Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Все отцы когда-то умирают






Альфред – дворецкий старика – растолкал меня ни свет ни заря.

-Просыпайтесь, Чемберлен.

-Какого черта, еще такая рань!

-Просыпайтесь и одевайтесь, – непреклонно повторяет Альфред. – Приходите на вертолетную площадку. Полицию я уже вызвал.

-Эй, хрена?.. Я ничего не сделал!

-Я знаю, – только и говорит он, и скрылся за дверью.

Полиция! И объяснять ничего не захотел. Я спешно натягивал одежду в лазурных лучах солнца, дрожа от холода и чертыхаясь. Спать хотелось дичайше, хотя произнесенные дворецким слова действовали очень пробуждающе. Натянув куртку и перевернув бейсболку, по обычаю, козырьком назад, я покинул комнату и закурил.

Особняк был погружен в какую-то особую тишину, утренняя рань разливалась по стенам и потолку, слабые лучи солнца ложились на вещи. Дорогие ковры, вазы, картины, столы, шкафы, всю эту хрень, которой богачи захламляют пустоту и одиночество громадных помещений, пытаясь накинуть на них маску роскоши, уюта и красоты. Ну, или мне, как бедняку, приятно смотреть именно под таким углом. Собственные шаги оглушали меня, пепел я стряхивал в часто попадающиеся вазы (с цветами или без).

Особняк и обычно был пустым, сейчас же и вовсе словно вымер. От сигареты натощак меня слегка растащило. Но, едва выйдя в рассветный мир, я снова закурил.

В особняке и вправду больше ни единой живой души не осталось – я был последним, кто покинул каменную громаду. Показалось, что сейчас, оставленный всеми и брошенный, он должен рвануть за спиной оглушающим взрывом. Я почти почувствовал спиной жар. Но нихрена ведь.

Все обитатели дома – прислуга – собрались на вертолетном поле вокруг одного из двух черных слонов. Старик тоже присутствовал. Вокруг него-то все и столпились. Я выдохнул струю дыма и направился к ним.

Еще издали, я сразу понял, что произошло. И с каждым шагом, сминая ботинками траву, я видел это все яснее. Шум складывающихся травинок заполнил голову. Утренний холод проникал под куртку. В желудке ныла пустота, со второй сигареты меня уже чуть покачивало и подташнивало. И все равно – как с пизды колено.

Профессор Нарния висел на лопасти вертолета, тяжелым грузом, неподвижный и грозный, шеей в петле, а утро было ослепительно свежим и даже по-своему прекрасным. Роса на моем пути была стоптана.

Все толпились вокруг, сгрудившись, какие-то не выспавшиеся и полубезумные, о чем-то перешептывались. У кого-то на глазах слезы. Лицо Альфреда – камень. Он стоял перед Профессором Нарнией, задрав голову, и не двигался. Казалось, даже ураганный ветер его не покачнет. Я стал рядом, задрав голову. Не глядя, протянул старине дворецкому пачку.

Альфред даже не глянул. Казалось, это он стоит мертвый, а не старик.

-За Дока, – глухо говорю я.

Тогда он двинулся, словно очнувшись от забытья. Вытащил сигарету, я дал огоньку. Альфред затянулся и закашлялся. Дым вырывался у него изо рта, носа, даже, казалось, ушей. Я закурил еще одну, пустота в желудке стала разрастаться. Потом обошел остальную прислугу. Сигарет на всех не хватило, я смял пачку и пинком отправил куда-то на просторы зеленого моря.

Вдруг осознал, что злюсь, я чертовски, просто чертовски зол! Осознав, я успокоился.

Вернулся к Альфреду, и мы стояли рядом и курили, задрав головы и смотря вверх, курили в полной тишине. Особых чувств я не испытывал. Просто отдавал дань уважения старику, глупое проявление, но все же необходимое, как складываемые при молитве в церкви ладони. Хотя ходил я в эту церковь…

Вот и Профессор Нарния на нее во все свои научные степени завернутый клал, так что вряд ли он расстроится, что его не похоронят на кладбище. Да эту козлину уже вообще ничем не расстроишь! Хренов старый суицидник. Я мог бы глумиться над его телом как хотел – он и слова бы не промолвил.

