Комплекс отношений между родителем и ребенком, взятый в своей несколько

Идеализированной версии, характерной для среднего класса, имеет ряд весьма специфических свойств, которые можно рассматривать как непосредственные источники поведенческой образности.

Во-первых, большинство людей перестают быть детьми, опекаемыми родителями и/или старшими братьями и сестрами в качестве родителей (или старших братьев/сестер), таким образом рано или поздно всем становится доступна «зеркальная» позиция. Таким образом, оба пола набираются опыта в обеих ролях —источник свободного от половых детерминант поведения. (Персона, исполняющая роль, противоположную роли ребенка, является матерью или старшей сестрой в большейстепени, нежели отцом или старшим братом, причем вне зависимости от своегобиологического пола. Половина из этих «мам» в своей детской роли принадлежали к мужскомуполу и, между прочим, роль домохозяйки потому-то и кажется нам обычно идеальноподходящей для женского пола, что она содержитмассу цитат из родительской ролимамы).

Во-вторых, наши паттерны проживания и наследования весьма однозначно дают нам

понять, что родители являются единственным примером властей во всем социуме, которые вполне честно и правомочно могут заявить, что оказывают на нас, своих подчиненных детей, временное давление «в наших же собственных интересах». По крайней мере, применительно к нашей западной культуре довольно смехотворно говорить о том, что ребенок дает родителям что-то эквивалентное тому воспитанию, которое он получает.

Здесь нет никакой заметной компенсации. Справедливость и гармония располагаются совсем не здесь. То, что дается одному поколению, передается таким образом следующему за ним, а не родителям. Здесь необходимо добавить, что эта важная неэгоистичная возможность в обществе все время подвергается пренебрежению со стороны молодежи.

Устойчивая образность нашей культуры является насквозь экономической, в духе Гоббса, она неутомимо крутится вокруг концепта социального обмена, и не удивительно, что все новые и новые голоса озабочены тем, чтобы показать, что родительская власть может быть дезориентирующей, подавляющей, неэффективной.

Здесь мы хотели бы показать, почему отношения между родителями и детьми имеют особую ценность в качестве способа сориентировать учащегося на важность социальных ситуаций как единицы социальной организации. В отношении большинства того, к чему ребенка поощряют, как и в отношении большинства того, что он должен терпеть от своих родителей, действует правило — все эти ситуации поощрения-ограничения являются зеркальным отражением поведения самих взрослых в тех или иных социальных ситуациях.

Тогда удивительным образом ключевым вопросом исследования становится такой: какой

модус поведения в социальных ситуациях мы принимаем в качестве средства

демонстрации нашего почтительного отношения к ним и в качестве лоции по ним?

В таком случае было бы полезно схематически набросать идеальную модель отношений между родителем и ребенком из среднего класса, ограничив сферу ее применимости ситуациями, когда и ребенок, и родитель включены в одну и ту же социальную ситуацию. Здесь необходимо учитывать то обстоятельство, что ребенок вступает в социальную ситуацию в положении, когда все его «базисные» потребности являются удовлетворенными и/или предусмотренными, стало быть, у него нет актуальных причин к тому, чтобы планировать что-либо или думать наперед о чем-либо. Можно сказать, что у ребенка всегда выходные.

И здесь мы сталкиваемся с эффектом, который может быть назван «разрешением на ориентацию». Ребенок имеет право на эскапизм — он может тихо отключиться от происходящего, убежать от него в свои мечты, погрузиться в глубокие раздумья и так

далее. У него есть санкция на то, чтобы броситься в слезы или, напротив, в смех, погрузиться в лихорадочное веселье и так далее. С этим «разрешением на ориентацию» связан и другой поведенческий эффект, связанный с применением заведомо неэффективных средств для того, чтобы достичь эффекта — такая поведенческая стратегия выражает снова-таки эскапистское желание сбежать, скрыться, однако это желание вовсе не обязательно должно осуществиться, привести к желанному результату в действительности.

