек среди других людей, каковым он остается в своей частной жизни) является безучастным научным наблюдателем социального мира. Он безучастен в том смысле, что намеренно воздерживается от участия в той сети планов, отношений “средства—цели”, мотивов и шансов, надежд и опасений, которой пользуется в социальном мире актер для интерпретации своих переживаний этого мира; выступая в качестве ученого, он пытается как можно точнее наблюдать, описывать и классифицировать социальный мир, пользуясь упорядоченной системой терминов и руководствуясь научными идеалами связности, согласованности и аналитической последовательности. В свою очередь, актер, пребывающий внутри социального мира, переживает его прежде всего как поле своих актуальных и возможных актов и лишь во вторую очередь как объект своего мышления. Поскольку он заинтересован в знании своего социального мира, он организует это знание, но не в форме научной системы, а исходя из релевантности этого знания для его действий. Он группирует мир вокруг себя (как центра) как область своего господства, и, следовательно, проявляет особый интерес к тому сегменту мира, который находится в его актуальной или потенциальной досягаемости. Он вычленяет из него элементы, могущие служить средствами или целями для его “пользы и удовольствия”[539], для решения стоящих перед ним задач и для преодоления возникающих на пути к этому препятствий. Его интерес к этим элементам имеет разную интенсивность, а потому он не стремится знать их все с равной доскональностью. Всё, что ему нужно, это такое дифференцированное знание релевантных элементов, в котором степень желаемого знания коррелировала бы со степенью их релевантности. Иначе говоря, в любой данный момент времени мир видится ему разделенным на разные слои релевантности, каждый из которых требует разной степени знания. Для придания этим слоям релевантности большей наглядности можно позаимствовать термин из картографии и представить их в виде “изогипс”, или “гипсографических контурных линий релевантности”; эта метафора предполагает, что распределение интересов индивида в данный момент времени (как в плане их интенсивности, так и в плане их широты) можно бы было изобразить, соединив линиями элементы, обладающие равной релевантностью для его актов, подобно тому, как картограф соединяет контурными линиями точки, находящиеся на одинаковой высоте над уровнем моря, чтобы адекватно воспроизвести очертания горной вершины. Графическое изображение этих “контурных линий релевантности” показало бы, что они образуют не одну замкнутую область, а множество разбросанных по карте ареалов, каждый из которых имеет свои особые размеры и очертания. Проведя вместе с Уильямом Джемсом[540] различие между двумя типами знания, а именно, “ знанием [чего-то] ” и “ знанием о [чем-то] ”, мы могли бы сказать, что в пределах поля, очерченного контурными линиями релевантности, есть центры эксплицитного знания того, что служит целью; они окружены кольцом знания о том, что представляется достаточным для их достижения; далее идет регион, элементы которого достаточно просто “принимать на веру”; у подножий располагается область ненадежных надежд и допущений; и между этими ареалами простираются зоны полного неведения.

Нам не хотелось бы преувеличивать значимость этого образа. Его главная задача была в том, чтобы наглядно показать, что знание человека, действующего и думающего в мире своей повседневной жизни, не гомогенно. Оно (1) несвязно, (2) обладает лишь частичной ясностью и (3) вообще не свободно от противоречий.

1. Оно несвязно, так как сами интересы индивида, определяющие релевантность объектов, отбираемых для дальнейшего исследования, не объединены в связную систему. Они организованы лишь частично — в соответствии со всякого рода планами, такими, как жизненные планы, трудовые планы и планы проведения досуга, планы, связанные с каждой из принимаемых социальных ролей. Однако с изменением ситуации и развитием личности иерархия этих планов меняется; интересы постоянно перемещаются с одного на другое, и это влечет за собой непрерывное изменение в форме и плотности линий релевантности. При этом изменяется не только отбор объектов интереса, но и требуемая степень их знания.

2. В повседневной жизни человек лишь частично — и осмелимся даже сказать: избирательно — заинтересован в ясности своего знания, т. е. полном понимании связей между элементами своего мира и тех общих принципов, которые этими связями управляют. Он довольствуется тем, что в его распоряжении есть исправно функционирующая телефонная служба, и, как правило, не задается вопросом о том, как (в мельчайших деталях) работает телефонный аппарат и какие законы физики делают возможным его функционирование. Он покупает в магазине товар, не зная, как тот изготовлен, и расплачивается деньгами, имея самое смутное представление о том, что такое на самом деле деньги. Он принимает как само собой разумеющееся, что другой человек поймет его мысль, если та будет выражена ясным языком, и соответствующим образом на нее отреагирует; при этом его нисколько не интересует, как вообще возможно объяснить это чудесное событие. Более того, он вообще не стремится к истине и не требует определенности. Все, что ему нужно, — это информация о вероятности и понимание тех шансов и рисков, которые привносятся наличной ситуацией в будущий результат его действий. То, что завтра подземка будет работать как обычно, принадлежит для него едва ли не к тому же порядку вероятностей, как и то, что завтра взойдет солнце. Если в силу какого-то особого интереса он нуждается в более отчетливом знании по какой-то теме, заботливая современная цивилизация держит для него наготове целую сеть справочных бюро и библиотечных каталогов.

