Sanctus

Доктор с глубокомысленным видом по­качал головой.

— Как? — воскликнул капельмей­стер, порывисто вскакивая со стула, — значит, катар Бет­тины — это действительно серьезно?

Доктор раза три или четыре тихонько стукнул об пол своей испанской тростью, вынул табакерку и положил ее обратно, не понюхав табаку, а потом поднял глаза, будто считая розетки на потолке, и начал кашлять, не говоря ни слова. Это вывело капельмейстера из себя: он отлично знал, что все эти манипуляции в переводе на обычный язык означают следующее: " Весьма тяжелый случай, я ничего не могу посоветовать и ничем не могу помочь, визиты мои напоминают визиты доктора из Жильбласа де Сантильяна".

— Скажите же что-нибудь! — сердито вскричал ка­пельмейстер, — скажите, в чем дело, и не придавайте такого значения простой хрипоте, которая сделалась у Беттины потому, что она имела неосторожность не над­еть шали, выходя из церкви. Ведь малютка не поплатит­ся за это жизнью?

— О, нет, — сказал доктор, снова вынимая табакерку и на этот раз нюхая табак, — но очень вероятно, что она больше никогда в жизни не споет ни одной ноты.

Тут капельмейстер так ударил себя по голове обои­ми кулаками, что пудра с его волос полетела во все стороны, и забегал по комнате, крича как помешанный:

— Она не будет петь?! Не будет петь?! Беттина не бу­дет петь?! Умрут все дивные канцонетты, восхитительные болеро и сегидильи, которые лились из ее уст, как зву­чащее дыхание цветов? Мы не услышим в ее исполнении ни благочестивого Агнуса, ни утешительного Бенедиктуса? О, о! Ни одного Мизерере, счищавшего с меня зем­ную грязь жалких мыслей, воскрешавшего порой целый мир непорочных церковных тем?

Ты лжешь, доктор, лжешь! Тебя посетил сатана, что­бы меня погубить. Тебя подкупил соборный органист, преследующий меня своей злобной завистью с тех пор, как я сочинил восьмиголосый qui tollis, которым восхи­щается весь мир. Ты хочешь ввергнуть меня в позорное отчаяние, чтобы я бросил в огонь свою новую мессу, но это тебе не удастся. Здесь, здесь, с собой ношу я соль­ные партии Беттины, — он похлопал себя по правому карману сюртука, — и малютка должна лучше, чем ког­да-либо, спеть их своим высоким, звонким голосом.

Капельмейстер схватился за шляпу и хотел удалить­ся, но доктор удержал его, промолвив очень тихо:

— Я уважаю ваше благородное негодование, драго­ценный друг мой, но я ничего не преувеличиваю и вовсе не знаю соборного органиста. Дело в том, что после того, как Беттина исполнила во время службы в католической церкви сольные партии в Gloria и Credo, на нее напала странная хрипота, или, вернее, безголосие, которое не поддается моему искусству, и я боюсь, что она никогда не будет больше петь.

— Ну, хорошо, — согласился капельмейстер, изобра­жая покорное отчаянье, — дайте ей тогда опиуму, столько опиуму, чтобы она умерла тихой смертью, потому что, если Беттина не будет петь, она не должна больше жить: ведь она только тогда и живет, когда поет, вся ее жизнь в пении. Божественный доктор, сделай милость, отрави ее как можно скорее! У меня есть связи в криминальной коллегии: я учился в Галле вместе с ее президентом, он был великий трубач, мы разыгрывали с ним по ночам пьески под аккомпанемент котов и собачек! Тебе не на­вредит это честное убийство. Отрави же ее, отрави!

— Вы, кажется, уже в летах, — прервал доктор кипу­чего капельмейстера, — и довольно давно уже пудрите себе волосы, но, несмотря на это, когда дело касается музыки, вы становитесь трусом. Не надо так кричать и говорить о преступном убийстве, надо сесть спокойно вот здесь, в это удобное кресло, и выслушать меня не пере­бивая.

— Что я должен слушать? — воскликнул капельмей­стер плачущим голосом, но тем не менее сделал то, что ему велели.