Среди примеров — излюбленная тактика детей прятаться за спину родителей или, в своей облегченной форме, скрываться за свою руку, поднятую перед глазами. Ребенок прячет от опасности глаза, но не ту свою часть, которая «находится в опасности». Другой пример — «боксирование», полушутливая атака при помощи кулаков, возможно даже с приложением значительного количества доступной ребенку физической силы, проводимая в отношении персоны, по поводу которой ребенок совершенно уверен, что атака не может причинить ему сколь бы то ни было существенного ущерба. Такая атака, начинающаяся с активного наступления, обычно оканчивается защищающими жестами. В подобных стратегиях поведения хорошо просматривается механизм ритуализации в его классическом этологическом понимании. Подвергнув эти примеры анализу, мы можем понять, что же это значит — «вести себя как ребенок».

Далее следует обратить внимание на заступническую функцию родителей. Предметы роскоши, сложные и тяжелые вещи не дают в руки детям. Опасные вещи — имеющие отношение к химии, электричеству, механике, обычно тоже держат от них в стороне. То, что может разбиться, тоже охраняется. Контакты ребенка с миром взрослых таким образом как бы опосредуются, создается некий буфер между ребенком и окружающими его людьми. Взрослые, как известно, контролируют свои разговоры, когда рядомприсутствуют дети, особенно когда речь идет о «грубых» аспектах окружающейреальности — дискуссии о бизнесе, деньгах и сексе обычно цензурируются. Обсценнаялексика — недопустима. Сплетничанье — не поощряется.

Ребенок располагает и некоторыми иными приоритетами — он первым входит в двери, первым ступает в лифт или на паром, если подаются сладости — он получает их первым. В отношении к детям также существует представление о «стираемости» проступков. Набедокурив, ребенок чаще всего ударяется в слезы или еще как-либо показывает свое раскаяние. А после акта раскаяния он как бы начинает жить «с чистого листа», его список прегрешений как бы полностью обнуляется. Его непосредственный эмоциональный отклик на шалость должен быть всего лишь достаточно полным, он-то и взымается родителями в качестве платы за правонарушение. При этом ребенок должен всегда осознавать, чтолюбовь родителей не прервется и не окончится вместе с его проступком, значит, единственное, что ему нужно показать — это каким разбитым и дезориентированным онсебя чувствует благодаря факту своей провинности.

Можно утверждать, что за всеми этими формами разрешений стоит одно генерализующее обстоятельство. Любящий защитник всегда наготове, не столько для того, чтобы защищать, сколько чтобы ограждать ребенка от реальности, «отменять» эту реальность, ограничениям и требованиям которой подчинена его собственная жизнь. Углубляя это утверждение, можно сказать, что дети из среднего класса не столько приспосабливаются и подлаживаются под социальные ситуации, сколько лишь практикуются, учатся и отыгрывают эффекты последней. Реальность для детей является всепрощающей. Следует заметить, что коль скоро ребенок должен быть «освобожден от реальности», то и находиться он должен на расстоянии громкого крика, оповещающего родителей о том, что у чада неприятности, или на расстоянии, которое можно очень быстро преодолеть бегом — возвращаясь к родителю. Естественно также, что родителям обеспечиваются ситуации, где они могут проявить свое родительство

Следует заметить, что есть и цена, которую ребенок должен платить за то, чтобы быть спасенным от серьезного мира. Ребенок постоянно становится объектом физических ограничений и команд, объектом неуемной опеки, касающейся, например, приближающегося транспорта, его оберегают от возможных падений, его пальто застегивают даже если ему не холодно, на него натягивают рукавицы даже против его воли. Его деятельность постоянно и довольно бесцеремонно прерывают на основании того, что родителям необходимо убедиться в том, что то, что делается — совершенно безопасно.

Ребенок постоянно становится объектом имперсонализующих действий в самых различных их формах. Так, например, о его прошлом и о нем самом говорят, как если бы его не было рядом. Жесты аффектации и внимания к нему выполняются «напрямую», безпредварительного вовлечения его в вербальный обмен через это же самое действие. Его дразнят, ему отпускают шпильки, зачастую его просто исключают из разговора, при котором он присутствует, или наоборот — с ним обращаются так, что стоит ему открыть рот, как он превращается в мишень для всеобщего внимания.