Профессор Нарния был все в том же бордовом сюртуке, ярко начищенных туфлях, золотых очках и с такими же последствиями взрыва на голове. Я вдруг заподозрил, что у старика только один этот костюм и был – на все времена. Ну, наверно, кроме пижамы. Под ногами валялась затухшая сигара. Он свисал из петли с закрытыми глазами и запятнанными штанами в рассветных лучах. На лице застыло какое-то хитрющее довольное выражение, блаженное спокойствие. Я подумал, что старику пришлось проделать, чтобы повеситься на вертолетном винте, и стало смешно.

Но я не дрогнул.

Прощай, Док. Кто как, а я особо скучать не буду. Если только первую пару недель.

Мы докурили, побросали бычки. Альфред снова замер каменной статуей, а я опустился в траву, скрестив ноги. В животе разверзалось пустота, кишки ныли и жутко хотелось булочек. От третьей сигареты растащило совершенно, тошнота и тяжесть растеклись по организму, стало плохо. Прочая прислуга переговаривалась чуть в отдалении. Все ждали, но волшебства не свершится, Профессор Нарния не оживет, не вылезет из петли с шутовской улыбкой и хохотом, и все вернется в привычный ритм. Просто скоро приедет полиция, и тело заберут.

Вот и все. Может, я жесток и бесчувственен, но не думаю, что смерть Профессора Нарнии кого-то из здесь присутствующих тряханула. Нет, ни черта. Сам я не сильно расстроился.

Я был выбит из колеи самим фактом смерти, ее лицезрением, и мне было жаль старика так же, как и любого незнакомого человека на его месте. Просто я видел смерть перед собой, наполнился ее дыханием, отвратительным видом, не на страницах газет, в заметках, или книгах, не по дурацкому ящику или радио, она была перед глазами. Сам факт смерти, ее присутствия в мире, смерти человека, смерти вообще и моей в частности, вот что подавляло.

Слова и мысли останутся лишь словами и мыслями. Если кто-то прыгает с крыши или под поезд у вас на глазах, стреляет в другого или попадает под машину – это совсем другое. Тем не менее, именно в этих мыслях, что все мы бренны, находится утешение.

Вряд ли Профессор Нарния винил бы меня в том, что я не сильно переживал из-за его смерти. У него были другие близкие, чтобы сделать это за меня. У всех у нас есть такие люди, и надо думать именно о них, и это нормально, кажется. И они будут думать о нас, и не зачем ждать чего-то от прочего мира. Да и вообще похер на все это.

Я хотел докурить сигару за Профессора Нарнию, но пустота в желудке заныла.

Мы сидели, тупо, бессмысленно, безнадежно и бесчувственно. Солнце поднималось, утешая нас теплыми лучами. Вскоре приехала полиция.

 

Я вспомнил вчерашний разговор с Профессором Нарнией.

-Чемберлен, – говорит этот старый ебила. – Твоя жизнь на одних весах с целым миром.

Я засмеялся. Мы сидели в том вертолете, на винте которого он позже повесится.

-Док, – отсмеявшись, говорю. – В мире полно безумцев, ненавидящих все и вся парней и совершенно ебанутых ребят. Да любой из них на это способен!

-В этом-то все и дело, – отвечает Профессор Нарния. – Они – глупые безумцы, которые не ведают, что творят. В то время как тобой движут совершенно иные мотивы.

Я покачал головой.

-Не знаю, Док, не знаю.

-Ты понимаешь всю сложившуюся ситуацию, и потому готов действовать. И ты готов идти до конца. А их безумие движется эгоизмом и они в любой момент могут повернуть вспять, поддавшись ему, и не довести дело до конца. В итоге ничего и не выйдет.

