II – Литературная реабилитация

У Альфреда де Виньи сатана воплощает проклятую и священную красоту, исполненную

величия и благородства, прекрасную и несчастную из-за непомерной гордыни. «Я отделил

свой лоб от других лбов, склонившихся.» Эти слова Виньи вкладывает в уста дьявола в

одном из своих стихотворений, которое, правда, впоследствии он исключит из своего

творческого наследия. «Элоа, или Сестра ангелов» (Eloa ou la soeur des anges) в конечном

счете является объемистой поэмой во славу Люцифера:

«Его назвали светоносным,

Потому, что он повсюду нес любовь и жизнь.»

Это Прометей, который дает «сладострастие вечеров и блага тайны» и соблазняет ангела

Элоа:

«Коснись моей руки.

Скоро в равной неприязни смешается для нас добро и зло».

Кроме того, Виньи собирался написать поэму об ангеле-демоне женского лола, Лилит,

подруге Люцифера и возлюбленной Адама. Романтики подхватили тему «женщина и

дьявол», придав ей положительный, почти нежный аспект.

В сущности, романтическая традиция тяготеет к оправданию сатаны. Виньи замышлял

написать «Прощенного сатану» (Satan pardonne), а Виктор Гюго аналогичный замысел

воплотил в грандиозной эпопее «Конец сатаны» (La fin de Satan), которая заканчивается

отрицанием зла, являющегося просто-напросто небытием. Одинокий гордый сатана

спускается в царство тьмы, где царит его дочь Лилит. Другой его дочери, Свободе,

рожденной из пера от крыла, на которое упал божественный взгляд, Бог разрешает

спуститься в мир теней, и она рассеивает тьму. Лилит оказывается всего лишь небытием, и

таким образом Свобода прекращает борьбу между добром и злом:

«Архангел возродил жизнь, а демон –

завершил,

И я стираю зловещую ночь, и мне ничего

не остается.

Сатана умер, да здравствует сатана;

о, небесный Люцифер!»

О том, чтобы наступил конец злу, мечтал и Бальзак. По-своему он говорит об этом в

произведении «Мельмот примиренный» (Melmoth reconcilie) (1835), излагая новый вариант

договора с сатаной. Дьявол дает Джону Мельмоту абсолютное знание и всевластие в обмен

на его душу. Но очень скоро эти дары сатаны становятся невыносимыми, и Мельмот

45

перепродает их кассиру Кастанье, который довольно быстро также пытается их сбыть с рук,

поскольку не может вынести этого всеведения, сопровождаемого желанием, которое уже

ничто не способно удовлетворить. Подарки сатаны, каждый раз продаваемые по все более

низкой цене, в конце концов теряют всю свою ценность, полностью себя исчерпав и

рассеявшись. Мифы: космический Гюго и социальный Бальзака – объединяет идея

отрицания зла.

У Бодлера сатана не исчезает. Напротив, он становится повседневным спутником,

неотделимым от тех, кто существует во плоти, а именно – от нас, и – совершенно

амбивалентным. Он проявляется в желании, искусе, сладострастии, горечи и печальных

помыслах о завтрашнем дне. Поэт обращается к нему с поэтическими литаниями:

«Приемный отец тех, он в черном гневе

Выгнал из земного рая Бога-Отца.

О, сатана, сжалься над моей

продолжительной нищетой!»

Рембо мечтал изгнать из себя сатану, предоставив ему статус ангела, чтобы освободить

свою душу от паразита. Ну а у Алоизиюса Бертрана дьявол вездесущ: «Дьявол существует.

Он разглагольствует в палате депутатов, он судится во Дворце правосудия, он играет на

бирже. Его видят повсюду, как я вижу вас». Даже те, кто отрицают дьявола, находят

средство его воссоздать, как это происходило, например, с Лотреамоном; вопреки самим

себе, они были охвачены инфернальным действом и искали спасения.

Тоска о потерянном рае – тема, постоянно возникающая в русской литературе XIX века.

Произведения Гоголя вращаются вокруг двух вопросов: как наложить окончательное

заклятие на дьявола и как вернуть человеку его первозданную чистоту. В произведениях же

Достоевского дьявол появляется лично. Он ведет разговор с Иваном Карамазовым в

совершенно обыденном обличий: «Это был какой-то господин или, лучше сказать,

известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine» (фр.