К его мыслям, чувствам и воспоминаниям не относятся всерьез, как если бы у него не было информационного права на их обнаружение. Вначале он должен быть спрошен об этом, а уж затем — получит право говорить о своих желаниях и намерениях, о своих болях и неудобствах, о своем негодовании и благодарности. Короче говоря, ему запрещается проявлять инициативу в ситуациях, когда речь идет о его субъективном видении ситуации. Помимо этого, время и пространство ребенка рассматриваются как не принадлежащие ему, как нечто, что родители могут расходовать по своему усмотрению. Ребенка могут послать с поручением, например, с поручением что-нибудь принести, несмотря на то, что в это время он может быть занят чем-то своим. Его могут согнать с места, если это место покажется взрослому нужным.

Следует отметить, что важной особенностью жизненной ситуации ребенка является то, что манера, в которой с ним общаются взрослые, обычно бывает поддержана и другими родственниками, знакомыми не родственниками и даже просто взрослыми, с которыми ребенок не знаком (как если бы мир был одной милитарной зоной, в которой все взрослые являются офицерами). Существует также негласное социальное соглашение, по которому взрослые, даже не родственники, могут и даже обязаны обеспечивать ребенку помощь в случае, когда никаких более близких ребенку людей нет поблизости.

Описанный комплекс родитель-ребенок является неким общим фондом опыта, из которого мы все черпаем фундаментальные методы поведения в социальном собрании взрослых. Обращение этого иерархического комплекса посредством выражения в ритуале призвано привнести в наше межличностное общение некий несоревновательный элемент, некий налет родственности, форму мягкого контроля. Начальник делает нечто бесплатно свыше поддерживающей идентификации, а подчиненный отвечает ему прямым выражением признательности, а если и не признательности, то по меньшей мере скрытым повиновением условностям ситуации, в которой он очутился.

«Однажды днем офицер получил информацию о незаконной парковке в деловой части города за пределами его сектора. Он был новичком в своем районе, вот почему ему потребовалось некоторое время, чтобы отыскать нужный адрес. Когда он прибыл на место, то обнаружил машину, которая была запаркована очевидно опасным и противозаконным способом — на углу маленькой улицы. Он открыл свою книжечку с квитанциями и выписал штраф. Не успел он приладить квитанцию на оплату штрафа к ветровому стеклу машины, как из магазина на углу вышел мужчина. Он подошел и спросил, имеет ли он дело с офицером, приехавшим на его звонок. Когда патрульный ответил утвердительно, мужчина сказал, что машина, по поводу которого он беспокоился, уже уехала и что он надеялся, что патрульный не собирается штрафовать эту машину. " Послушай, мне очень жаль, приятель, но я уже выписал штраф! ". " Я ожидал, что приедет офицер Рено, он обычно на машине номер 6515. Я был бы вам признателен, офицер, если бы в следующий раз вы заглянули ко мне в магазин перед тем, как выписывать штраф! ". Патрульный был в легкой растерянности... Он сказал вежливо и честно: " Мистер, как, интересно, это будет выглядеть, если я буду заходить в каждый магазин перед тем, как выписывать штраф, и спрашивать, правильно ли я делаю? Что, интересно, люди будут думать по этому поводу? " Мужчина пожал плечами и улыбнулся. " Ты прав, сынок. Хорошо, забудь это. Ты просто заходи тогда как-нибудь, может я чем-нибудь смогу помочь". Он потрепал патрульного по плечу и вернулся в магазин»[6].

Иногда бывает, что тот, кто очутился в сложном положении, сам инициирует коды беспомощности и потребности во вмешательстве, таким образом вынуждая находящегося в более выгодном положении добровольно служить ему. Так, история о женщине-полицейском, взятая из журнала «Тайм», может служить иллюстрацией этомуутверждению.

