Патриоты и патриотки

На следующее утро он вошел в колею беспорядочной и гне­тущей жизни лояльных учителей, отдающих свои знания лояль­ным, как правило, ученикам средней школы оккупированной страны. Представившись директору, который напутствовал его двумя заповедями: «Входите в работу постепенно» и «Не забы­вайте вовремя поесть», он дал урок в пятом классе, где все ученики сидели как на пороховой бочке, потому что это был единственный класс, где учился энседовец, с которым приходи­лось считаться. Девочки из младших классов, тоже состоявшие в партии голландских фашистов, были детьми разного рода мелких людишек, сбитых с толку, колебавшихся и даже подвер­гавшихся преследованиям. В противоположность им аптекарь Пурстампер имел значительный вес в НСД, а его сын Пит, пользуясь отцовскими связями, на всех уроках и переменках держал себя вызывающе с презиравшими его однокашниками и учителями. Пучеглазый, с темными курчавыми волосами и повадками ищейки, что делало его похожим на своего отца, он непрерывно упражнялся в героизме, мученичестве и фискаль­стве; учителя, которые принципиально ничего ему не спускали, подвергались такой же опасности, как и его одноклассники, вписывавшие ему в тетрадки «изменник родины» и ругательства в адрес Мюссерта ¹. Он так усердствовал, что директор был вынужден вызывать к себе чуть ли не всех преподавателей и от­читывать их за проступки, которые он, правда, не считал зна­чительными, но последствий которых боялся (а кто не боялся!), а потому с примиренческих позиций старого оксфордца или же исходя из христианского учения о необходимости послушания «власть имущим» (впрочем, были и такие христиане, что точили

^{_____________________}

¹ Главарь голландских фашистов, председатель партии НСД.

свои ножи и мечтали о дне возмездия) советовал им протестовать по воскресным дням у себя дома под шелест утренней газеты.

Но еще и по другой причине директор не был слишком оже­сточен против мофов и энседовцев, которых имел обыкновение называть «наши покровители», предоставляя слушателям ин­терпретировать эти слова иронически. Он был большим ловка­чом по части закупок на черном рынке, что приносило ему боль­шое удовлетворение и примиряло с войной. В своих лекциях по экономике он при случае приводил в пример торговлю на чер­ном рынке. Из спортивного задора ему нравилось платить по двадцать гульденов за полкило масла, и для него было авантю­рой получать это масло с черного хода и хвастаться этим как необыкновенной удачей. Это была новая, милая, светская игра, в которой могли участвовать пожилые и толстопузые интеллек­туалы, не рискуя казаться дураками.

Война сделала одних голландцев героями, других — пре­ступниками, третьих — инфантильными подонками. Директор принадлежал к третьей группе.

День был дождливый, и в большую перемену Схюлтс зашел в учительскую, где его радостно встретили добросердечные коллеги и игнорировали те, кто чуял, что с ним не все ладно. Младшие классы играли во дворе в Сталинград, в подпольщиков и в концлагерь; доносившийся оттуда гам еще усиливал привыч­ную для школы атмосферу ожидания победы, которая могла произойти в любую минуту, но все время откладывалась в дол­гий ящик. Среди преподавателей четко выделялась группа ра­диооптимистов, которые отваживались даже в классах, где, конечно, не было энседовцев, предсказывать, что ждать осталось не больше трех месяцев.

Выходя из учительской, Схюлтс натолкнулся на преподава­тельницу английского языка Мин Алхеру, но не поздоровался с ней, хотя и перехватил устремленный на него мрачный, прис­тальный взгляд. В ее облике удивительно сочетались молодость и увядание: расплывшаяся в тех местах, где обычно расплы­вается женщина, она походила на мать по меньшей мере пятерых детей. Однако походка ее была эластичной, упругой, юношески спортивной — так ходят женщины, скользящие между бивач­ных костров, индейские скво.

На первых порах эта томно-спортивная походка Мин Алхеры в какой-то степени очаровала его, пока он не заметил, что некоторые учителя уже крепко связали их имена, после чего он стал стараться обращать на нее как можно меньше внимания.

