Глава 19. Посетители.

Из забытья я выхожу медленно, тяжелыми рывками. Пытаюсь открыть глаза, но в комнате слишком светло, и я тут же зажмуриваюсь. Вокруг пищат какие-то приборы. Я прислушиваюсь, но кроме них ничего не слышу. Ни голосов, ни шагов. Мне трудно дышать, в нос вставлена какая-то трубка. На грудь давит непонятная тяжесть, и я решаюсь приоткрыть глаза, чтобы понять, что со мной. Жмурясь от яркого света, я перевожу взгляд вниз и вижу, что все тело от ключиц и до живота замотано в бинты. Я хочу поднять руку, чтобы ощупать повязку, но чувствую, что не могу пошевелиться. Меня охватывает паника. Меня что, парализовало?! Я с ужасом рассматриваю свои руки, из которых торчат какие-то трубки и иголки. А внизу – на запястьях – я вижу узкие кожаные ремни, которые приковывают мои руки к кровати. Я судорожно дергаюсь, но ремни не ослабевают. Какого черта? Почему меня приковали к кровати, словно какого-то преступника? Я часто и прерывисто дышу, судорожно пытаясь понять, что здесь происходит. Я мог применить к врачам стихийную магию, пока был без сознания? Маловероятно, ведь я был так слаб, но не исключено…

Мои размышления прерывает скрип открывающейся двери. Я напряженно всматриваюсь в темный дверной проем, не зная, чего в таких обстоятельствах стоит ожидать. Как-никак, я абсолютно уверен, что если тебя связывают – то это не к добру. Однако в дверном проеме появляется вполне доброжелательного вида медсестра. На вид ей примерно лет сорок пять, в каштановых волосах белеют нити седины, карие глаза окружены лучиками морщин.

– Доброе утро, Гарри, – говорит она, а потом подходит к пикающим приборам и начинает что-то проверять по ним.

– Почему я связан? – мой голос ужасно хриплый, а горло противно саднит.

– Ах, ну да. Сейчас развяжу, – она шустро отстегивает ремни на руках, и я машинально потираю запястья, стараясь не повредить тянущиеся от рук к приборам трубки.

– Это было сделано для твоей же безопасности, – поясняет медсестра, встречая мой вопрошающий взгляд. – Ты мог нечаянно повредить повязку, пока спал, а сейчас швы нельзя трогать ни в коем случае.

– Понятно. Как долго?

– Как долго что? – непонимающе спрашивает медсестра.

– Как долго я был в отключке? – уныло повторяю я.

– Восемь дней. Тебя недавно перевели из реанимации в обычную палату.

– И насколько все плохо? – спрашиваю я, жестом указывая на бесконечные бинты, плотно покрывающие мое тело.

– Повреждения очень серьезные, – признается она. – Но ты очень быстро идешь на поправку. Невероятная скорость регенерации тканей! – ее глаза загораются энтузиазмом фанатика-врача, и мне становится немного не по себе.

– Насколько серьезные? – перебиваю я.

– Не уверена, что тебе стоит сейчас об этом слушать, – мнется медсестра.

– Но я хочу знать!

– Ну хорошо, – она делает глубокий вдох и продолжает. – У тебя раздроблено несколько ребер, разорваны межреберные мышцы, повреждены легкие. Сердце чудом осталось не задетым, как и крупные сосуды. На месте самой глубокой раны задет позвоночник. Учитывая обстоятельства, можно сказать, что ты родился в рубашке. Врачи опасались, что ты не выживешь. Двигательные функции остались не нарушенными разве что чудом. Единственные вероятные последствия – это проблемы с дыханием и, возможно, с сердцем.

Я терпеливо выслушиваю информацию. Что ж, могло быть и хуже. Если учесть, что я не рассчитывал выбраться оттуда живым, то мне и впрямь не на что жаловаться. Я облизываю пересохшие губы языком, но ощущения такие, словно провожу по губам наждачной бумагой.

– Можно воды? – спрашиваю я, чувствуя, что жажда скоро станет совсем нестерпимой.

– Да, конечно, – медсестра торопливо подает мне стакан с водой, осторожно помогая подняться. От резкой боли в груди у меня на миг темнеет в глазах, я делаю несколько быстрых глотков и снова ложусь на кровать, пытаясь принять прежнее удобное положение.

– Вечером к тебе придут люди, которые хотят расспросить тебя о том, как ты и твои товарищи заблудились в лесу. Твои друзья на их вопросы уже отвечали, но они хотят спросить всех, хорошо?

Я киваю.