«Женщины-полицейские добавили в арсенал борьбы с преступностью новое разрушительное оружие, которое позволяло женщинам управлять мужчинами на протяжении веков. Оно прекрасно сработало в руках миниатюрной женщины-патрульной Ины Шеперд, которая надела наручники на мускулистого магазинного вора в Майами в декабре этого года. Полицейская быстро поняла, что поблизости нет ни единого полицейского, кроме нее, нет даже ни одного телефона. Убедившись, что она не в состоянии вызвать подмогу, она бросилась в слезы. " Если я не арестую тебя, я потеряю свою работу! " — сказала она арестованному сквозь рыдания. Арестованный вполне рыцарственно проследовал за полицейской на поиски другого полицейского патруля»[7]. Становится ясным, что в нашем обществе, вне зависимости от того, мужчина ли имеет дело с женщиной или подчиненный мужчина (особенно, когда он еще и младше) имеет дело с другим, некоторое смягчение, уменьшение потенциальной дистанции, насилия или враждебности с достаточной вероятностью может быть достигнуто посредством апелляции к комплексу родитель-ребенок.

Обобщая, можно сказать, что женщинысоциально приравниваются к мужчинам-подчиненным, в то время как и женщины, имужчины-подчиненные социально приравниваются к детям. Заметим, что сколь бынетактичным и унизительным не находили «младшие» эти великодушно даруемыепривилегии, они должны дважды подумать, прежде чем открыто выказывать своенеудовольствие, поскольку тот, кто проявляет мягкую заботу, в любой момент можетсменить курс и продемонстрировать другую сторону его власти.

VI

Позвольте мне сделать краткий обзор пройденного. Социальные ситуации были определены нами как арены взаимного мониторинга. Достаточно допустимым для учащегося является серьезное восприятие социальных ситуаций, как если бы они были естественной, дающей преимущество позицией наблюдения за социальной жизнью в целом. В конце концов, только внутри социальных ситуаций индивидуумы могут коммуницировать в самом полнейшем смысле этого слова, только в них индивидуумы могут физически принуждать друг друга, нападать друг на друга, осуществлять сексуальное общение, назойливо домогаться друг друга при помощи жестов, создавать чувство физического комфорта и так далее. Более того, именно в социальных ситуациях делается львиная доля работы в нашем мире. Во всех обществах могут быть найденымодусы адаптации, включая системы нормативного сдерживания, которые служат тому,

чтобы управлять риском и благоприятными возможностями, специфичными для данной социальной ситуации.

Наш прямой интерес к социальным ситуациям лежал, по преимуществу, в контексте того, как индивидуумы используют свои лица и тела, а также предметы в руках для того, чтобы набрасывать свой социальный портрет. В этом контексте интересны и небольшие, локальные социальные территории, где создается своего рода микроэкологический климат, в котором индивидуумы могут разыгрывать в миниатюре то, что они считают своей позицией в более широком мире социальности, и которые предоставляют им амвон для священнодействия, для прославления того, что они изобразили.

Именно здесь, в социальных ситуациях, индивид может высказать то, что он полагает своей социальной идентичностью, и обнаружить свои чувства и намерения — а ведь именно в этой информации нуждаются другие члены собрания, с тем чтобы строить свои собственные стратегии действий. Между тем, именно от осведомленности других будет зависеть то, удастся ли осуществить носителю идентичности свои собственные стратегическиеразработки.

Я полагаю, что любая форма социализации, которая по существу относится к социальным ситуациям как таковым, то есть является тем обычным ресурсом, который доступен каждому в любой социальной ситуации, оказывает весьма значительное влияние на социальную жизнь. В любом отдельно взятом социальном собрании в любой момент времени эффект этой социализации может быть смазанным — она может не иметь никаких следствий, кроме изменения стиля, в котором непосредственно будут продолжаться демонстрации. (В конце концов, вне зависимости от того, прикуриваете ливы свою сигарету сами от своей зажигалки или же кто-то подносит вам зажигалку, чтобывы могли прикурить, вы все равно рискуете получить рак легких. Вне зависимости от того, сообщают ли вам во время разговора с начальством об окончании срока вашей службы со всей возможной деликатностью или со всей возможной бесцеремонностью, факт остается фактом — вы все равно теряете работу). Однако стандартный вопрос состоит в том, чьи мнения звучат наиболее часто и наиболее веско, кто принимает незначительные текущие решения, которые со всей очевидностью нужны для любой совместной деятельности, чьим соображениям придается наибольший вес. Сколь бы очевидно тривиальными не казались все маленькие выигрыши и проигрыши, если просуммировать их сквозь все социальные ситуации, в которых они имеют место, можно увидеть, что их обобщенный эффект будет громадным. Выражение субординации и доминации посредством такого роя ситуационных средств является чем-то большим, чем простым отслеживанием символического или ритуалистического утверждения социальной иерархии. Поскольку эти выражения в значительной степени конституируют саму иерархию. Они есть одновременно и тень сущности, и сама сущность [8].