-Док, ты уж извини, но, по-моему, это – пустой треп. Ты с такой уверенностью говоришь обо мне, в то время как сам я ничего не знаю.

Я вздохнул. Разочаровывать старика не хотелось, но согласиться я все же не мог.

-Да и к чему все это, Док? Вся эта беседа. К чему ты клонишь?

Морщинистое лицо Профессора Нарнии расплылось улыбкой. Но ни слова из нее не выскользнуло.

-Что ты задумал сделать, Док? И куда ты меня втягиваешь?

Улыбка старого хрена расплылась еще сильнее. Но патефон сдох.

Когда мы возвращались в особняк через зеленое море, он говорит:

-В мире не существует банальности, Чем. Банальны лишь наши мысли и представления о нем. А именно из них и исходят наши действия. Поэтому все так и выходит.

Я ничего не ответил. Так закончился наш последний разговор – Профессор Нарния оставил последнее слово за собой, хуила.

Мы вернулись в особняк, старик утопал в свой кабинет, а я остался предоставлен самому себе. Этот вечер ничем не отличался от других. Я бродил по особняку, курил, читал книги, поужинал на кухне с прислугой. Вернувшись в свою комнату, посмотрел какой-то печальный фильм. Выкурил три сигареты и лег в кровать. Немного поразмышлял о своей жизни, выкурил еще сигарету и уснул.

О чем думал Профессор Нарния в этот вечер, что делал – я не имел ни малейшего понятия. Как и о том, какие мысли и поступки следовали за ним через всю его жизнь.

Конечно, я выкурил сигарету и выпил в твою честь, только меньшим козлиной, Док, ты от этого не стал… семидесяти двух летний старый шизик, гениальный ученый с клочьями седых волос на сморщенной голове, болтающийся в петле самоубийца с испачканными штанами.

 

Полиция приехала, и скорая, Альфред пошел отворять ворота, и пришли полицейские, и врачи. Полицейских было двое – высокие, тучные и хмурые, как ворота грозы. Один, полный, пышные усы, и сам напоминал крота, вся одежда в складках, изношенная. Второй – помоложе, как мышь, гладко выбрит, ухожен, сверкал глазами. Я смотрел, как они идут через зеленое море. Хотелось курить, и пустота в желудке пульсировала, переворачивая кишки. Хотелось стошнить.

Едва приблизившись, Усатый как заорет:

-КАКОГО ЧЕРТА ВЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТЕ? ЧЕГО СТОЛПИЛИСЬ?! ЭТО ЖЕ МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ!!

Бросившись, он начал размахивать руками, отгоняя всех подальше. Второй незаметно держался подальше, зыркая глазами.

-ТЫ ЧЕГО ЗДЕСЬ УСЕЛСЯ?! – орет Усатый на меня. – ХОЧЕШЬ ПОМЕШАТЬ СЛЕДСТВИЮ? СПУТАТЬ ВСЕ УЛИКИ?!

-Какие улики? – удивляюсь я. – Док кончил с собой.

-ЭТО ЕЩЕ НЕ ИЗВЕСТНО! А ЕСЛИ ЭТО УБИЙСТВО?! – не унимается тот. – ЗАЧЕМ ТАКОМУ СТАРИКУ УБИВАТЬ СЕБЯ САМОМУ, А?!

-Спросите у него.

-ОСТРЯК, ДА?! – рявкает Усатый. Был он совсем не в духе. Наверно, злой на жену из-за не глаженой формы. Или на то, что нет жены и некому погладить эту хренову форму. Черт его знает, каких мелочей достаточно человеку, чтобы срывать злость на других. Может хватить даже факта собственного существования.

Я поднялся и отошел.

-АГА! – вдруг обрадовался он, наклонившись и подняв что-то с земли. – ВОТ И УЛИКА! А ТЫ МОГ ЕЕ ПОВРЕДИТЬ! И ЕЩЕ ОДНА!

