Крутые девяностые

Между тем, Саша оказался вовсе не идиотом. Он был из тех, кто перепробовал сотни форм жизни в крутые русские девяностые годы. Он ощутил свист и скорость русского вре­мени, когда час шел за год, как никогда ни до, ни, видно, по­сле. Он был из тех, кто понял смысл энергии, перекроил пассивную ментальность.

Мало кто в России жил в -е годы -- почти все плака­ли. По разным поводам. Плакали от радости, получив сво­боду. Плакали обкраденные. Плакали обстрелянные. Почти все пугливо озирались, держась за карман, не включаясь в игру, шаря на обочине. Начиненная деньгами Москва каза­лась этим " почти всем" беднейшим, пропащим городом мира.

Деньги валялись на бульварах и площадях, залетали с ветром в подъезды, кружились на лестничных клетках. Их можно было сгребать метлой, -- только дворников не было, были новички-любители, и гребли они поначалу неумело, доморощенно -- занятие настолько утомительное, что не хватало времени пересчитывать выручку по вечерам, так спать хотелось. Деньги держались в ведрах, тазах, больших кастрюлях, их были миллионы и миллионы, они обменива­лись на зеленые, и зеленых можно было за неделю накру­тить на миллион.

Обменный пункт стал сильнее, чем " Фауст" Гете. Он ра­ботал без выходных.

Но для " почти всех" деньги были невидимками, они их не гребли, теряли. " Почти все" твердо знали, что раньше они ели помидоры, а однажды даже купили в покойном " Руслане" бельгийский, в клеточку, костюм; теперь не хвата­ло на картошку. " Почти все" терпеливо ждали разъяснений по телевизору. Они не догадывались, что нигде в мире ни­кто никому ничего не объясняет, когда на бульварах и пло­щадях валяются кучи денег. Затем " почти все" плевались у телевизора и доплевались до того, что некоторые из них

стали бомжами. " Почти все" вяло ходили в поисках какой-то правды. Вдруг стало полно всего в магазинах. Это было особенно оскорбительно. И захотелось " почти всем" уви­деть пустые, привычные прилавки, уйти в добрый мир оче­редей.

Саша начал с носков в переходе. После носков и защи­ты свобод в живой цепи у Белого дома он торговал сигаре­тами, антиквариатом, иномарками, владел складами и мага­зинами, незаконно владел оружием, организовывал банки, хотел купить " Аэрофлот", вместо чего построил кирпич­ный завод и фабрику пуховых платков. Крупно горел, обанкротился, стрелялся в ванной и пропил немало собст­венной крови. Выжил, вернулся к " наперстку", вошел в игор­ный бизнес, надел красный пиджак, открыл мужской жур­нал, разорился, задолжал всем. Чечены его закапывали в подмосковном лесу. Точнее, ему предложили самозакапы­ваться лопаткой.

Философией -х стала компьютерная игра. Виртуаль­ность клубилась в воздухе весенним туманом. Каждому по­лагалось несколько жизней, гардероб менялся не по сезону, а по наитию, слетались птицы, звенели мечи, из груди вы­рывался звук боевого спазма. В Сашу стреляли, он отстрели­вался, работали скважины, он кинул деньги на Запад. Обза­велся недвижимостью в Лондоне. Завелись в голове тарака­ны. Занялся русской философией, задвинул православие, внял Алтаю, заделался отшельником, нырнул в буддизм, буд­дизм сменил на индуизм, плясал, ушел в астрал. Индуизм сменил на иудейство (не будучи евреем), какое-то время ма­ялся атеистом, опростился, стал вегетарианцем. По воле сердца приняв епитимью, поменял джип на драные жигули, ужесточил разборки, дал зарок не прикасаться к женщине три года.

Это было десятилетие русского тела. Утрата материа­лизма привела к обнаружению материальности. Девочки стали мальчиками и -- наоборот. Желания обволоклись смазкой унисексуальности. Саша случайно обнаружил в се­бе мусульманство, завел пять саун и гарем, вошел в вуду, рва­нул на Карибы, оттуда -- в Нигерию, чудом остался жив в Ла­госе, вернулся, покаялся в Даниловском монастыре, стал ре­ферентом. Он работал в безопасности и даже осмеливался передо мной восторгаться подвигами советских гэбистов, любил Америку, ненавидел Америку, ностальгировал по прошлому, в прошлое не хотел. Саше недавно исполнилось тридцать. Он продолжал эксперименты со здоровым обра­зом жизни, сексом, кино, компьютерами, рекламой. Саша признал, что ситуация -- хреновая.

-- Блядь буду, если мы его не найдем, -- добавил он.

Мишень

Я -- мишень. Живой теплый комок, пригнувшись, бежит по полю. В меня стреляют кому не лень. У меня грязное, потное лицо, грязная одежда, рваная обувь, кровь под ногтями. На­верное, безумный вид. Нет ни времени, ни сил думать о се­бе. Я бегу. Без всякой надежды на успех.