Здесь квалифицируются и гендерные стили, поскольку такие стили поведения могут быть приложены к любой социальной ситуации. Когда папы и мамы решают, чему учить своих маленьких джонни и мэри, они всегда делают правильный выбор — они всегда действуют с большей долей социологической искушенности, чем вроде бы в действительности имеют, они действуют, прекрасно понимая, что мир, который мы знаем — это то, что они хотят передать своим детям.

А поведенческие стили? Сами они не слишком выдерживают стиль. Это не более чем средства построения предположений о жизни, при помощи которых можно «прощупывать» социальные ситуации. И в то же время — режиссура, посредством которой участники репрезентируют свою включенность в текущую ситуационную активность. И сами эти стили состоят из тех соглашений человечества и тех наработок человеческого действия, которые могут быть продемонстрированы в значительном многообразии социальных установок. При этом, в каждом случае именно локальные ресурсы используются для того, чтобы рассказывать истории, имеющие широкое звучание.

VII

Я подытожу эти соображения притчей.

Широко распространено мнение, что рыбы живут в море оттого, что не могут дышать на земле. И что мы живем на земле потому, что мы не можем дышать в море. Это незамысловатое, будничное мнение может быть обнаружено во многих психологических рассмотрениях, применительно к исключительным случаям и обстоятельствам, — во всех случаях общий ответ будет традиционным и достаточным, а именно, он будет состоять в апелляции к природе животного, в апелляции к данностям, условиям существования. Все это будет сопровождаться также бессовестным употребления слов «потому что».

Заметим, в этом драгоценном осколке народной мудрости о рыбах и людях, которая звучит так по-научному уверенно, словом, так, как нужно — суша и море рассматриваются как нечто, предшествующее рыбам и людям. В рассмотрение же вовсе не берется — в противоположность Книге Бытия — тот факт, что рыбы и люди, когда они появились, нашли каждый себе место под солнцем, которое уже их дожидалось.

Этот пример с рыбами и людьми наглядно демонстрирует, я полагаю, суть нашего наиболее общего и наиболее фундаментального способа мышления о себе: представление о том, что нечто происходит «по зову» нашей природы, по зову условий нашего бытия.

Следует заметить, что мы можем использовать эту формулу и в отношении целых категорий человечества, и в отношении отдельных людей. Правда, если уж мы считаем, что человек ходит на двух конечностях в соответствии с зовом самой природы, мы не должны забывать о том, что инвалид с ампутированной конечностью ходит на костылях в соответствии с зовом конкретных условий быти я.

Конечно, нам довольно трудно представить себе общество, чьи члены вместо того, чтобы просто черпать из доступных повседневному сознанию источников, охотились бы за чем-то редким, сокрытым от взоров. Без этого — без рутины заимствований — невозможно само выживание. Соответственно, в нашем обществе (как и, хочется предположить, в

других) существует глубоко укорененное представление о том, что объект постоянно подает знаки, информирующие других о себе. Предполагается, что объекты только и делают, что структурируют окружающую среду в непосредственной близости от самих себя — они отбрасывают тени, нагревают воздух, разбрасывают знаки своего присутствия, оставляют отпечатки. Короче говоря, они постоянно создают частичную картину самих себя, портреты, которые фактически не предназначены к тому, чтобы им уделялось внимание, но все же, конечно, тем не менее информирующие того, кто Должным образом расположен, тренирован и склонен. По-видимому, эти «индикации» обычно запечатлеваются в податливом для воздействий окружении, о каком бы окружении не шла речь, и такое окружение можно назвать полем для индикаций, и актуальное возмущение такого поля есть знак.