— В состоянии Беттины есть нечто совершенно осо­бенное и странное, — начал доктор.— Она говорит в полный голос, — здесь не может быть и речи ни о какой ба­нальной болезни горла; она может даже воспроизвести музыкальный звук, но как только она хочет возвысить голос в пении, ее силы подкашивает нечто абсолютно непонятное, не проявляющееся никакими обычными сим­птомами болезни, как, например, покалывание, пощипыванье, щекотанье, и каждая нота звучит не сдавленно и нечисто, как бывает при катаре, а как-то бесцветно и слабо. Сама Беттина очень верно сравнивает свое состо­яние со сном, когда у человека возникает ощущение спо­собности летать и он пытается подняться в воздух — но тщетно. Этот коварный недуг издевается над моим ис­кусством, и все мои средства не действуют. Вы правы, капельмейстер, вся жизнь Беттины определяется пени­ем; эту маленькую райскую птичку только и можно пред­ставить себе поющей, потому она так глубоко взволно­вана мыслью, что может пропасть ее дар, а значит, и она сама. Я почти убежден, что это все возрастающее душев­ное беспокойство усиливает ее болезнь и сводит на нет все мои старания. Она сама говорит, что от природы очень впечатлительна, и теперь, после того как я столь­ко времени хватался то за одно, то за другое средство, как тонущий человек хватается за любую щепку, я ду­маю, что болезнь Беттины более психического, чем фи­зического свойства.

— Верно, доктор! — вос­кликнул здесь странствую­щий энтузиаст, который все это время молча сидел в углу со скрещенными руками.— Верно! Вы наконец попали в точку, прекрас­ный врач мой! Болезнь Беттины есть физическое следствие психического влияния, и это еще опас­нее и хуже! Я один могу вам все объяснить!

— Что такое?! — про­стонал капельмейстер, а доктор придвинул свой стул поближе к странствующему энтузиасту и пос­мотрел на него с каким-то странным смеющимся выражением. Странству­ющий энтузиаст поднял глаза вверх и продолжал, не глядя ни на доктора, ни на капельмейстера:

— Капельмейстер! Однажды я видел маленькую пес­трую бабочку, которая попала между струн ваших двой­ных клавикордов. Она весело порхала и задевала блес­тящими крылышками то за верхние, то за нижние стру­ны, и они издавали тихие-тихие, доступные только для самого изощренного уха аккорды и звуки, — казалось, что бабочка порхает или слабо колышется на волнах. Но иногда какая-нибудь сильнее задетая струна, точно сердясь на это веселое порханье в фортепьяно, звучала громче и колебалась больше, с крыльев бабочки осыпался наряд из цветочной пыльцы, а раненая бабочка, не за­мечая этого, носилась в веселом звоне и пенье, струны били ее все сильнее и сильнее, и наконец она, бездыхан­ная, упала на деку в отверстие резонанса.

— Что хотим мы этим сказать? — спросил капельмей­стер.

— Fiat applicato*, милейший! — изрек доктор.

— Здесь нет ничего особенного, — пожал плечами эн­тузиаст, — я действительно слышал, как вышеупомяну­тая бабочка играла на клавикордах капельмейстера, но я хотел вообще выразить идею, которая пришла мне тог­да в голову и касается всего того, что я буду говорить о болезни Беттины. Впрочем, вы можете счесть все это за аллегорию и изобразить в альбоме какой-нибудь стран­ствующей виртуозки. Мне казалось тогда, что природа воздвигла вокруг нас тысячеструнные клавикорды и мы завертелись в их струнах, принимая ее аккорды и звуки за свои собственные, вызванные свободной волей, и что часто мы бываем смертельно ранены и не подозреваем, что эти раны нанес нам негармонично затронутый звук.

— Очень жаль, — заметил капельмейстер.

— О, — со смехом воскликнул доктор, — имейте тер­пение, он сейчас сядет на своего конька и поскачет ускоренным галопом в страну предчувствий, снов, психи­ческих влияний, симпатий, идиосинкразии и далее — до самой станции магнетизма, где он остановится, чтобы по­завтракать.

— Тише, тише, мой мудрый доктор, — остановил его странствующий энтузиаст, — вы можете хорохориться сколько хотите, но не пренебрегайте вещами, которые должны бы были смиренно признать и уважать. Не сами ли вы только что сказали, что болезнь Беттины происходит от психического возбуждения или есть просто психическое страдание?

*Это нужно использовать (лат.).

— Но какое отношение, — прервал энтузиаста до­ктор, — имеет Беттина к несчастной бабочке?

— Когда желают, — отвечал энтузиаст, — все разло­жить на самые маленькие клеточки и высмотреть, и рассмотреть каждую крупинку, то это влечет за собой та­кую скуку! Оставьте бабочку лежать в клавикордах ка­пельмейстера! Ну, ска­жите мне сами, капель­мейстер, не сущее ли это несчастье, что благодатная музыка сделалась интеграль­ной частью нашего разговора? Самые дивные таланты засасы­ваются обыденной, жалкой жизнью! Вместо того чтобы, как прежде, звуки лились на нас из какой-то священной дали, как из чудесного небесного царства, теперь все у нас можно пощупать руками и все отлично знают, сколько чашек чая должна выпить певица или сколько стаканов вина должен проглотить бас, чтобы достичь требуемого градуса. Я отлично знаю, что есть общес­тва, где царствует настоящий дух музыки и ею занима­ются с истинным благоговением, но эти несчастные ра­зукрашенные, расфранченные... нет, я не буду впадать в гнев! Когда я приехал сюда в прошлом году, бедная Бет­тина была в большой моде, она была, как говорится, re­cherché e, почти ни одно чаепитие не обходилось без ис­панского романса, итальянской канцонетты или даже французской песенки Souvent i'amour и так далее, и все это должна была петь Беттина. Я положительно боялся, что доброе дитя вместе со своим дивным талантом по­гибнет в этом море чая; слава Богу, этого не случилось, но произошла катастрофа.