-Это мои сигареты, – говорю я, протянув руку. – Мы их курили, пока вас дожидались.

-НЕТ! ТЕПЕРЬ – ЭТО УЛИКА! КОТОРАЯ УКАЗЫВАЕТ НА ТВОЮ ПРИЧАСТНОСТЬ!

-Там где-то дальше в траве еще пачка смятая лежит. Вам бы и ее поискать тогда – тоже улика.

Усатый налился кровью.

-ПОШЛИ ВОН ВСЕ ОТСЮДА! – орет во всю глотку. – УБИРАЙТЕСЬ С МЕСТА ПРЕСТУПЛЕНИЯ! СИДИТЕ И НЕ РЫПАЙТЕСЬ, ПОКА ВАС НЕ ПОЗОВУТ! ПРОЧЬ ВСЕ!!

Второй – Мышь – стоял так же тихо, лишь глаза стреляли во все стороны, впивались когтями ворона во что-нибудь, тут же отбрасывали. И так до бесконечности. Я забеспокоился: может, у него что с нервами?

Но плевать мне было. Мы развернулись и пошли в особняк. Только Альфред остался. Затем налитый кровью Усатый с Мышью принялись подбирать наши окурки…

Я думал разозлиться на полицейского, но почему-то не смог. Пустота в желудке развертывалась, жутко хотелось булочек. Я вдруг почувствовал себя опустошенным, ноги передвигались с трудом. О чем думать я не знал и сказал повару – добродушной толстухе – что жутко голодный и хочу булочек с кофе. Она кивнула.

Зеленое море прогибалось под ногами. На пороге особняка я обернулся: Профессора Нарнию снимали с винта. Я постоял немного, ослепленный лучами солнца, и шагнул внутрь.

Пока ходил в свою комнату за сигаретами, на кухне уже ждали булочки и кофе. На кухне было не протолкнуться – большая часть пришла туда, и мы ели, в полном молчании. Я не услышал ни слова. Возможно, они говорили слишком тихо для меня.

И булочки и кофе не утратили своего вкуса даже в такое утро. Но особняк верно погружался в какое-то мрачное уныние, словно осознав, что утратил хозяина, потерял основного единственно верного владельца, того, кто наполнял его нутро, лепил душу. Я закурил. Мы вернулись к остальным в главный зал и, рассевшись, стали ждать.

Я сбрасывал пепел в вазу и наблюдал за прислугой. Среди них вдруг зародилось какое-то оживление, они переговаривались, делились мнениями, как-то нервно и живо двигались, но все пролетало мимо меня.

Потом с Альфредом вошли полицейские.

-ТАК, ТЫ! – рявкает, едва появившись на пороге, Усатый, тыча в меня пальцем. – НУ-КА ИДИ СЮДА!

Я затушил сигарету в вазе и пошел ему на встречу.

-СЕЙЧАС ТЫ ИДЕШЬ С ЭТИМ ПАРНЕМ, – говорит он, впившись злым взглядом, и показал на Мышь, – И ВЫКЛАДЫВАЕШЬ ЕМУ НА ЧИСТОТУ ВСЕ, ЧТО ЗНАЕШЬ! НУ!

Мышь сочувственно улыбнулся, и отвел меня в сторонку.

-ТЫ! – надрывается Усатый. – СЮДА!

Прислуга смотрела на него со страхом и обреченностью.

-Не обращай внимания на капитана и не сердись, – говорит Мышь. – Он всегда такой.

Потом он достал блокнот и ручку и уставился на меня все тем же цепким скользящим взглядом. Я всем видом пытался показать готовность сотрудничать. И допрос начался.

-Имя? – спрашивает Мышь.

-Чемберлен Рэдстон, – отвечаю.

-Чемберлен? – поднимает глаза Мышь.

-Чемберлен, – подтверждаю. – Так звали собаку моего отца, когда он был маленьким. Он ее очень любил, но она все равно умерла. А потом он стал взрослым, и когда родился я, назвал меня тем же именем.