Предположительно, здесь мы имеем дело с «естественными индексационными знаками», некоторые из которых определенно имеют «иконические» свойства. В любом случае, этот род индикаций должен быть рассмотрен не как инструментальное действие в самом полном смысле этого слова и не как коммуникация как таковая, но как нечто иное, как род побочной продукции, как нечто, «переливающееся через край», как некий след, который остается на теле окружающей среды, где бы ни побывал объект. Хотя подобные знаки, вполне вероятно, должны быть отграничены от самого объекта или являться лишь частью объекта, информацию о котором они обеспечивают, их конфигурация такова, что их конечным источником является сам объект в некой независимости от конкретного поля, в котором и будет происходить выражение. Таким образом, выработка знаков является ситуационно зависимой, но не ситуационно детерменированной.

Естественные индексационные знаки, которые «выдает» объект, который мы называем животным (включая и человека), зачастую называются «выражениями», «экспрессиями», но значение этого термина, которое здесь подразумевается нашим воображением, состоит в том, что эти «выражения» отсылают нас к материалистическому процессу, а не к конвенциональной символической коммуникации. Мы склонны полагать, что эти особые объекты не только продуцируют естественные знаки, но и производят их больше, чем все другие виды объектов. В самом деле, эмоции, ассоциированные с различными органами тела, посредством которых эти эмоции обычно проявляются, рассматриваются в таком случае как двигатели этого выражения.

Как естественное следствие, мы считаем, что людям присуща исключительно широкая палитра эмоций и обстоятельств, которые подлежат выражению: намерение, чувства, отношения, информационный статус, здоровье, социальный класс и т. д. Опыт и система руководств, относящиеся к этим знакам, включая знание о том, как их симулировать, а также знание о том, как распознать чужую симуляцию, составляют нечто вроде народной науки. Все эти представления о человеке, будучи взяты вместе, снова-таки отсылают нас к доктрине естественного выражения.

Широко распространено мнение, что хотя знаки и могут быть прочитаны так, чтобы стала понятна «правда момента» или «случайная правда», которая стоит за поведением продуцирующего их объекта — точно так же, как повышение температуры указывает налихорадку — мы обычно сосредотачиваемся на поиске иного рода информации, а именно — информации о тех свойствах объекта, которые ощущаются нами как постоянные, всеобъемлющие и структурообразующие.

Коротко говоря, мы ищем информацию об их подоплеке, об их «эссенциальной природе». (Такого же рода информацию мы разыскиваемотносительно классов объектов). Для того, чтобы поступать именно так, у нас есть множество причин.

Поступая так, мы базируемся на посылке, что объекты (и классы объектов) имеют некую природу, которая независима от частных интересов, которыемогут вызвать нашу озабоченность, независимы от конкретной ситуации. Знаки, которыемы рассматриваем в таком свете, я буду называть «эссенциальными».

Представления же отом, что они реально существуют, могут быть прочитаны, и что индивидуумы дают их, является частью доктрины естественного выражения. Снова заметим, что хотя некоторыеиз этих атрибутов, такие как, например, минутное настроение, некое конкретноенамерение и им подобные, не воспринимаются как характеристические, сама тенденция кобладанию именно такими состояниями сознания и намерениями может быть расцененакак эссенциальный атрибут, а мимолетные показатели внутренних состояний, выраженныев некой особой манере себя вести, рассматриваются как характеристические. Фактически, нет ни одного случайного, даже чисто условного жеста выражения, который бы не мограссматриваться как указывающий на некий экзистенциальный атрибут; нам достаточнолишь однажды увидеть конкретного человека в конкретных обстоятельствах, чтобы затеммочь высказаться о том, как именно будут в общем вести себя такие люди, как этот, илидаже такой класс людей, или даже просто другой человек.

Следует при этом заметить, что любое свойство, что рассматривается как уникальное для конкретной персоны, может служить неким качеством, характеризующим именно ее. В целом действует правило, что если у персоны отсутствует некое особое свойство, то обычно такое положение рассматривается как общее для всего класса, к которому принадлежит человек и согласно требованиям которого он себя веде т.