— Какая катастрофа? — воскликнули разом доктор и капельмейстер.

— Видите ли, господа, бедную Беттину, как говорит­ся, сглазили или заколдовали, и, как ни прискорбно мне

в этом сознаться, я должен сказать, что я и есть тот колдун, который совер­шил это злое дело и не мо­жет теперь сразу сиять чары с заколдованного им сущест­ва.

— Все это вздор, пустяки, а мы сидим себе и спокойно поз­воляем этому насмешливому злодею мистифицировать себя! — возмутился доктор, вскакивая с мес­та.

— Но, черт возьми, подайте мне катастрофу, катастрофу! — кричал капельмейстер.

— Успокойтесь, господа, — сказал энтузиаст, сейчас мы дойдем до факта, за который я могу поручиться; можете счи­тать мое колдовство шуткой, но иногда мне бывает очень тяжело от того, что, сам того не зная и не желая, я употребил неизвестную психическую силу, из­бравши предметом воздействия бедную Беттину. Веро­ятно, это нечто вроде проводника в электричестве, ко­торый безо всякой самостоятельности и свободной воли производит удар.

— Гоп! Гоп! — воскликнул доктор, — посмотрите-ка, какие курбеты выделывает его конек!

— Но в чем же дело, в чем суть? — горячился капель­мейстер.

— Вы уже упоминали, капельмейстер, — вел далее эн­тузиаст, — что в последний раз, непосредственно перед тем, как потерять голос, Беттина пела в католической церкви. Вспомните, это было в первый день Пасхи про­шлого года. Вы надели ваше торжественное одеяние и ди­рижировали великолепной Гайдновской мессой в D-moll. Сопрано было представлено целой толпой прелестно одетых молодых девушек, среди них была и Беттина, которая удивительно сильным и звучным голосом испол­няла небольшие solo. Вы знаете, что я стоял в тенорах. Начался Sanctus, я почувствовал трепет глубочайшего благоговения, но за моей спиной вдруг что-то зашурша­ло. Оглянувшись, я к своему удивлению увидел Беттину, которая пробиралась между рядами играющих и поющих, желая выйти из хора.

— Вы уходите? — спросил я ее.

Она отвечала очень приветливо:

— Это крайний срок, когда я могу попасть в **** цер­ковь, чтобы участвовать там, как я обещала, в одной кантате; кроме того, мне нужно еще попробовать два дуэта, которые я буду петь сегодня на музыкальном чае у Б., потом будет ухсин у Д. Ведь вы придете? Будут петь два хора из Генделевского " Мессии" и первый финал из " Свадьбы Фигаро".

В это время раздались мощные аккорды Санктуса, и ладан вознесся голубыми облаками к высоким сводам церкви.

— Разве вы не знаете, — сказал я, — что грешно и не-безнаказанно уходить из церкви во время Санктуса? Вы больше не будете петь в церкви!

Я хотел пошутить, но почему-то вышло, что слова мои прозвучали слишком торжественно. Беттина побледне­ла и молча вышла из церкви. С этих пор она потеряла голос.

Тем временем доктор снова сел и оперся подбород­ком о палку; он ничего не сказал, но капельмейстер вос­кликнул:

— Это в самом деле странно, очень странно!

— Тогда, — продолжал энтузиаст, — у меня в мыслях не было ничего определенного, да и после я не видел ни малейшей связи между безголосием Беттины и случаем я церкви. Только теперь, когда я явился сюда и слышу от вас, доктор, что Беттина все еще страдает своей не­сносной болезнью, мне показалось, что я тогда уже под­умал об истории, которую много лет назад прочел в одной старой книге и которую могу рассказать вам, так как вы, повидимому, милы и впечатлительны.

— Расскажите! — воодушевился капельмейстер.— Может быть, в ней найдется хорошая тема для оперы. Доктор же заметил:

— Если вы, капельмейстер, можете положить на му­зыку сны, предчувствия и магнетическое состояние, то вам пригодится то, что вы услышите.

Оставив эту реплику без внимания, странствующий энтузиаст откашлялся и начал торжественным тоном:

— На необозримое пространство раскинулся лагерь Изабеллы и Фердинанда Аррагонского под стенами Гранады...