Полицейский почесал затылок под фуражкой. А потом ЗАПИСАЛ все, что я сказал! Нормальный так расклад.

-Наверно, злишься на отца? Я бы своего за такое точно ненавидел.

-Ну, отцом-то он хорошим был. Да и собаку винить не за что. Мы с ней даже сдружились.

-Сдружились?

-Ну да. Я с пятнадцати лет каждый год на свой день рождения езжу поссать на ее могилу.

У Мыши расширились глаза. Но и ЭТО он тоже записал!

Я прихерел. Я решил держать рот на замке.

Все, что вы скажете, будет использовано против вас в суде. А если он составит из этой херни мой психологический портрет и потом припаяет куда-нибудь туда, где я это видеть буду совсем не рад? Скользкий тип. Я решил держать ухо востро. Поскольку ничего эпохального я больше не выдавал, он спрашивает сам:

-Кем вам приходился Профессор Нарния?

-Да никем, – подумав, решаю я.

-Это как?

-Да вот так.

Полицейский задумался.

-Тогда в каких вы были отношениях?

-Отношениях? – не врубаюсь я.

-Да, в каких?

Я молчал. Иногда совершенно банальные вопросы ставят меня в тупик. Мозги просто переклинивает, и я не соображаю. Ничего не могу ответить.

-Так в каких отношениях выбыли с Профессором Нарнией? – наседает Мышь.

Я вдруг разозлился. Невероятно разозлился. Сам не знаю на что. Старик умер, а тут эти вопросы. Нервы сдали. А Мышь продолжает долбить:

-В каких отношениях ты был с покойным Профессором Нарнией?

Это меня доконало.

-В сексуальных, – говорю. – Он меня ебал каждый день. В жопу. За деньги.

Мышь начал записывать, потом отложил ручку и остановил скольжение глаз на моем лице.

-Послушай, – говорит. – Бросай свои приколы. Сколько из того, что ты сказал – правда? Ты понимаешь, что свидетельские показания – серьезная вещь? И тебе придется отвечать перед законом?

-А вы помаете, что старик умер? – говорю. – Раз – и все! Повесился нахуй. Вам это привычно, перед вами тысячи таких проходит. Я и не требую сочувствия и понимания. Но, блядь!..

Я замолчал. Мышь терпеливо ждал продолжения, но я молчал.

-Полегчало? – спрашивает, когда пауза затянулась.

-Ну да, – вздыхаю.

Он вырвал лист из блокнота (и спрятал в карман) и говорит:

-Давай тогда с начала. Имя?

…Потом они ушли, я вышел на крыльцо, закурил, провожая взглядом удаляющиеся спины. Потом глянул на поле. Тело Профессора Нарнии забрали, но дух его смерти еще висел над зеленым морем. Вертолет, на котором он повесился, казался проклятым. Его никто никуда не забрал – хотя тоже улика.

Я выбросил окурок и вернулся в особняк.

 

Дверь закрылись, и я почувствовал себя запертым. Словно пленник в темнице, некий призрак старинного замка, ястреб в клетке, брошенной в болото. Вернувшись в главный зал, сел на прежнее место и закурил. Никто из слуг никогда не говорил мне, чтобы я не курил в особняке, не стряхивал пепел в вазы и не бросал туда бычки. Никто никогда этого и не скажет. Это была не их забота. Профессор Нарния всюду ходил со своей сигарой-МОНСТРОМ, пепел стряхивал прямо под ноги, да и саму ее швырял куда попало. Исключительно по рассеянности, долбоеб.

Прислуга еще толпилась здесь, переговариваясь. Я ничего не слышал: ни слов, ни голосов. Вакуум заполнил тело, словно я был надувным человечком, накачанным гелием, мудила.