Здесь позвольте мне вновь обратиться к концепции, согласно которой гендер является одним из наиболее глубоко укорененных характеристик человека. Феминность и маскулинность в некотором смысле являются прототипами всякого эссенциального выражения — это нечто, что может быть выражено достаточно поверхностно в любой социальной ситуации, но при этом — нечто, что определяет сам базис индивидуальной конфигурации.

Но, конечно, когда мы пытаемся подключить к нашим рассмотрениям представления о том, что человеческие объекты вырабатывают естественные индексирующие знаки и что некоторые из этих экспрессии могут информировать нас об эссенциальной природе тех, кто их вырабатывает, вопрос на глазах усложняется. Сами человеческие объекты употребляют термин «экспрессия», «выражение» и при этом ведут себя так, чтобы соответствовать своим собственным концепциям экспрессивности. Иконичность при этом всегда имеется, причем в особенно большом количестве. Так происходит потому, что мы имеем дело с искусственно созданной ситуацией. Вместо того, чтобы дать нам возможность самим приобрести знание о выражениях объекта, объект услужливо предоставляет нам сразу эти знания, проводя их через процесс ритуализаций и вводя их в коммуникацию посредством символов. (При этом можно сказать, что само это предоставление есть в свою очередь экспрессивная особенность, поскольку сообщение не может передаваться без передатчика, а сам процесс передачи сообщения слепо оставляет

свои следы на всем, что бы ни передавалось). При этом имеет место достаточно очевидный факт, что индивидуум может симулировать экспрессию, если ему это выгодно.

Индивидуум вряд ли отрежет себе ногу, если это избавит его от военной службы, но может, например, пожертвовать пальцем или притвориться хромым. В каждом случае «потому что» превращается в «для того, чтобы». Но это, в сущности, мало что значит. Здесь есть более серьезные трудности. Я упомяну только три из них.

Во-первых, это не столько характеристика общей структуры реально существующих качеств, которые выражаются (если даже таковые имеются), сколько достаточно частные, ситуационно зависимые свойства, релевантные к зрителю. (Иногда, например, это значит, что объект именно такой, а не другой). Представления о сущности, природе, структуреявляются социальными, поскольку они содержат бесконечное число свойств объекта, каждое из которых может быть взято в качестве центрального, поэтому зачастую

существует бесконечное число путей отграничивания объекта от других. Таким образом,

как уже говорилось, атрибут, который позволяет нам различать то, что его произвело, от

того, что ему противопоставлено, вероятно, появится в нашей его характеристике.

Во-вторых, выражение, сам акт экспрессии, по большей части не является инстинктивным, но скорее социально заученным и социально обусловленным. Это социальноопределенная категория, которая находит себе конкретные выражения. При этомсуществует некий социальный список, который детерминирует то, какое выражение можетбыть здесь использовано. И это верно даже для ситуаций, когда индивидуумы доходят дотого, чтобы самим продуцировать выражения, которые должны бы по определению бытьспонтанными, неосознанными, как бы не имеющими отношения к рациональному расчету, неподдельными, естественными. Помимо этого индивидуумы не просто учатся тому, как икогда выражать свои чувства, поскольку учась этому они учатся одновременно бытьсвоего рода объектами, к которым приложима доктрина естественного выражения, онитакже учатся быть объектами, которые имеют характер, который выражает этот характер, и для которых это характерологическое выражение является исключительно естественным.

Мы проходим курс социальной учебы, по сути, чтобы подтверждать наши собственные гипотезы относительно нашей природы.

В-третьих, социальные ситуации оказываются более чем просто подходящим полем, на котором мы тренируем наши естественные реакции, его конфигурации являются существенными, а не просто случайными, они-то и являются последствиями того, что должно генерироваться в социальных ситуациях.

Так что наша забота как учащихся не должна касаться раскрытия реальности, природности выражений, какими бы они ни были. Никто не должен апеллировать к доктрине естественного выражения, пытаясь естественное выражение исследовать, поскольку эта доктрина, как уже говорилось, обычно закрывает дискуссию еще до того, как она началась.