— Господь земли и неба! — прервал рассказчика до­ктор.— Это начинается так, как будто в ближайшие дни и ночи не кончится. Я сижу здесь, а пациенты мои стра­дают. Я пошлю к черту ваши мавританские рассказы, я читал Гонзальво Кордуанского и слышал сегидильи Бет­тины, а теперь — баста! Все дальнейшее будет от лука­вого!

Доктор поспешил к двери, капельмейстер же остался на месте и спокойно сказал:

— Я замечаю, что история времен войн мавров с Ис­панией — это та тема, на которую я давно уже хотел написать музыку: сражения, шум, романсы, шествия, кимвалы, хоралы, трубы и литавры, ах, литавры! Теперь мы с вами сошлись, рассказывайте же, любезнейший энтузиаст, кто знает, какое зерно заронит в мои чувства этот желанный рассказ и какие исполинские лилии из него вырастут.

— Ах, — отвечал энтузиаст, — для вас, капельмейстер, все сейчас же складывается в оперу, и от этого происходит то, что благоразумные люди, рассматривающие музыку как крепкую водку, которую пьют только время от времени, в маленьких дозах для укрепления желудка, часто принимают вас за сумасшедшего. Но рас­сказывать вам я буду, и вы смело можете, если придет охота, приба­вить со своей стороны пару аккордов.

Пишущий эти стро­ки чувствует необходи­мость прежде, чем он припишет этот рассказ энтузиасту, попросить тебя, благосклонный читатель, чтобы ты по­зволил ему ради крат­кости особенным обра­зом обозначить аккор­ды, взятые капельмейсте­ром. Итак, вместо того, чтобы писать: сказал тут капель­мейстер, будет стоять просто: капельмейстер.

" На необозримое пространство раскинулся лагерь Изабеллы и Фердинанда Аррагонского под крепкими стенами Гранады. Напрасно ожидая помощи, отчаивал­ся малодушный Боабдил и, горько осмеиваемый народом, называвшим его " маленький король", находил минутное утешение только в кровавой жестокости к жертвам. От­чаяние и страх с каждым днем все больше и больше ох­ватывали народ Гранады и воинов, и вместе с тем живее становились надежда на победу и жажда битвы в испанском лагере. Штурм был не нужен, Фердинанд доволь­ствовался тем, что обстреливал стены и отбивал вылаз­ки осажденных. Эти маленькие битвы больше походили на веселые турниры, чем на настоящие сражения, и даже павшие в бою поднимали дух испанского войска, возве­личенные всем великолепием церковного культа, как сия­ющей славой мученичества. Как только вступила в лагерь Изабелла, она велела воздвигнуть посредине высокое де­ревянное здание с башнями, на которых развевались зна­мена с красными крестами. Внутри все было устроено, как в монастыре и церкви, бенедиктинские монахини жили там, совершая ежедневную службу. Королева в сопровождении своей свиты и рыцарей каждое утро при­ходила слушать мессу, которую служил ее духовник, под­держиваемый пением хора монахинь. Однажды Изабел­ла заметила голос, выделявшийся необычайной звон­костью в хоре остальных голосов. Звучание его напоми­нало победные трели соловья, этого царя лесов, кото­рый господствует над ликующим родом пернатых. Но произношение слов было чуждым, и странная, своеоб­разная манера пения указывала на то, что певица еще не привыкла к церковному стилю и, может быть, далее в первый раз поет во время службы. Изабелла с удивле­нием посмотрела по сторонам и убедилась, что ее свита испытывает такие же чувства. Когда же королеве попался па глаза храбрый полководец Агуиляр, тоже принадле­жавший к ее свите, у нее возникло подозрение, что здесь кроется какое-то необыкновенное приключение. Стоя на коленях и сложив руки, Агуиляр не сводил глаз с решет­ки, за которой находился хор, и мрачный взгляд его го­рел страстной тоскою.

Как только кончилась месса, Изабелла пошла в ком­наты настоятельницы донны Марии и спросила о чужеземной певице.

— О, королева, — отвечала Мария, — не угодно ли вам припомнить, что месяц тому назад дон Агуиляр задумал атаковать одно укрепление, которое, соединяясь с великоленной террасой, служило маврам местом для увеселений. Каждую ночь лагерь оглашался нечестивыми пес­нями неверных; они звучали, как сладкие голоса сирен, потому-то и хотелось храброму Агуиляру разорить и разрушить гнездо греха. Укрепление было уже взято, и женщин увели но время битвы, но вдруг неожиданное нападение заставило наших, несмотря на мужественное сопротивление, все бросить и отступить в лагерь. Враг не посмел преследовать их; таким образом, женщины и богатая добыча остались за ними. Между пленниц была одна, безутешное горе и отчаяние которой привлекли ним мание Агуиляра. С приветливой речью обратился он к женщине, окутанной покрывалом, но она, будто не находя другого способа для выражения своей скорби, взяла несколько аккордов па цитре, висевшей у нее на шее на золотой перевязи, и запела романс, глубокие вздохи и душераздирающий напев которого говорили о разлуке с милым и со всеми радостями жизни. Потря­сенный Агуиляр решил отпустить женщину назад в Гра­наду. Она бросилась к его ногам и откинула покрывало. " Не Зулэма ли ты, свет певиц Гранады? " — изумился Агуиляр. Это была та самая Зулэма, кото­рую полководец видел во время одного посольства при дворе Боабдила, ее чудесный голос с тех самых пор зву­чал в глубине его сердца.