3. И наконец, его знание лишено внутренней согласованности. Он может одновременно считать одинаково верными фактически несовместимые друг с другом утверждения. Как отец, гражданин, служащий и член своей церковной конгрегации он может иметь самые разные и сколь угодно не совпадающие друг с другом мнения по нравственным, политическим или экономическим вопросам. Эта несогласованность не обязательно следствие какой-то логической ошибки. Просто человеческая мысль вовлекает в сферу своего внимания содержания, расположенные на различных и имеющих разную релевантность уровнях, и люди не сознают те модификации, которые происходят с этими содержаниями при переходе с одного уровня на другой. Эта и подобные проблемы должны стать предметом логики повседневного мышления, которую постулировали, но так и не смогли создать великие логики, начиная с Лейбница и заканчивая Гуссерлем и Дьюи. Вплоть до настоящего времени наука логики занималась прежде всего логикой науки.

Получающаяся таким образом система знания — несвязная, несогласованная и лишь частично ясная — принимает для членов мы-группы видимость связности, ясности и согласованности, достаточную для того, чтобы давать каждому резонный шанс понимать и быть понятым. Каждый член, рожденный или воспитанный в группе, принимает заранее готовую стандартизированную схему культурного образца, вручаемую ему предками, учителями и авторитетами, как не подвергаемое и не подлежащее сомнению руководство для всех ситуаций, обычно возникающих в социальном мире. Знание, соответствующее культурному образцу, само себя доказывает, или, точнее, принимается как само собой разумеющееся до тех пор, пока не доказано противоположное. Это знание заслуживающих доверие рецептов интерпретации социального мира, а также обращения с вещами и людьми, позволяющего благодаря избежанию нежелательных последствий достигать в любой ситуации минимальными усилиями наилучших результатов. С одной стороны, рецепт функционирует как предписание к действию и, стало быть, служит схемой самовыражения: каждый, желающий достичь определенного результата, должен действовать так, как указано в рецепте, предусмотренном для достижения данной цели. С другой стороны, рецепт служит схемой интерпретации: предполагается, что каждый, действующий указанным в рецепте способом, ориентирован на получение соответствующего результата. Таким образом, функция культурного образца состоит в избавлении от обременительных исследований путем предоставления заранее готовых инструкций, замене труднодоступных истин комфортабельными трюизмами и замене проблематичного само-собой-понятным.

Это привычное мышление, или “мышление-как-обычно”, как можно было бы его назвать, соответствует понятию “относительно естественного мировоззрения” (relativ natü rliche Weltanschauung) Макса Шелера[541]; в него включаются те “само-собой-разумеющиеся” допущения, релевантные для конкретной социальной группы, которые — вместе со всеми присущими им внутренними противоречиями и амбивалентностью — Роберт С. Линд столь мастерски описывает как “дух Среднего города”[542]. Мышление-как-обычно может поддерживаться до тех пор, пока остаются истинными некоторые фундаментальные допущения, а именно: (1) что жизнь, особенно социальная жизнь, будет продолжать оставаться такой же, какой она была до сих пор; или, иначе говоря, что в будущем будут постоянно повторяться те же самые проблемы, требующие тех же самых решений, и, следовательно, нашего прежнего опыта будет вполне достаточно, чтобы справляться с будущими ситуациями; (2) что мы можем полагаться на знание, переданное нам нашими родителями, учителями, властями, традициями, привычками и т. д., даже если не понимаем его происхождения и реального значения; (3) что в обыденном течении дел достаточно знать об общем типе, или стиле событий, с которыми мы можем столкнуться в нашем жизненном мире, чтобы справляться с ними или удерживать их под своим контролем; и (4) что ни системы рецептов, служащие схемами интерпретации и самовыражения, ни лежащие в их основе базисные допущения, только что нами упомянутые, не являются нашим частным делом, а принимаются и применяются аналогичным образом нашими собратьями.

Как только хоть одно из этих допущений не выдерживает проверки, привычное мышление перестает работать. Возникает “кризис”, который, по известному определению У. А. Томаса, “прерывает поток привычки и создает измененные состояния сознания и практики”, или, как мы могли бы сказать, мгновенно опрокидывает всю действующую систему релевантностей. Культурный образец перестает функционировать в качестве системы проверенных наличных рецептов; оказывается, что сфера его применимости ограничивается конкретной исторической ситуацией.