Все эти действия и эффекты являются, вероятно, ничем иным, как естественными индексационными знаками, за исключением тех случаев, когда они обеспечивают индикацию интереса субъекта вести себя эффективно при условии приложения к нему доктрины естественного выражения.

И коль скоро естественные выражения гендера являются — в том смысле, в котором здесь велась речь — естественными и экспрессивными, то, что они естественно выражают — это способность и склонности индивидуумов изображать версию самих себя и своих взаимоотношений в некие стратегические моменты — рабочее соглашение презентовать друг друга и содействовать друг другу в других презентациях жестовых картин заявленной реальности их взаимоотношений и заявленного характера их человеческой природы.

Способность продуцировать такие портреты и интерпретировать портреты, произведенные другими, может быть названа сущностью нашей натуры, но, увы, эта способность в состоянии обеспечить нам лишь очень размазанную картину общих взаимоотношений между полами. И в действительности, я полагаю, так и происходит. Но вопрос о том, что объективно представляют собой отношения между полами, будучи взятыми в своем наиболее общем аспекте — это вопрос несколько другой, и еще плохо исследованный.

Реальное наполнение «человеческой природы» мужчин и женщин в таком случае

превращается в способность обучаться выдавать и читать чужие описания маскулинности и феминности, приправленную готовностью твердо держаться «расписания» и «правил» представления подобных картин, причем эта способность напрямую вытекает из самого бытия людьми, а не мужчинами и женщинами. Здесь можно заявить, что в таком случае не существует гендерной идентичности. Что существует лишь «расписание», «правила» изображения того или иного гендера. И что нет никакого отношения между полами, которое могло бы в таком случае быть охарактеризованным каким-либо удовлетворительным образом. И что существует только очевидность практики отношений между полами, которая состоит в постановке поведенческими средствами портрета взаимоотношений. И что такие портреты должны достаточно однозначно рассказывать нам не столько даже о гендере или общих закономерностях взаимоотношений между полами, сколько об особом характере и функционировании самого механизма портретирования. Можно сказать, что женский поведенческий стиль «выражает» феминность, создавая некий случайный и неспровоцированный портрет.

Но Дюркгейм подсказывает нам, что такие выражения являются политическими церемониями, которые в данном случае утверждают то место, которое люди, принадлежащие к женскому половому классу, имеют в социальной структуре, иными словами, удерживают принадлежность их к нему.

Этнологи говорят, что феминная экспрессия является индикатором соглашения, которое персонам, принадлежащих к женскому половому классу, предлагается принять в своей активности, немедленно за этим следующей — соглашения, которое не столько выражает субординацию, сколько частично конституирует ее. Первое показывает стабилизирующее влияние почитания своего места в социальной схеме, а вот второе — субстанциональные следствия малых локализаций.

Обе эти модели функционирования скрыты от нас доктриной естественного выражения, поскольку именно эта доктрина учит нас, что акты экспрессии имеют место только потому, что это весьма естественно для них — быть выраженными, вот почему не требуется больше никаких дополнительных причин. Более того, нас склоняют к принятию

в качестве картины некоего общего состояния того, что происходит в действительности

лишь в некоторые периоды времени. Нас заставляют принять за картину целого нечто, что обеспечивает (в случае, который является темой нашего рассмотрения) лишь отражение, причем не разностной природы людей, принадлежащих к двум социальным классам, но лишь их общей готовности подписываться под конвенциями дисплеев.

Гендерные дисплеи, как и прочие ритуалы, могут иконически отражать фундаментальные свойства социальной структуры, но без труда эти экспрессии могут также служить противовесом для независимых классификаций, установок и компенсировать последние.

В любом случае, дисплеи являются лишь симптомом, а отнюдь не портретом. Поскольку фактически, вне зависимости от того, каковы были фундаментальные обстоятельства тех, кто случайно оказывается в одной и той же социальной ситуации, их поведенческие стили могут выражать полностью противоположные картины. Конечно, очевидно, что выверенность гендерного этикета обеспечивает решения для самых различных организационных проблем, какие только можно найти в социальных ситуациях — решения насчет того, кто будет вынужден принимать мелкие решения