" Я возвращаю тебе свободу! " — воскликнул Агуиляр, но тут заговорил почтенный отец Агостино Санхес, шед­ший с крестом в руках:

" Помни, что, отпуская пленницу, ты совершаешь боль­шую несправедливость по отношению к ней: быть может, отрешившись от язычества, она восприняла бы свет ис­тинной веры и возвратилась в лоно церкви".

" Она может оставаться у нас месяц, — решил Агуи­ляр, — и, если не почувствует, что в нее проник дух Гос­подень, пускай вернется в Гранаду".

Так, ваше величество, Зулэма была взята в монастырь. Сначала она беспрестанно предавалась безутешной скор­би и оглашала монастырь то дико и страшно звучавши­ми, то глубоко жалобными романсами, — везде звучал ее проникающий в душу звучный голос. Однажды в полночь мы собрались в церкви, хор пел в той дивной, священной манере, которой выучил нас великий мастер пения Феррэрас. Я заметила, что Зулэма стоит при свете све­чей в открытом проходе хоров и с умиротворенным, на­божным видом смотрит вниз; когда мы парами пошли с хоров, Зулэма, проходя близ образа Девы Марии, пре­клонила колени. На другой день она уже не пела роман­сов, была тиха и сосредоточенна. Потом, настроив цит­ру на низкий лад, начала подбирать аккорды того само­го хорала, который мы пели в церкви, а затем стала тихо-тихо, очень странно произнося слова, напевать. Я виде­ла, что Дух Божий заговорил с ней кроткими, утешитель­ными словами песнопений и что душа ее открывается для принятия благодати, и поэтому послала к ней регентшу хора сестру Мануэлу, чтобы та раздула эту тлеющую искру. Так и случилось, что священные церковные напе­вы пробудили в ней веру. Зулэма еще не принята в лоно церкви посредством святого крещения, но ей было поз­волено присоединиться к нашему хору и возносить свой дивный голос во славу религии.

Королева знала теперь, что происходило в душе Агуиляра, когда по наущенью Агостино он не отправил Зулэму в Гранаду, а позволил взять ее в монастырь, и еще более радовалась обращению Зулэмы к истинной вере. Через несколько дней Зулэма крестилась и получила имя Юлия. При священном акте присутствовала сама коро­лева, маркиз Кадикский, Энрикес да Гусман и полководцы Мендоса и Вильена. Можно было думать, что чудеса веры сделают пение Юлии еще более глубоким и прав­дивым; так оно и было первое время после крещения, но вскоре Мануэла заметила, что Юлия начала сбиваться с хорала, примешивая к нему какие-то чуждые звуки. Порой вдруг проносился по хорам глухой звон низко настроенной лютни. Звук этот походил на отголосок струн, по которым проносилась буря. Тогда Юлия де­лалась беспокойной, и случалось даже, что она как бы невольно вставляла в латинский гимн мавританские сло­ва. Мануэла предостерегала вновь обращенную, настав­ляя ее, чтобы она твердо сопротивлялась врагу, но лег­комысленная Юлия не обращала на это внимания и, к досаде сестер, в то самое время, когда звучали строгие, священные хоралы старого Феррэраса, пела суетные любовные мавританские песий, играя на цитре, которую снова настроила на высокий лад. Странно звучали теперь струны цитры: они были высоки и резки, как пронзитель­ный свист маленьких мавританских флейт".

Капельмейстер: " Flauti piccoli — октавные флейты. Но, милейший, пока еще ничего, ничего нет для оперы, никакой экспозиции, а ведь это главное дело; меня по­разил только низкий и высокий настрой цитры. Думаете ли вы, что у черта тенор? Он фальшив, этот черт, и поэ­тому поет фальцетом! "

Энтузиаст: " Боже небесный! Вы становитесь день ото дня все забавнее, капельмейстер! Но вы правы — оста­вим чертовскому началу всякий неестественно высокий свист, писк и так далее. И продолжим рассказ, ибо я подвергаюсь опасности перескочить через какой-нибудь замечательный момент.