– Вот и славно, – она улыбается. – Я также приглашу твоих родственников, их присутствие желательно.

– Кто-нибудь приходил ко мне, когда я был без сознания? – спрашиваю я, не особо, впрочем, заботясь об ответе.

От этого простого вопроса она разом грустнеет и отвечает, отводя глаза, будто чувствует вину или жалость:

– Нет, к сожалению, нет. Наверное, у твоих родственников были какие-то срочные дела или проблемы…

– На самом деле, мне это не так уж и важно, – я равнодушно пожимаю плечами, но тут же жалею об этом действии: тело пронзает боль, и я непроизвольно морщусь.

В палате повисает напряженное молчание.

– А как остальные? – быстро спрашиваю я. – У Дадли не было никаких осложнений с ногой? Как Дерек, Хейли, Сара, Пирс?

– Насколько мне известно, с твоими друзьями все в порядке. Во всяком случае, если говорить об их физическом состоянии, – добавляет она. – А в остальном… Разумеется, налицо сильнейший шок. Они еще некоторое время побудут под медицинским наблюдением. Это касается всех вас.

Я киваю и закрываю глаза. Усталость наваливается гранитной плитой, а у меня нет никакого желания с ней бороться. Медсестра добавляет что-то в одну из капельниц и желает мне спокойного сна. Через минуту голова начинает слегка кружиться, и я сам не замечаю, как снова погружаюсь в сон.

*****

Когда я снова открываю глаза, освещение в палате уже не такое яркое. Судя по всему, скоро наступит вечер. Мои руки больше не привязаны к кровати ремнями, и я решаю, что это хороший признак. Мне скучно лежать без дела, а засыпать снова пока не хочется. От нечего делать я скольжу взглядом по палате, но тут нет ничего интересного, и это занятие мне очень быстро надоедает.

Примерно через полчаса, когда я уже не знаю, куда деваться от скуки, дверь в палату открывается, и заходит уже знакомая мне медсестра.

– Он как раз проснулся, можете заходить, – говорит она кому-то за своей спиной.

В палату заходят дядя Вернон и тетя Петунья, а за ними незнакомые мне мужчина и женщина в деловых костюмах и с серьезными выражениями лиц. Они все рассаживаются на стульях рядом с моей кроватью. Я приподнимаюсь на кровати и облокачиваюсь на ее спинку, предчувствуя долгий разговор.

– Познакомься, Гарри, это мистер Эдкинс и миссис Уилсон, – представляет вошедших медсестра.

Я хрипло говорю слова приветствия, украдкой разглядывая незнакомцев. Мужчина очень молод, пожалуй, ему нет еще и двадцати. Серьезным выражением лица и порывистыми, но неловкими движениями он напоминает мне Перси Уизли. Женщина же, судя по виду, разменяла уже третий десяток. Ее спокойная уверенность и цепкий взгляд резко контрастируют с обликом мужчины.

Пока я изучаю вновь прибывших, медсестра продолжает:

– Они хотели бы услышать твой рассказ о том, что происходило в лесу.

– А, собственно, зачем? – я знаю, что это не особо вежливо с моей стороны, но не могу сдержать любопытства.

– Нам надо выяснить полную картину происшедшего, – вступает в разговор миссис Уилсон, – чтобы не допустить повторение этой ситуации. К тому же, нам необходимо выяснить, чья халатность привела к трагедии. В которой вы, мистер Поттер, пострадали больше всех.

– О, – я понимающе улыбаюсь. – Полиция ищет виновных, я правильно понимаю?

– Повежливее, мальчишка! – рявкает дядя, который выглядит все более и более раздраженным с того самого момента, как вошел в палату.

– Ну что вы, все нормально, – натянуто улыбается миссис Уилсон. Затем она снова обращается ко мне. – В целом, можно сказать и так. Когда мы вычислим людей, виноватых в случившемся, на них будут наложены штрафы, которые пойдут на компенсацию морального и физического урона пострадавших. В том числе вас и вашего двоюродного брата.