«под пятьдесят»), как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно

длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в ка кой-то

коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный...». Он страдает

ревматизмом, его властолюбие невелико, и его не слишком беспокоит, верят или не верят в

его существование. И если в таком виде он кажется несколько потасканным, не о т того ли

это, что частица его сидит в каждом человеке? Он провозглашает вселенский атеизм, и мир

обречен – без надежды на спасение – погибнуть.

Подобная же двусмысленность дьявола, одновременно вездесущего и отсутствующего,

культивировалась и в литературе XX века. Для того, чтобы проиллюстрировать эту

навязчивую идею, встречающуюся как у атеистов, так и у верующих, достаточно нескольких

примеров. Принадлежащий к первым Джозеф Конрад в «Сердце тьмы» («Heart of the

Darkness») вывел образ работорговца Курца, сущего демона, олицетворенное зло. А вот

Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите» создал демоноподобного Воланда, который ему

понадобился для того, чтобы поставить вопрос о необходимости зла. В этот спор включается

и К.С. Льюис в «Письмах баламута» («The Screwtape Letters»), где дается переписка демона

со своим племянником, который озабочен захватом души: «Существует две равные

полярные ошибки в отношении демонов, – писал он во введении, – в которые наша раса

может впасть. Одна – неверие в их существование. Вторая – вера в их бытие и привлечение к

этим особам чрезмерного и нездорового интереса». Эти слова хорошо формулируют всю

двусмысленность проблемы, и когда тема Фауста в очередной раз была использована

Томасом Манном в истории композитора Адриена Леверкюна, продавшего свою душу за

четверть века творчества, мы видим Мефистофеля, непрестанно меняющего свою

внешность. Дьявол неуловим, он повсюду и нигде. Можно распознать лишь его следы в

поведении человека.

46

У Поля Валери присутствие дьявола обнаруживается в стремлении быть уникальным,

которое порождает зависть ко всему, не принадлежащему индивидууму – в высшей степени

люциферово заблуждение. Все творчество Жоржа Бернаноса, начиная от романа «Под

солнцем Сатаны» (Soleil de Satan) до романа «Господин Уин» (Monsieur Uine), в сущности,

является обширным исследованием, посвященным поиску места, которое дьявол занимает в

нашем мире, дьявол, который в первом из названных произведений еще не слишком заметен,

но во втором он становится поистине страшным своей невидимостью, когда вторгается в

наше существование в виде тоски, в виде тягот жизни: «Не существует людского несчастья,

господин аббат, есть тоска. Никто никогда не разделял тоски человека, и никто никогда не

оберегал его душу». Ну, а зло – не что иное, как то, чему мы сами способствуем. Без него

герой растворился бы, и г-н Уин, олицетворяющий зло, приближаясь к смерти, ощущает, как

он тает в небытии. Дьявол прочно засел в нас. Лучший способ обеспечить его существование

– верить в то, что его нет.

Именно такие сентенции провозглашает Андре Жид, выказывающий в общении с

дьяволом завидную непринужденность. В романе «Фальшивомонетчики» (Journal du faux-

monnayeur) он пишет, как бы придумывая персонажей для своего произведения: «Мне был

нужен один [дьявол], который перемещался бы инкогнито по всей книге и реальность

которого утверждалась бы тем больше, чем меньше в него верили». Относительно же себя

самого Жид говорит, что дьявол его подловил: «Я верил, что укротил его, и в той же мере, в

какой я в это верил, Лукавый меня подловил». В высшей степени дьявольское искушение,

пишет он, это вопросы, не получающие ответа: вопросы о жизни, о бытии. «Великие

искушения, которыми одолевает нас Лукавый – это интеллектуальные искушения, вопросы».

Итак, в течение двух столетий литература активно обращалась к дьяволу. Разнообразие

подходов привело к такому смешению понятий о реальном и личностном существовании

этого вредоносного создания, что, например, Дино Бузатти в новелле «Путешествие в ад

века», делает его женщиной. У него массовым безумием, охватившим мир, управляет

сорокалетняя красавица г-жа Бельзебут. Поскольку зло прекрасно себя ощущает в

современном мире, а к концу тысячелетия, похоже, даже набралось новых сил, литература

еще не закончила задаваться вопросами о его природе.