Однажды королева в сопровождении благородных полководцев пришла в церковь бенедиктинских мона­хинь, чтобы по обыкновению послушать мессу. У ворот церкви лежал несчастный, оборванный нищий. Драбан­ты хотели его прогнать, но он, слегка привстав, снова с воем бросился на землю и, падая, задел королеву. К нему в гневе подскочил Агуиляр и хотел оттолкнуть его но­гой, но тот, приподнявшись с земли, закричал:

" Наступи на змею! Наступи на змею! Она ужалит тебя насмерть! " ударив при этом по струнам цитры, спрятанной у него под лохмотьями, и они порвались с непри­ятно резким, свистящим звуком, так что все со страхом отскочили. Драбанты прогнали этого несчастного, и все говорили, что человек этот — попавший в плен сумасшед­ший мавр, который забавлял лагерных солдат своими безумными шутками и чудной игрой на цитре.

Королева вошла в церковь, и служба началась. Сест­ры запели Sanctus, настал момент, когда Юлия должна была вступить своим могучим голосом: Pleni sunt coeli gloria tua*, но тут хоры огласились резкими звуками цитры; Юлия быстро сложила свои ноты и хотела уйти.

— Что ты делаешь?! — воскликнула Мануэла.

— О, — сказала Юлия, — разве ты не слышишь див­ные звуки мастера? Я должна петь там, вместе с ним!

И она поспешила к двери, но Мануэла промолвила строгим, торжественным голосом:

— Грешница, уклоняющаяся от службы Господней! Если в то время, как уста твои произносят Ему хвалу, ты имеешь в сердце суетные мысли, уйди отсюда, но в тебе уже сломлена сила песни, в груди твоей замерли чудесные звуки, воспламененные духом Господним!

Слова Мануэлы поразили Юлию как громом — она зашаталась и упала.

Ночью, когда монахини собрались для пения служ­бы, церковь вдруг наполнил густой чад. Вскоре, шипя и свистя, над стенами ближайшего здания взвилось пламя и охватило весь монастырь. С трудом удалось спасти монахинь, по лагерю разносились призывы трубы и рога, и солдаты вскочили, пробудившись от первого сна. Ви­дели, как полководец Агуиляр выскочил из монастыря, растрепанный, в полуобгоревшей одежде, он хотел спасти Юлию, но всякий след ее пропал.

*Небо полно славой Твоею (лат.).

Тщетно боролись с огнем, который раздувало поднявшейся бурей, — он распространялся все дальше и дальше, и вскоре весь блес­тящий лагерь Изабеллы обратился в пепел.

Мавры решили воспользоваться несчастьем христиан и, уверенные в успехе, осмелились совершить на них нападение, но ни одна битва не явилась такой блестящей победой для испанского оружия, как эта, и когда испан­цы, венчанные победоносным громом труб, отступили за свои укрепления, королева Изабелла взошла на трон, который ей воздвигли, и повелела, чтобы на месте сож­женного лагеря построили город. Это должно было до­казать гранадским маврам, что осада никогда не будет снята".

Капельмейстер: " Можно ли отважиться выступить в театре с религиозным сюжетом? Ведь и без того уже приходится страдать от милой публики, когда вставля­ешь туда или сюда небольшой хорал. Но Юлия была бы недурной партией. Представить только двойной стиль, которым она могла бы блеснуть! Сначала романсы, а потом — церковное пение. У меня уже готовы несколь­ко прелестнейших испанских и мавританских романсов, недурен также победный испанский марш, а молитву ко­ролевы я хочу обработать мелодраматично, но как это все связать — известно одному Богу! -- Но рассказывай­те дальше, вернемся к Юлии, ведь она, я надеюсь, не сго­рела? "

Энтузиаст: " Представьте себе, дорогой капельмейс­тер, что этот город, который испанцы построили за 21 день и обнесли стенами, — не что иное, как и поныне еще стоящий Санта-Фэ. Но, обращаясь непосредственно к вам, я оставляю торжественный тон, который один толь­ко и подходит к такому торжественному сюжету. Мне бы хотелось, чтобы вы сыграли одну из респонсорий Палестрины, которые стоят раскрытые на пюпитре фор­тепиано".

Капельмейстер исполнил его просьбу, и странствую­щий энтузиаст продолжал:

" Мавры не упускали случая всячески беспокоить ис­панцев во время строительства города, отчаяние придавало им безоглядную храбрость, и битвы стали серьез­нее прежнего. Однажды Агуиляр преследовал до самых стен Гранады мавританский отряд, напавший на испанс­кую передовую стражу. Он возвращался со своими ры­царями и, остановившись около миртового леска, невда­леке от первых укреплений, отослал свою свиту, чтобы полностью предаться серьезным мыслям и печальным воспоминаниям. Образ Юлии стоял как живой перед его духовными очами. Во время битвы он слышал ее голос, звучавший то игриво, то жалобно, и теперь ему тоже казалось, что в темных миртах чуть слышно проносится какое-то странное пение: то мавританская песня, то хрис­тианский церковный напев.