Спустя некоторое время она обручилась с учителем англий­ского из какого-то гельдерландского городка, но не прошло и года, как помолвка была разорвана; однако и тогда ему не стои­ло труда держаться от нее подальше. А теперь уже и все учителя, судя по разговорам в учительской, решили держаться от нее подальше. Услыхав от Схауфора (считавшегося среди учителей одним из наиболее умеренных) слово «Deutschfrenndlich»¹, Схюлтс понял, что то, о чем рассказал ему накануне Ван Бюнник, основано на более или менее достоверном факте. Было известно, что учительница Пизо, невероятная толстуха, власт­ная, жестокая, со своим неизменным секундантом тощей юфрау Бакхёйс напрямик призвала изменницу к ответу. Впрочем, в ее признании не было необходимости. Один из учителей видел Мин Алхеру в кафе с немецким офицером, но из опасения про­слыть сплетником он, когда дело приняло скандальный оборот, не стал открыто ее разоблачать.

— Я уверена, что она им сочувствует, а может, она их сек­ретный агент или провокатор! — кричала юфрау Пизо, заглу­шая и без того громкие голоса спорящих.— Захотела сладко есть!

— Продажная шкура, — как бы в воздух сказала юфрау Бакхёйс, откинув в тень свое лицо грязно-серого цвета, цинич­ное лицо — иллюстрация теории врожденной преступности Ломброзо, — окутанное дымом бесчисленных сигарет, которые она не курила только в классе. По общему мнению, у обеих дам был вульгарный вид; особенно часто распространялся на эту тему Ван Бюнник, который сейчас вступил в разговор:

— А может, она в него влюблена.

— Вермахт — это не СС, — подтвердил Схауфор, безуко­ризненно одетый мужчина с элегантной белокурой бородкой, — и с гнусностями гестапо он тоже ничего общего не имеет...

— Голову обрить, голову с плеч долой, а потом четверто­вать! Она дождется...— прокричала Пизо.— Мофы — это мофы, а вы, как мне кажется, чересчур миндальничаете...

— А как он выглядит? — спросила молоденькая учитель­ница, но была немедленно призвана к порядку властным взгля­дом голубых глаз юфрау Пизо и хриплым покашливанием юфрау Бакхёйс, у которой, как у гангстера, сигарета повисла на ниж­ней губе.

— Об этом спросите у Палинга. Палинг! Где Палинг?..

^{__________________}

¹ Пронемецки настроенная (нем.).

Учитель ботаники и зоологии, который должен был отоз­ваться на это имя, счел за благо ретироваться, Схауфор настаи­вал на своей точке зрения.

— Не надо преувеличивать! Неужели мы не можем раз и навсегда провести черту между нацистами и просто немцами, между энседовцами и теми голландцами, которые только под­держивают отношения с оккупантами?

— Ваша точка зрения нам давным-давно известна, — на­смешливо сказала юфрау Пизо, — и никто из нас ее не разделяет. Все они вонючие мофы, все без исключения!

Раздался смех. Слова «вонючие мофы», произнесенные да­мой вроде бы интеллигентной, прозвучали довольно эффектно, как бы приобретая права гражданства в самых образованных слоях привилегированного общества.

— Осторожней! — крикнул кто-то.— Пит Пурстампер под­слушивает под дверью!

— И пусть его подслушивает! — завопила юфрау Пизо.— Если на то пошло, так я своими руками сверну ему шею.— Она расправила свои полные плечи, хищно растопырила пальцы рук и залилась жестоким, сладострастным смехом.

— Ну, пострел, подойди-ка поближе. Ведь ты меня не боишься? Подойди к своей мамочке, а ну-ка! Э нет, не уде­решь!.. Хвать, вот я и поймала тебя! Р-раз! Теперь тебе не вы­вернуться. Крак-крак... шршршр...