Между тем, чужак, в силу своего личностного кризиса, не разделяет вышеупомянутых базисных допущений. По сути, он становится человеком как таковым, которому приходится ставить под сомнение едва ли все, что членам той группы, с которой он сближается, кажется несомненным.

Культурный образец этой группы не обладает для него авторитетом проверенной системы рецептов, если уж не по какой-то другой причине, то хотя бы в силу того, что он не был причастен к живой исторической традиции, которая этот образец сформировала. Разумеется, чужак знает, что культура этой группы имеет свою особую историю; более того, эта история ему доступна. Однако она никогда не становилась такой же неотъемлемой частью его биографии, какой была для него история его родной группы. Для каждого человека элементами образа жизни становятся только те обычаи, по которым жили его отцы и деды. Могилы и воспоминания невозможно ни перенести, ни завоевать. Следовательно, чужак вступает в другую группу как неофит, в подлинном смысле слова. В лучшем случае, он может быть готов и способен разделить с новой группой в живом и непосредственном опыте общее настоящее и будущее; однако при любых обстоятельствах он остается исключен из аналогичного общего переживания прошлого. С точки зрения принимающей его группы, он — человек, у которого нет истории.

Культурный образец родной группы все еще продолжает оставаться для чужака результатом непрерывного исторического развития и элементом его личной биографии; а потому этот образец как был, так и остается для его “относительно естественного мировоззрения” не подвергаемой сомнению схемой соотнесения. Следовательно, чужак естественным образом начинает интерпретировать новую социальную среду в категориях своего привычного мышления. В схеме соотнесения, унаследованной от родной группы, он находит готовые и предположительно надежные представления об образце чужой группы, однако в скором времени эти представления неизбежно оказываются неадекватными[543].

Во-первых, представления о культурном образце неродной группы, находимые чужаком в схеме интерпретации его родной группы, проистекают из установки безучастного наблюдателя. Однако при сближении с неродной группой чужак должен превратиться из беззаботного стороннего наблюдателя в потенциального ее члена. При этом культурный образец неродной группы перестает быть содержанием его мышления и превращается в сегмент мира, которым он должен овладеть своими действиями. Тем самым положение этого образца в системе релевантностей чужака решительным образом меняется, а это означает, как мы увидели, что теперь для его интерпретации требуется иной тип знания. Выскакивая, образно говоря, из зала на сцену, бывший сторонний наблюдатель становится членом касты, вступает на правах партнера в социальные отношения с другими актерами и становится отныне участником развертывающегося действия.

Во-вторых, новый культурный образец приобретает характер окружающей среды. Из далекого он становится близким; его ненаполненные структуры наполняются живыми переживаниями; его анонимные содержания превращаются в конкретные социальные ситуации; его готовые типологии распадаются. Иначе говоря, переживание социальных объектов на уровне непосредственной среды не совпадает с представлением о них на уровне мнений об отдаленных объектах; переходя с последнего уровня на первый, любое понятие, сформированное на уровне отчужденной отстраненности, неизбежно становится неадекватным, если применяется к новому уровню без переопределения в категориях этого уровня.

В-третьих, готовая картина посторонней группы, бытующая в родной группе чужака, обнаруживает свою неадекватность для сближающегося с этой неродной группой чужака по той простой причине, что ее создавали не для того, чтобы побудить членов посторонней группы к какому-то отклику или чтобы вызвать с их стороны какую-то реакцию. Знание, которое она предлагает, служит лишь подручной схемой интерпретации чужой группы, но никак не руководством для взаимодействия между этими двумя группами. Ее убедительность базируется в первую очередь на согласии, существующем среди тех членов родной группы, которые не имеют намерения устанавливать с членами чужой группы социальные отношения. (Те, в чьи намерения входит установление таких отношений, находятся в ситуации, аналогичной той, в которую попадает вступающий в неродную группу чужак.) Следовательно, эта схема интерпретации относится к членам посторонней группы просто как к объектам интерпретации, но не более того, как к адресатам возможных актов, вытекающих из результатов данной интерпретативной процедуры, но не как к субъектам предвосхищаемых реакций на эти акты. Поэтому такого рода знание, если можно так выразиться, заперто в самом себе; оно не может быть верифицировано или фальсифицировано реакциями членов неродной группы. А потому последние — в силу своеобразного эффекта “зеркала”[544] —считают это знание невосприимчивым и безответственным и сетуют на его предвзятость, пристрастность и недопонимание. И вот чужак, сближаясь с неродной группой, осознает тот факт, что важный элемент его “привычного мышления” — а именно, его представление о чужой группе, ее культурном образце и образе жизни — не выдерживает проверки в живом опыте и социальном взаимодействии.