Вдруг что-то зашуршало, и меж деревьев показался мавританский рыцарь в чешуйчатой серебряной броне, на легком арабском скакуне, и в ту же минуту возле голо­вы Агуиляра просвистела стрела. Он хотел броситься на врага с поднятым мечом, но полетела вторая стрела и глубоко впилась в грудь его лошади. Лошадь взвилась на дыбы от боли и ярости, и Агуиляр вынужден был боком быстро скатиться с нее, чтобы избежать тяжелого паде­ния. Мавр подскочил и занес свою кривую саблю над непокрытой головой Агуиляра. Однако полководец лов­ко отклонил смертельную опасность, сильно ударив по сабле. Мавра спасло только то, что он спрятался, при­пав к лошади. В ту лее минуту лошадь мавра наскочила прямо на Агуиляра, и он не смог нанести второй удар. Мавр выхватил свой кинжал, но полководец снова опе­редил его: с исполинской силой схватил врага, стащил с лошади и, завертев в воздухе, бросил на землю. Затем наступил коленом на грудь мавра и сжал левой рукой его правую руку так, что тот не мог двинуться, а правой выхватил кинжал. Агуиляр готов уже был проткнуть неверному горло, как тот выдохнул:

— Зулэма!

Агуиляр окаменел, рука его не могла довершить уда­ра.

— Несчастный! — воскликнул он. — Какое имя про­изнес ты?

— Добей, — простонал мавр, — добей того, кто пок­лялся тебя убить! Узнай, коварный христианин, узнай,

что ты похитил Зулэму у Хихэма, последнего из рода Альгамара! Узнай, что тот оборванный нищий, который под видом безумца прокрал­ся в ваш лагерь, был Хихэм. Узнай, что мне удалось раз­рушить мрачную тюрьму, в которую вы, проклятые, за­ключили свет моих мыслей, и я спас Зулэму!

— Так, значит, Зулэма, Юлия, жива? — воскликнул Агуиляр.

Хихэм захохотал с мрач­ной издевкой.

— Да, она жива, но образ вашего кровавого, увенчан­ного терном идола опутал ее злыми чарами и душистый, пылающий цвет жизни увял под погребальными покровами безумных женщин, кото­рые называют себя невестами вашего идола. Узнай, что звуки и песня умерли в ее груди, точно от ядовитого дыхания самума; вся радость жизни исчезла вместе со сладкими песнями Зулэмы, и потому убей меня, убей, ведь я не мог совершить мщения над тобой, который отнял у меня то, что дороже жизни!

Агуиляр выпустил Хихэма и медленно встал, подняв­ши с земли свой меч.

— Хихэм, — сказал он, — Зулэма, получившая в свя­том крещении имя Юлия, была взята в плен в честном бою. Просвещенная милостью Божией, она отреклась от презренного служения Магомету, а то, что ты, заблуждающийся мавр, называешь злыми чарами идола, было искушением дьявола, которому она не могла противос­тоять. Если ты называешь Зулэму своею возлюбленной, то Юлия, обращенная ко Христу, будет дамой моих мыс­лей, и с нею в сердце и во славу истинной веры я хочу сразиться с тобой в откры­том бою. Возьми свое ору­жие и нападай на меня — как хочешь, по своему обычаю.

Быстро схватил Хихэм свои меч и щит, но, подбежав к Агуиляру, с громким воем отшатнулся назад, вскочил на коня и умчался быстрым галопом. Агуиляр не знал, что это должно означать, но тут он услышал за своей спи­ной голос достойного старца Агостино Санхеса, который, кротко улыбаясь, произнес:

— Кого же испугался Хихэм — меня или Господа, ко­торый живет во мне и любовь к которому он презирает?

Агуиляр рассказал все, что узнал про Юлию, и они оба ясно вспомнили о пророческих словах Мануэлы, ког­да в душе Юлии, соблазненной звоном цитры Хихэма, умерла всякая набожность и она оставила хоры во вре­мя Санктуса".

Капельмейстер: " Я не думаю больше об опере, но битва мавра Хихэма, закованного в чешуйчатую броню, и испанца Агуиляра тоже представилась мне в музыке. Черт побери! Да где же звучит лучшая схватка, чем в Моцартовском Дон-Жуане, вы знаете, в первом акте..."