Пантомима, в которой юфрау Пизо сворачивала Питу шею, имела большой успех. Учителя хлопали себя по ляжкам, юфрау Бакхёйс поперхнулась табачным дымом, даже Схауфор и тот покатился со смеху. Но он не успокаивался; Схюлтс знал, что сейчас он будет продолжать провоцировать юфрау Пизо, ведь игра эта повторялась чуть ли не каждую неделю, и юфрау Пизо была благодарна Схауфору за то, что он поставлял ей благодарный материал для этой игры.

Но в глазах Схюлтса юфрау Пизо не была комическим пер­сонажем. Ее брата расстреляли за участие в Сопротивлении, сама она чем могла помогала евреям. И притом соблюдала осторож­ность: все ее фарсовые выступления не выходили за стены учи­тельской. В этих представлениях роли были заранее распреде­лены: юфрау Пизо всегда нападала, юфрау Бакхёйс приберегала свою кровожадность для будущего и пока молчала, Схауфор выступал адвокатом «вонючих мофов», остальные — сколько их там ни собиралось — были судьями. Ван Бюнник всегда иг­рал двойную роль: в глубине души и наедине со Схауфором он

его поддерживал, а во время споров он постепенно отсту­пался от него, увлекаемый волной всеобщего патриотизма.

Ну а Схюлтс старался по возможности держаться в стороне не только потому, что из-за своего немецкого происхождения он в подобных диспутах был почти что подсудимый — никто ведь не подозревал, что он работаем в группе Маатхёйса, — но и потому, что эти споры не были принципиальными.

Он не отрицал, что у немцев были и «положительные сто­роны», например молодые люди уступали в поездах и трамваях место пожилым, но разве эти случаи могли иметь какое-нибудь значение в борьбе за судьбу целого народа? Все равно что поща­дить врага, с которым дерешься насмерть, потому только, что от него пахнет лавандовым мылом. Однажды у входа в вагон элект­рички Схауфор видел, как немецкий солдат, тоже пассажир, преградил дорогу мужчинам, пока не вошли все женщины; это он отметил как положительный для немцев факт. Пизо и Бакхёйс обрушили на него в ответ целую канонаду: вонючий моф выпендривался, хотел показать свою власть, завести интрижку с какой-нибудь девчонкой, которая ехала в этом ва­гоне, хотел соблазнить ее и тому подобное. Схюлтс не смолчал, и его реплика: «Хорошо бы, если б немцы проделывали с на­шими мужчинами только это» — была самой удачной и произ­вела впечатление даже на Схауфора, умевшего оценить тонкий ответ; но никому и в голову не пришло, что в этих словах со­держался упрек не только Схауфору, но и всем остальным. Думать надо о вещах гораздо более важных, чем вежливость или невежливость немецкой военщины.

Споры между учителями чаще всего велись на самом низком уровне. Все они были интеллигентные люди, но война, очевидно, оказывала на них оглупляющее действие, а изолированное поло­жение маленькой оккупированной страны свело их интересы к мелочам, и поэтому реальная работа во имя настоящего дела подменялась у большинства стремлением сделать что-нибудь очищающее их нравственно, сводившееся, однако, к пустякам. Если кто-нибудь говорил, что у немецких солдат красивые пуговицы, его объявляли предателем родины, однако никто не думал о том, что растрачивать свое время и духовные силы на обсуждение подобных «проблем» — само по себе есть преда­тельство по отношению к своей родине. Предательством, оче­видно, можно было считать даже бесконечные споры о свободе и человеческом достоинстве; как ни красиво все это выглядело, но, наверное, можно было лучше распорядиться своим временем