Рассматривая как-то дореволюционные фотографии в красивом английском альбоме, я поймал себя на нехитрой мысли, что каждый запечатленный на них вот-вот станет мишенью несчастья, которое каждого разворотит. Волж­ские бородачи с рачьими глазами, расфуфыренные купчи­хи с чернявым блюдолизом-приказчиком под замоскво­рецким подолом, император на пне, отец Набокова с оторо­певшим, как у всех либералов, лбом, четыре теннисистки с яйцевидными ракетками в своем харьковском имении,

офицеры, обсуждающие на досуге " Русское слово", дере­венские отморозки, косящие в объектив, -- все впрок собра­ны для страдания, и, несмотря на их безмятежность, страда­ние уже прочитывается на лицах. Больше того, готовность к страданию. Не отпор, а пионерский салют. Готовность к унижениям. К мученической смерти.

Я испытал странное беспокойство. Такое прочтение фотографий было бы понятным, если иметь в виду знание о будущем, но я не мог отказаться от мысли, что будущее стра­дание присутствует в соотечественниках объективно, кем бы они ни были, независимо от злобы, любви и воззрений, независимо от меня.

На лица легла тень жертвы, куда более сильная, чем тень смерти, естественная для любой фотографии. Я поду­мал: завеса приоткрывается. В России существует особая до­бавка к обычной смертности, и даже в безобидном альбоме русские лица прекрасны той выразительностью, которую обеспечивает лишь насильственный выход из жизни. Их прозрачность, бледность как отсвет посмертной маски, смиренного пребывания в гробу с расстрелянным лицом красиво контрастируют с самонадеянностью заезжих фи­зиономий. А в лучших русских сострадательных портретах, как у Крамского, есть любование несчастьем.

Будущее было заложено, разгадано и представлено, и только требовалось, чтобы наступило. Но именно потому, что оно в русских присутствовало, оно и могло быть воз­можно. Все сошлось.

Осиновый ветер. Быть русским -- значит быть мише­нью. Жертвенность жертв -- тоже функция в мире, где мы освобождены от других обязательств, которые, на худой ко­нец, исполняем халтурно, поспешно, попутно. Бывают ред­кие периоды, когда русские забывают о своем страдательном залоге и начинают подражать прочим народам в их со­зидательном начале, что-то строить, к чему-то стремиться. Всякий раз это обрывается плачевно. Русская жизнь призва­на отвлекать людей от жизни. Сопротивление русской кос­ной матери только подчеркивает значимость этой матери. Россия должна быть собой точно так же, как Экклезиаст -- Экклезиастом, то есть одной составляющей библейских ча­стей.

Иное дело, что свой чистый опыт, христианский по внешним формам, Россия хотела передать другим странам, с другим предназначением, и потому долго и напрасно мучала их.

В современных условиях Россия выглядит потерянно, проигрышно относительно прочего мира, где активное на­чало заявлено органическим образом. Однако Россия создана для молитв, тоски и несчастья. Россия -- это вид страны, которая производит людское несчастье. Существу­ют исторически все условия, чтобы страна бесперебойно была несчастной. Русская власть верно справляется со сво­ими заданиями, какой бы ориентации она не придержива­лась. Россия хороша в проработке утопических конструк­ций, которые заведомо неосуществимы и на развитие кото­рых уходят многие жертвы. Большего странно ожидать да­же от такой огромной страны.

И, как каждую страну, Россию нужно судить по ее внут­ренним ресурсам и финальному результату. Пусть резуль­тат, с точки зрения Запада, выглядит негативно. Пусть он со стороны Востока тоже глядится странно. Но в России есть положительная неспособность к так называемой нормаль­ной жизни. На каждого царя есть свой Распутин. Россия продемонстрировала крайности человеческой натуры, раз­рушила представление о золотой середине. Она показала тщетность человеческой свободы. Ее нельзя не уважать за верность самой себе.

Основным стилем писателей, писавших и пишущих о России, остается сочувственная слезливость. Ошибка и за­падников, и славянофилов в том, что они желают России счастья. Славные деятели со времен Чаадаева, должно быть, неправы в своем коренном беспокойстве по поводу отчаянного положения родной державы. Страх перед страхом, боязнь насладиться его глубиной свойственна большинству русской интеллигенции, Вечная и беспо­мощная идея вытащить Россию за волосы вопреки ее воле встречается из книги в книгу и становится, по крайней ме­ре, назойливой.

Им всем подавай счастливую Россию с караваями, ку­личами и балыком. Их не устраивает килька в томате. По крайней мере, килька -- не их идеал.

Россия, бесспорно, опасная страна. Но здесь стоит со­гласиться с Ницше, призывающего " жить опасно". Проблеск определяющего национального сознания, смеси кнута и слащавого ханжества мне видится в позднем Гоголе, но даже у него не хватило сил провести мысль до конца. Предатели и некоторые иностранцы искренне пытались представить Россию как страну зла и несчастья, но делали это только ра­ди политического или туристического интереса, и потому оставались недостаточно последовательны. Мы всякий раз шарахаемся от новых доказательств того, что здесь каж­дый -- мишень. Однако приходит время, когда страна бе­гающих мишеней оказывается неконкурентноспособной, и общий труд, основанный на страхе и жертвенности, не вы­держивает, наконец, компьютерных перегрузок.

Продолжая в том же духе, " легообразная" Россия ско­рее всего исчезнет с лица Земли. Как древняя Эллада, где

греческие боги превратились в назидательные игрушки. У нас с Грецией есть даже симметрия не слишком святого ду­ха. Греция сгорела от религиозного формализма, Россия го­рит от формальной религиозности.

В экономии человеческого духа потеря России будет невосполнимой, не меньше, но и не больше того.