Энтузиаст: " Довольно, капельмей­стер, я хочу поставить последнюю точку в моем слиш­ком длинном рассказе. Будут еще разные вещи, и необ­ходимо сосредоточить свои мысли, тем более что я все время думаю о Беттине, и это порядочно меня пугает. Я бы вовсе не хотел, чтобы она когда-нибудь узнала про мою испанскую историю, а между тем мне все время кажется, что она подслушивает у той двери, что, конеч­но, нужно приписать только моему воображению. Итак, я продолжаю. Побиваемые во всех сражениях, ежедневно и ежечасно мучимые голодом, мавры были вынужде­ны наконец сдаться на милость победителя. Фердинанд и Изабелла вступили в Гранаду под гром выстрелов, ок­руженные торжественной пышностью. Священники пре­вратили большую мечеть в собор, и туда направилось шествие, чтобы в благочестивой мессе возблагодарить Бога торжественным Тe deum* за славную победу над служителями неверного пророка Магомета. Все знали, что с трудом подавленное сопротивление мавров может вспыхнуть с новой силой, и потому отряды войска, го­тового к битве, были рассредоточены по городу, прикры­вая шествие, двигавшееся по главной улице. Когда Агуиляр, следовавший из отдаленного пункта во главе пе­шего отряда, входил в собор, где уже начиналась служ­ба, в его левое плечо вдруг вонзилась стрела. В то же мгновение из темного сводчатого прохода выскочила тол­па мавров и стремительно напала на христиан. Во главе их был Хихэм. Он бросился на Агуиляра, но полководец, лишь слегка задетый и почти не чувствующий боли от раны, ловко отбил его могучий удар. Мгновение — и Хихэм лежал у ног Агуиляра с отрубленной головой. Теперь уже испанцы яростно перешли в наступление, и коварные мавры вскоре обратились в бегство. Они успе­ли спрятаться в каменном доме, быстро закрыв ворота. Агуиляр велел поджечь этот дом. Уже пламя взвилось

над крышей, когда, заглушая гром перестрелки, из го­рящего здания зазвучал удивительный голос: Sanctus, sanctus Dominus deus Sabaoth! **''. " Юлия! Юлия! " — a от­чаянии закричал Агуиляр. Неожиданно ворота раскры­лись, и из них вышла Юлия в одежде бенедиктинской монахини. " Sanctus, sanctus Dominus deus Sabaoth", — громко пела она. За Юлией шли мавры со склоненными головами, сложив крестом на груди руки. Изумленные испанцы расступились. Юлия и мавры, проследовав меж их рядов, вошли в собор. " Benedictus qui venti in nomine dominus" ***, пела Юлия. Народ невольно преклонил ко­лена — словно явилась святая, посланная небом возвес­тить благословение Божье. Устремив к небу просветлен­ный взор, Юлия твердым шагом подошла к главному алтарю и, встав между Фердинандом и Изабеллой, на­чала петь службу, со страстью исполняя священные об­ряды. А при последних словах: " Dona nobis pacem" **** она без чувств упала на руки королеве. Все обращенные к Богу мавры получили в тот же день святое крещение".

Так закончил энтузиаст свой рассказ. Как раз в эту минуту с великим шумом — стуча палкой об пол и гром­ко негодуя — вошел доктор. " Вы все еще сидите здесь и рассказываете глупые фантастические истории, не заме­чая того, что творится вокруг", — сердито кричал он.

— Что случилось, дражайший? — испугался капель­мейстер.

— Я знаю, в чем дело, — спокойно сказал энтузиаст, — просто-напросто Беттина услышала наш громкий разго­вор, вошла в соседний кабинет и теперь все знает.

— Это все вы, сумасшедший энтузиаст! — возмутил­ся доктор, — вы с вашими безумными манерами и проклятыми лживыми историями отравляете и разрушаете нежные организмы, вы за это ответите!

*Тe deum laudamus (лат.} — Господи, мы восхваляем Тебя

**Свят, свят, свят Господь Саваоф (лат.).

***Да будет благословен пришедший от имени Господа (лат.).

****Дай нам мир (лат.).

— Милейший доктор! — прервал энтузиаст разгневан­ного приятеля, — не горячитесь, а подумайте лучше о том, что психическая болезнь Беттины требует психичес­кого лекарства и, может быть, моя история...

— Довольно, довольно! — отмахнулся доктор.— Я знаю, что вы хотите сказать.

— Для оперы это не годится, но тут было несколько замечательно звучащих аккордов, — пробормотал капель­мейстер, беря шляпу.

Спустя три месяца странствующий энтузиаст слушал выздоровевшую Беттину, которая великолепным звонким голосом пела Stabat Mater Перголезе. Это было не в церкви, но в довольно большом помещении. Полный ра­дости и благоговейного восторга, он поцеловал ее руку, а она сказала:

— Вы не то чтобы колдун, но иногда идете напере­кор природе.

— Как все энтузиасты, — прибавил капельмейстер.