и не заниматься бессмысленными псевдоидеологическими дис­куссиями. Схюлтсу же, по-видимому, помогало воздерживаться от этих дискуссий его немецкое происхождение. Немцы, как правило, либо тошнотворные фанатики определенной идеи, либо ее ярые противники. Только об одном таком разговоре Схюлтс вспоминал с удовлетворением. Схауфор проводил тогда параллель между Гитлером и Наполеоном, оправдывая позицию Билдердейка ¹и его единомышленников; поводом послужило из­вестие о предполагаемой организации гильдии педагогов, про­тив чего, разумеется, все восстали (кроме директора, который, как обычно, до получения указаний от высказываний воздержи­вался). Схауфор считал, что организация гильдии — это меро­приятие только административное, и оно приемлемее, чем за­кон об арийском происхождении и чистоте якобы существую­щей германской расы. «Став членом этой гильдии, — развил свою мысль Схауфор, — можно взять инициативу в свои руки и изнутри бороться против действий немцев. Отступать шаг за шагом, — советовал он, — чтобы выиграть время. Делать вид, что повторяешь все движения врага. Точь-в-точь как в джиу-джитсу. Став членами этой гильдии, мы будем партизанить в ее рядах». Теоретически это, может быть, и выдерживало крити­ку, но при этом упускалось из виду, что подавляющее боль­шинство народа наверняка восприняло бы вступление в гиль­дию как малодушие. Никто не разгадал бы эту хитроумную по­литическую комбинацию, а моральный ущерб мог оказаться очень большим.

Нынешняя оккупация, доказывал Схюлтс, отличается от наполеоновской не только тем, что фашисты в большей степени варвары, но и главным образом позицией, какую занимает народ — ведь во времена французского нашествия он держался в стороне. Теперь мы имеем дело с широкими слоями народа, а не с верхушкой бюргерства, которое опозорило себя навеки, выслуживаясь перед «корсиканским бандитом».

Обычно все ожесточенные дебаты свидетельствовали лишь о скудости мысли спорящих, которые дипломатическими уверт­ками пытались замаскировать свое филистерство. Только этот один спор действительно велся на высоком интеллектуальном уровне, но, как вспомнил он теперь, спор этот вели они вдвоем: он, Схюлтс, и Схауфор; Ван Бюнник играл роль осторожного

^{__________________}

¹Биллем Билдердейк (1756—1831) — известный нидерландский поэт, приветствовавший оккупацию страны армией Наполеона.

секунданта, остальные предпочитали молчать, им, наверное, было просто скучно...

— Ну и любите вы выворачивать все наизнанку, — взвизгну­ла юфрау Пизо под громкий смех присутствующих, к которому она под конец тоже присоединилась. Пользуясь случаем, она хотела вернуться к своему старому проекту: устроить сбор денег для тех, кто скрывался в подполье. Учителя должны были ходить из дома в дом, сперва к родителям своих учеников, потом и в другие семьи. Директор в свое время отсоветовал, ссылаясь на то, что волей-неволей они привлекут к делу школьников, эту банду трепачей. Ее план и на сей раз не вызвал особого энту­зиазма. Схюлтс тоже не поддержал эту идею, он ведь поклялся Маатхёйсу и Ван Дале, помимо их общей работы, не предпри­нимать ничего, что могло угрожать его личной безопасности; уже одна его связь с укрывавшимся у Бовенкампа беглецом грозила ему большой бедой.

— Нет уж, давайте не будем заниматься такими вещами, — сказал Ван Бюнник, улыбаясь своей широкой улыбкой идеали­ста, в то время как некоторые из его коллег направились к выхо­ду, — я и так достаточно жертвую в фонд Сопротивления, содей­ствуя ему другими способами. Мое оружие — это оружие духа...

Юфрау Бакхёйс поперхнулась кашлем, она так залихват­ски, по-мужски курила, что, казалось, густой чадный дым сте­лется по полу. Выходя из учительской, она зажгла свежую сига­рету и в дверях столкнулась с юфрау Алхерой, входившей с книгой в руках. Все расступились, как если бы Алхера была за­разной, она же, хоть и перехватила испепеляющий взгляд юфрау Пизо, непринужденно прошла среди внезапно наступившей мерт­вой тишины мимо бросившихся к дверям учителей к шкафу с книгами той присущей ей воинственной эластичной походкой, с какой индейская скво бесстрастно скользит меж бивачных огней, предавая своих соплеменников ради того, чтобы принести огненной воды своему возлюбленному. И пожалуй, у Схюлтса она вызывала уважение.