Я все курил и курил. Думал: что станет со всеми этими людьми? Хозяин особняка мертв, и что же, теперь они все разъедутся, а дом обветшает, опустеет и тоже умрет? Вряд ли. Они останутся здесь, будут работать дальше, пока старика не похоронят, они все еще его слуги, его работники. А потом просто у особняка появится новый хозяин – и все. Они будут и так же работать, если только он не уволит всех к чертям. Люди приходят и уходят, а херов механизм вращается. Всегда, всегда, всегда – не стоит даже думать о таком.

Подошел Альфред.

-Вы ведь останетесь здесь до похорон, Чемберлен?

-Конечно, Альф.

-Спасибо.

-Ну ты еще мне спасибо говори каждый раз когда я посрать схожу.

Альфред лишь чуть склонил голову и удалился. Все слуги постепенно разошлись. Работа и жизнь в особняке продолжались. Профессор Нарния мог сутками просиживать в кабинете, но движение здесь не замедлялось, теперь он в объятиях смерти, но все продолжается, как всегда, уебок.

А я все сидел и курил в одиночестве собственных мыслей. А мыслей не было. Старик сдох – и хер с ним. Но я не мог оставаться равнодушным. Из мозаики моего пребывания здесь вынули главный элемент, теперь пазл утратил целостность.

Я бросил окурок в вазу. А по особняку ведь стоят пепельницы – много пепельниц, в каждой комнате, каждом коридоре. Зачем? Я взял из бара две бутылки виски и ушел в свою комнату. Первую бутылку открыл еще по дороге…

Не знаю, почему мне захотелось напиться. Самоубийство старого еблана не подкосило меня. Скорее, я почувствовал безнадежность. Какую-то безысходность. Пустоту. Словно сам проходил через ворота смерти – но это и близко не было так. Я просто не знал, что делать.

Не знал, что чувствовать, что должен чувствовать. Должен ли что-то сказать или сделать. Должен ли? Я хлебнул из бутылки. Стало лишь хуже.

С другой стороны, эти чувства проходили со мной через всю жизнь, и всю жизнь у меня было лишь одно решение. Я хлебнул еще раз.

Пустые коридоры, чистая и ухоженная картинка, залитая светом нового дня. Полная старой рухляди, превосходно сохранившейся, превосходно выглядящей, но которую бесполезно даже крушить. И потерянный призрак, бредущий по этим коридорам, словно истончающий в лучах солнца, блекнущий в новом дне, его красках, красоте, радости, сиянии и возможностях, исчезающий…

Все уходят – так или иначе. Ничего не поделать. Сколько людей ушло из моей жизни, исчезло навсегда, в безызвестности. Где они и что с ними? Живы ли еще? Я даже не вспоминаю о них. Сколько умерло. Скольких я потерял. Однажды мы потеряем все. Ненависть, любовь, вражду, дружбу, безразличье. И что же?

Я так же смеюсь, так же плачу, так же поедаю пищу, радуюсь или печалюсь, так же курю, испытываю наслаждение и страх, жизнь продолжается, я так же веселюсь, так же мастурбирую, так же читаю книги и слушаю музыку, люблю, ненавижу, целюсь с кем-то, так же открываю глаза новым днем и продолжаю жить. В этом нет никакого смысла, никакой морали. Никогда не будет.

Просто моя жизнь длиться, а их – уже оборвалась. Или наши жизни больше не связаны, не пересекаются. И я не знаю, живы ли эти люди, есть ли какая-то разница, даже если они мертвы? Но почему-то все равно горько знать, что их больше нет.

Приходится мириться со многими вещами. Их не избыть, не изжить – приходится существовать с ними. Но если смириться не получается – приходит время красивых фраз. Время чужих жизней, чужой боли, чужих историй.

Виски хлынуло в горло и стекло в желудок. Меня начало покачивать. Завалившись в кровать, я запустил какой-то фильм и закурил. Я смотрел на экран и видел лишь сменяющие друг друга картинки. Я не понимал, что происходит, что я вижу и куда вообще смотрю. Не понимал смыл действия, не понимал людей, их фразы, их лица, характеры. Я перестал осознавать происходящее.