При слове «компенсация» в поросячьих глазках дяди Вернона загорается алчный огонек. Я хмыкаю про себя. Что ж, теперь ясно, что привело моего дядю в палату к горячо нелюбимому племяннику: жажда наживы. Мне почти жаль его разочаровывать…

– К сожалению, ничем не могу помочь, – я вежливо улыбаюсь и, несмотря на боль, развожу руками. Мистер Эдкинс уже собирается что-то возразить, и я быстро добавляю. – С поиском виновных, я имею в виду. Потому что в происшедшем виноваты прежде всего мы сами. Мы нарушили комендантский час, хотя это было строго запрещено, и вышли из лагеря в одиночку, что также противоречит правилам. Персонал школы просто не успел ничего предпринять…

– Не слушайте его, – быстро перебивает меня дядя Вернон, показывая мне исподтишка кулак. – Мальчик болен, он сейчас просто не в состоянии нормально мыслить… Он обычно очень настороженно относится к малознакомым людям, поэтому, может быть, будет лучше, если мы с Петуньей сами, в семейной обстановке, так сказать, все у него выясним. Не хотелось бы подвергать его еще большим травмам, он и так слишком многое перенес…

От ухищрений дяди мои губы сами по себе начинают кривиться, и я поспешно беру с тумбочки стакан воды, чтобы скрыть за ним свою ухмылку.

– Уверяю вас, судя по показаниям наших приборов, ваш племянник сейчас в нормальном состоянии, – при слове «нормальный» по отношению ко мне уже сам дядя не может удержаться от фырканья. Медсестра игнорирует его реакцию и продолжает. – И он может вполне адекватно рассказать обо всем этим людям.

Дядя недовольно замолкает, его взгляд выражает смертельную обиду. Тетя успокаивающе накрывает его сжатую в кулак руку своей.

После секундного молчания мистер Эдкинс говорит:

– Ну что ж, если ни у кого больше нет никаких возражений, прошу, мистер Поттер, продолжайте.

Судя по всему, у дяди есть еще не один десяток возражений, но он молчит. Я продолжаю рассказывать:

– Итак, как я уже сказал, в том, что мы потерялись, никто, в сущности, не виноват. Мы выбрались ночью в лес, заплутали, и не смогли обнаружить в темноте дорогу…

Мой рассказ занимает минут десять. По ходу повествования я замалчиваю все, имеющее отношение к магии, а также не упоминаю о Силенси. В остальном стараюсь придерживаться сухих фактов, чтобы не вызвать подозрений. В конце концов, если эти люди уже услышали версии происшедшего от пяти человек, то для меня же будет лучше, если моя собственная история будет походить на те, что они уже слышали.

Когда я заканчиваю рассказ, у меня начинают выяснять подробности нападения оборотня.

– Так что же за животное на вас напало? – спрашивает Эдкинс.

– Волк, – вру я, не моргнув глазом.

– Вы в этом точно уверены?

– Без сомнения.

– Ну что ж, так и запишем, – говорит он. – А то ваши товарищи описывают бог весть что. Тот парень, Дерек Брайтон, вообще утверждал, что на вас напал оборотень, – он хмыкает. – Что поделаешь, у страха глаза велики.

– Ну что вы, я абсолютно уверен, что это был именно волк. В отличие от моих товарищей, у меня была отличная возможность увидеть его вблизи.

От последнего замечания полицейский мигом перестает посмеиваться и начинает излишне усердно записывать что-то в блокнот. Кончики его оттопыренных в стороны ушей чуть розовеют.

– Итак, большое спасибо за помощь, – женщина поднимается со стула, и Эдкинс тут же подскакивает следом. – Не будем вам мешать. Наверное, вам не терпится побыть в семейном кругу.

Когда они выходят за дверь, медсестра добавляет что-то в одну из моих капельниц и говорит Дурслям:

– Можете пообщаться еще немного. Но мальчику сейчас лучше не переутомляться.

Стоит медсестре выйти за дверь, как дядя начинает орать на меня, брызжа слюной:

– Какого черта ты им наговорил, мальчишка? Ты хоть понимаешь, что только что сделал?!

– Разумеется, – спокойно отвечаю я. – Только что я помешал доблестным стражам порядка свалить мою собственную вину на других.

– Ты лишил нас компенсации, щенок!

– Ну, это, пожалуй, можно назвать одним из последствий… – глубокомысленно изрекаю я.

Глаза дяди Вернона становятся совсем уж безумными, он бросается на меня с кулаками, но его останавливает тетя Петунья.

– Успокойся, Вернон! – возмущенно восклицает она. – Поттер болен! К тому же, не забывай: он спас нашему сыну жизнь!

– Как же, – бурчит дядя Вернон. – Небось нечаянно свалился на этого волка с дерева, а теперь расписывает здесь черт знает что. Ему лишь бы выпендриться!

– А где Дадли? – я спешу сменить тему разговора.

– Он тоже в больнице, в другом отделении, – милостиво информирует меня тетя. – Мы хотели забрать его домой, но врачи пока не разрешают. Бедный Дадлик, тут такое ужасное питание!

Мне ничего не остается, кроме как мученически закатить глаза.