Передо мной был ЭКРАН (что такой экран?), и я смотрел на него. Изображение (изображение?) двигалось. Что-то происходило. Но я не видел смысла ВО ВСЕМ ЭТОМ. В том, что я лежал на диване и смотрел в экран, на котором что-то было, происходило, в том, что я вообще находился здесь. В том, что я – это я. Бессмыслица. Кто я? Что происходит?

Но я не знал, где я должен быть, что должен делать, что чувствовать, чтобы обрести хоть крупицу смысла, чтобы ощутить это. Хоть что-то. Я затушил сигарету и приложился в бутылке. В этих действиях тоже не было смысла.

Нет смысла, что мое сердце билось. Нет смысла, что я дышал. Нет смысла, что я жив. Нет смысла ни в чем. В движении воздуха, в пении птиц, в вере в бога, в уезжающих машинах и открывающихся дверях лифта. Нет смысла в книгах, во всех этих миллиардах миллиардов исписанных страниц. Никакого смысла в словах. В тысячах тысяч фильмов, песен. Нигде во всем мире, и в самой вселенной. Может, только в Боге, но где он?

Я словно провалился в воздушную яму, выпал из мира, словно наступил Конец Света. Каким я был, что я делал – все это не имело смысла. Ничего, никогда, никогда.

Но я смотрел на экран, этот чертов хренов экран. Продолжал пялиться, отхлебывая из бутылки (бессмысленной бутылки бессмысленного алкоголя), бессмысленно курил бессмысленные сигареты.

Где-то была жизнь, продолжалась осмысленная бурная жизнь, кипящая. Которую я утратил настолько, что уже не верил, что она есть или вообще может существовать. Я утратил всякую чувствительность. Все стало неимоверно далеким.

И плевать на этого старого шизанутого самоубийцу. Дело было в мире, дело было во мне. Бессмыслица. Я продолжал нагружаться. Даже мысли больше не шевелились.

Фильм закончился, но я так и не смог углядеть в этой белиберде хоть капельку смысла. Пошел второй фильм, но и это я едва осознал. К тому моменту я уже порядочно нагрузился. Все оставалось скомканным и неопределенным.

Без мыслей, без любви, без грусти я смотрел в потолок и курил. Потом прикончил вторую бутылку и уснул.

Я очнулся в темноте. Слабый лунный свет заливал комнату. Мир утопал во тьме и тишине. Мне было хреново. Я чувствовал себя разбитым, как яйцо, из которого все вытекло. Осталась лишь скорлупа в вязкой жидкости. Но мне стало лучше.

Я долго отливал в туалете, затем долго мыл лицо холодной водой в ванной и долго пил из-под крана. Особняк был залит темнотой и тишиной. Он спал. На дворе стояла глубокая ночь. Все еще чувствуя тошноту и слабость, я закурил и двинулся на кухню. Темные пустые коридоры превращали мир во что-то ирреальное. Думать не хотелось.

Достав баночку пива и немного мяса, я присел за кухонный стол и стал смотреть в ночь. Особняк казался затерянным во времени, окруженный лишь тьмой, отрезанным от всего мира. Я ощутил какое-то загнанное одиночество, будто единственный человек на планете.

Захотелось почувствовать чье-то присутствие, позвонить кому-нибудь, далеко-далеко, кто ни за что не может оказаться рядом, но существует, живой человек. Словно услышать утешающий голос из другой вселенной.

Все было грустно, пусто и бесчестно, будто вымерли все кузнечики.

Я проблевался и закурил. Они есть, эти живые огоньки души, теплые и близкие люди, родные – но бесконечно далекие. Ты же знаешь, что есть.

Но сейчас я в это не верил. Они все куда-то исчезли. Оставалась лишь темнота этой кухни и молчание мира.

Я докончил бутылку и доел мясо. Достал второе пиво и, прикончив по дороге, отправился досыпать.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.019 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал