МАЙОРАТ 1 страница

Неподалеку от остзей­ского побережья стоит родовой за­мок баронов фон Р., носящий на­звание Р-зиттен. Окрестности за­мка пустынны и дики, кое-где из сыпучих пес­ков торчит травянистый пригорок, и вместо парка, ка­кой бывает обыкновенно в дво­рянских поместьях, к голым стенам замка со стороны бере­га примыкает жалкий еловый лес, вечный траур которого пренебрегает пестрым весен­ним нарядом; в этом лесу вмес­то веселого ликования проснув­шихся к новой радости птиц раздастся только печальное кар­канье ворон и пронзительный крик чаек, предвещающих бурю. За четверть часа ходьбы от этого места природа внезапно меняется. Точно по мановению волшебного жезла переносишься вдруг в цветущие луга, роскошные поля и долины. Пе­ред глазами вырастает большая богатая деревня с про­сторным домом управляющего имением. На опушке при­ветливой ольховой рощи виднеется фундамент большого замка, который намеревался построить один из прежних владельцев. Но его наследники, жившие в своих курляндских имениях, забросили эту стройку, барон Родерих фон Р., который возвратился в родовое поместье, тоже не пожелал продолжать ее, ибо его мрач­ному, нелюдимому нраву более отве­чал старый, одиноко стоящий замок. Он велел подправить, насколько это возможно, ветхое строение и уеди­нился в нем с угрюмым домоправи­телем и небольшим количеством слуг. Его редко можно было видеть в деревне, но зато он часто бродил и ездил верхом по берегу моря, и издали можно было видеть, как он разговаривает с волнами, прислу­шиваясь к их реву и рокоту, будто слышал ответный голос духа моря. На самом верху сторожевой баш­ни он устроил себе кабинет и поставил там подзорную трубу с набором астрономических ин­струментов. Днем он направлял ее на море и смотрел на корабли, часто появлявшиеся на дальнем горизонте, по­добно белокрылым птицам. Звездные ночи он посвящал астрономическим или, как утверждала молва, астроло­гическим занятиям, в чем ему помогал старый дворецкий. Вообще, еще при жизни барона сложилась легенда, что он предавался тайной науке — так называемой черной магии — и что некая неудавшаяся операция, сильно пов­редившая одному знатному княжескому роду, вынудила его оставить Курляндию. Малейшее напоминание о жиз­ни там приводило его в ужас, однако во всем плохом, что приключилось с ним в жизни, он винил предков, забросивших родовой замок. И дабы хотя бы на будущее при­вязать главу фамилии к родовому имению, он установил майорат. Владетельный государь тем охотнее согласил­ся на это, что таким образом отечество вновь приобре­тало известный рыцарскими добродетелями род, ветви которого уже укоренились в чужих землях.

Между тем не только сын Родериха, Губерт, но и нынешний владелец майората, которого звали так же, как и его деда, Родерихом, не пожелали остаться в родовом замке и жили в Курляндии. Видимо, отличаясь более веселым и живым нравом, чем их мрачный предок, они страшились печальной пустынности этих мест. У барона Родериха были две старые незамужние тетки, сестры его отца, жившие на скудные средства и получающие кров и содержание в имении. Они поселились со старой служан­кой в маленьких теплых комнатках бокового флигеля, и кроме них да повара, занимавшего большую комнату в нижнем этаже возле кухни, по высоким покоям и залам главного здания бродил только старый егерь, выступа­ющий одновременно в качестве кастеляна. Остальные слуги жили в деревне. Только поздней осенью, когда выпадал первый снег и устраивалась охота на волков и кабанов, заброшенный замок оживал. Приезжал из Кур­ляндии барон Родерих со своей женой, в сопровожде­нии родственников, друзей и многочисленной охотничьей свиты. Являлись все соседние дворяне и даже любители охоты из ближайшего города: главное здание и флигели едва могли вместить всех гостей, во всех печках и ками­нах трещал огонь, с раннего утра до поздней ночи вра­щались вертела, вверх и вниз по лестницам сновали со­тни веселых людей, господ и слуг; там звенели бокалы и раздавались бодрые охотничьи песни, здесь слышался топот танцующих под громкую музыку; повсюду лико­вание и смех, и так от четырех до шести недель кряду замок более походил на роскошную гостиницу, стоявшую у оживленной проезжей дороги, чем на жилище поме­щика.

Барон Родерих посвящал это время, насколько это было возможно, серьезным делам и, удалившись от шум­ных гостей, исполнял обязанности владельца майората. Он не только просматривал все счета, но и выслушивал всякие предложения, касающиеся каких бы то ни было улучшений, а также малейшие жалобы своих подданных, стараясь все привести в порядок и по мере возможнос­ти помочь всякому обиженному и восстановить справед­ливость. В этом ему добросовестно помогал старый ад­вокат Ф., поверенный в делах фамилии Р., перешедший по наследству от отца к сыну. Он, как правило, приезжал в майорат за восемь дней до прибы­тия барона.

В 179... году пришло время старику ф. ехать в замок Р. Как ни бод­ро он чувствовал себя для своих семидесяти лет, но все же, вероят­но, полагал, что рука помощи будет для него не бесполезна. Однажды он сказал мне как будто бы в шутку:

— Тезка! (так звал он меня, своего внучатого племян­ника, носившего одно с ним имя). Мне кажется, что хо­рошо бы тебе подышать морским воздухом и поехать со мной в Р-зиттен. Ты мог бы помочь мне в некоторых хлопотных делах, а кроме того, попробуешь дикой охот­ничьей жизни: одним утром напишешь хорошенький про­токол, а на другое взглянешь в горящие глаза такому зверю, как косматый, свирепый волк или клыкастый ка­бан, а то и уложишь его метким выстрелом.

Я столько всего наслышался про веселое охотничье время в Р-зиттене и так от всей души любил старого милого дядю, что был чрезвычайно рад, что он берет меня с собой. Имея неплохой опыт в тех делах, которы­ми он занимался, я обещал быть прилежным и избавлять его от всех трудов и забот.

На другой день, завернувшись в теплые шубы, мы сидели в экипаже и ехали в Р-зиттен по снежным сугро­бам, обозначившим наступление зимы. Дорогой старик рассказывал мне немало удивительных вещей про баро­на Родериха, который учредил майорат и назначил мое­го дядю, несмотря на его молодость, своим душеприказ­чиком и юстициарием. Он говорил о диком, суровом нраве старого барона, ве­роятно, присущем всему семейству, судя по тому, что даже нынешний владе­лец майората, которого мой дядя знал еще крот­ким, мягкосердечным юношей, с каждым годом становился все более уг­рюмым. Ты должен дер­жаться смело и непри­нужденно, если хочешь что-то значить в глазах барона, наставлял он меня, а затем перешел к покоям в замке, которые он раз и навсегда выбрал для себя, ибо в них было тепло, удоб­но и в меру отдаленно, так что мы при желании всегда сможем удалиться от утомительного шума веселящейся компании. Его резиденция была всегда наготове и рас­полагалась в двух небольших, устланных теплыми ков­рами комнатках рядом с большой залой суда в боковом флигеле против флигеля, где жили старые барыни.

После недолгого, но утомительного путешествия мы поздней ночью приехали в Р-зиттен. Мы проезжали че­рез деревню. Было как раз воскресенье, из корчмы слы­шались веселые голоса и плясовая музыка, дом управля­ющего был освещен сверху донизу, там тоже раздавались музыка и пение. Тем более неприютной показалась мне пустынная местность, в которую мы вскоре въехали. Морской ветер завывал резкими, унылыми голосами, и мрачные ели глухо и жалобно стонали, словно жалуясь, что ветер разбудил их от глубокого зачарованного сна. Голые черные стены замка резко выделялись на фоне заснеженной земли. Мы остановились перед запертыми воротами. Тщетно кучер наш звал, хлопал бичом и сту­чал в ворота — вокруг все будто вымерло, ни одно окно не светилось. Старый дядя пустил в ход свой мощный голос:

— Франц! Франц! — кричал он.— Куда ты запропастился? Поворачивайся, черт возьми! Мы мерзнем у ворот! Снег совсем нас засыпал, да шевелись же, дьявол бы тебя побрал!

Тут начала визжать собака, в нижнем этаже показал­ся колеблющийся свет, загремели ключи, и скоро заскрипели ворота.

— Милости просим! Милости просим, господин стряпчий! Какова погодка! — восклицал старый Франц, высоко держа фонарь, так что свет падал прямо на его морщинистое лицо, странно скривившееся в приветливой улыбке. Экипаж въехал во двор, мы вылезли, и только теперь я разглядел странную фигуру слуги, закутанно­го в старомодную, широкую егерскую ливрею со множес­твом затейливых шнурков. Над его широким, белым лбом торчали два седых завитка, на щеках играл здоровый румянец охотника, и хотя напряженные мускулы превра­щали лицо в какую-то чудную маску, все сглаживалось немного глуповатым добродушием, светившимся в гла­зах и игравшим в улыбке.

— Ну, старина Франц, — заговорил дядя, отряхива­ясь в передней от снега, — все ли готово? Выбивали ли ковры из моих комнат? Принесены ли постели? Топили ли вчера и сегодня?

— Нет, — отвечал Франц совершенно невозмутимо, — нет, почтеннейший господин стряпчий, ничего этого не

сделано.

— Ах, Боже мой! — возмутился дядя, — я, кажется, заранее написал, я ведь всегда приезжаю в назначенный день; ведь это преглупо, что я должен жить теперь в промерзлых комнатах!

— Да, почтеннейший господин стряпчий, — согласил­ся Франц, осторожно снимая нагар со свечи и затаптывая его ногой, — однако все это, видите ли, не очень бы помогло, особенно топка, потому что ветер и снег слиш­ком уж расходились с тех пор, как разбиты окна.

— Что?! — перебил дядя, широко растопыривая шубу и подбоченясь обеими руками, — в доме разбиты окна? А куда же смотришь ты, кастелян?

— Да, почтеннейший господин стряпчий, — спокойно и неторопливо продолжал старик, — ничего не поделаешь, очень уж много в комнатах мусору и камней.

— Тьфу ты, черт возьми! Да откуда же в комнатах мусор и камни? — воскликнул дядя.

— Позвольте пожелать вам доброго здравия, моло­дой барин, — обратился ко мне старик с учтивым поклоном, ибо я чихнул, и добавил: — Это камни и известка от средней стены, той, что обвалилась.

— Да что у вас было землетрясение? — сердито про­ворчал дядя.

— Этого не было, почтеннейший господин стряпчий, — ответил Франц, улыбаясь во весь рот, — но три дня на­зад в судейской зале со страшным шумом обрушился тяжелый штучный потолок.

— А, чтоб...— тут мой вспыльчивый и горячий дядя хотел ввернуть крепкое словцо, но, поднявши правую руку вверх, а левой стаскивая с головы лисью шапку, он вдруг остановился, повернулся ко мне и сказал с гром­ким смехом: — Очевидно, тезка, нам лучше держать язык за зубами и более ни о чем не спрашивать, а не то узна­ем о еще худшей напасти или весь замок обрушится на наши головы. Но, — продолжал он, обращаясь к старику, — не будешь ли ты так добр, Франц, чтобы велеть убрать и протопить для меня другую комнату? И нельзя ли поскорее приготовить ко дню суда какое-нибудь дру­гое помещение?

— Да все уже сделано, — сказал старик, приветливо указывая в сторону лестницы, и сейчас же начал по ней подниматься.

— Каков чудак! — воскликнул дядя, и мы последова­ли за старым слугой.

Мы проходили по длинным коридорам с высокими сводами, и колеблющийся пламень свечи, которую нес Франц, отбрасывал зыбкий свет, прорезающий густой мрак. Колонны, капители и пестрые арки выступали вдруг из темноты и словно парили в воздухе, наши исполинс­кие тени скользили по картинам на стенах, и эти стран­ные картины, казалось, вздрагивали и шептали в такт нашим шагам: " Не тревожьте нас! Не будите волшебный огонь, что спит в этих старых камнях! "

Когда мы прошли длинный ряд холодных, мрачных покоев, Франц открыл наконец дверь в залу, где пылал в камине яркий огонь, приветствуя нас своим веселым треском.

Как только я вошел туда, у меня сразу стало тепло на душе, но старый дядя остановился посреди залы, огляделся и сказал очень серьезным, почти торжественным тоном:

— Так, значит, здесь будет судейская зала? Франц высоко поднял свечу, так что мне бросилось в

глаза светлое пятно величиною в дверь, выделяющееся на темной стене, и произнес глухим, исполненным скор­би голосом:

— Здесь ведь однажды уже был свершен суд!

— Что с тобой, старик? — воскликнул дядя, поспеш­но сбрасывая шубу и подходя к камину.

— Это я так, не обращайте внимания, — пробормотал Франц, зажег свечи и открыл соседнюю комнату, которая была уютно устроена к нашему приезду. Вскоре перед камином уже стоял накрытый стол, старик принес отлично приготовленные блюда, за которыми последо­вала чаша с пуншем, сваренным так, как это умеют де­лать только на севере, что весьма нас порадовало.

Утомленный путешествием, мой старый дядя после ужина тотчас же улегся в постель; меня же новизна впечатлений, необычная обстановка и пунш слишком возбу­дили, чтобы я мог думать о сне. Франц убрал со стола, помешал угли в камине и, приветливо поклонившись, удалился.

Я остался один в высокой, просторной рыцарской зале. Метель улеглась, ветер перестал свирепствовать, небо прояснилось, и яркая полная луна светила в широ­кие сводчатые окна, озаряя волшебным светом все углы этой старинной комнаты, которых не достигал ни скуд­ный свет моих свечей, ни огонь камина. Как бывает еще в старых замках, стены и потолки залы были украшены на старинный лад— тяжелыми панелями, фантасмаго­рическими рисунками и пестро раскрашенной, золоченой резьбой. На больших картинах, изображавших по боль­шей части сцены из медвежьей и волчьей охоты, выде­лялись деревянные головы зверей и людей, приставлен­ные к написанным красками телам, и в зыбких, измен­чивых отблесках огня и ярком свете луны все это пуга­юще оживало. Между этими картинами были помещены написанные в натуральную величину портреты рыцарей, выступающих в охотничьих нарядах, вероятно, предки владельцев замка, любившие охоту. И живопись, и резь­ба сильно потемнели от времени, тем более приковыва­ло взгляд светлое пятно на той стене, где были две две­ри, ведущие в соседние покои; вскоре я рассмотрел, что там, верно, тоже была дверь, которую потом заложили, и это место, не украшенное ни росписью, ни резьбой, заметно выделялось на общем фоне.

Кто не знает, как сильно и таинственно влияет на наш дух непривычная, загадочная обстановка: самое ленивое воображение просыпается в долине, окруженной причудливыми скалами, в мрачных стенах церкви и тому подо­бных местах и способно прозревать невиданное. Если я прибавлю к этому, что мне было всего двадцать лет и я выпил не один стакан крепкого пунша, то мне легко по­верят, что в этой рыцарской зале я чувствовал себя не­привычно тревожно. Представьте себе ночную тишину, в которой глухой рокот моря и странный свист ветра разда­ются подобно звукам могу­чего органа, на котором играют духи, представь­те блестящие, светлые облака, которые, проно­сясь мимо, заглядывают, как сказочные велика­ны, в гулкие сводчатые окна, — право, трепет­ная дрожь, которая меня пробирала, долж­на была предвещать, что предо мной может от­крыться чуждый, неве­домый мир. Но чувство это походило на холо­док, который пробегает по коже при живо рассказанной истории о привидениях и который ощущаешь не без удовольствия. Тут мне при­шло в голову, что я нахожусь в самом подходящем на­строении, для того чтобы читать книгу, которую в то время носил в кармане всякий, кто был хоть сколько-нибудь склонен к романтизму. Это был Шиллеров " Ду­ховидец". Я читал и читал, и воображение мое все боль­ше разгоралось. Я дошел до наиболее захватывающего рассказа о свадебном празднике у графа фон Ф.

И вдруг как раз в тот момент, когда появляется кро­вавый призрак Джеронимо, с сильнейшим стуком хлопнула дверь, ведущая в переднюю.

Я в ужасе вскочил, уронив книгу; но все стихло, и я устыдился своего детского страха.

Может быть, дверь распахнулась от порыва ветра или по какой-нибудь иной причине. Ничего тут нет — это мое разыгравшееся воображение превращает в призрак вся­кое естественное явление.

Успокоив себя таким образом, я поднимаю с пола книгу и снова падаю в кресло, но тут в зале раздаются тихие, размеренные, медленные шаги, и при этом кто-то издыхает и стонет, и эти вздохи и стоны выражают глу­бочайшее страдание, безутешное горе.

А! Это, верно, какое-нибудь больное животное бро­дит по нижнему этажу. Всем известно, как обманчивы ночные звуки: раздающиеся вдали, они кажутся такими близкими. Кто же станет тревожиться из-за таких пус­тяков!

Так я продолжал успокаивать себя, но тут в том мес­те, где когда-то была дверь, послышалось царапанье, причем раздавались еще более громкие и более тяжелые вздохи, как бы исторгаемые смертельной тоской.

" Да это какой-нибудь несчастный зверь, которого заперли, вот сейчас я громко крикну, топну ногой, и тогда все немедленно смолкнет или зверь отзовется бо­лее естественными звуками".

Так я внушал себе, но кровь стыла в моих жилах и холодный пот выступил на лбу, я застыл в оцепенении, не в силах встать с места и еще менее того закричать. Наконец отвратительное царапанье прекратилось, и сно­ва раздались шаги. Во мне пробуждаются жизнь и дви­жение, я вскакиваю и ступаю два шага вперед, но тут по зале проносится ледяной порыв ветра, и в ту же минуту месяц бросает свой яркий свет на портрет сурового, почти страшного человека, и мне кажется, что сквозь пронзительный свист ночного ветра и оглушительный шум волн я отчетливо слышу его предостерегающий шепот:

" Не ходи дальше! Остановись! Там поджидают тебя ужасы мира духов! "

И вот опять с силой хлопает дверь, и я ясно разли­чаю шаги в передней; кто-то спускается по лестнице, главная дверь замка с шумом распахивается и захлопы­вается. Потом я слышу, как из конюшни выводят лошадь, а немного погодя заводят обратно, и вновь все смолка­ет. В ту же минуту я услышал, что мой старый дядя сто­нет и вздыхает в соседней комнате. Это тотчас же меня отрезвило, я схватил свечи и поспешил к нему. Старик, по-видимому, боролся с каким-то тяжелым, тягостным сном. " Проснитесь! Проснитесь! " — повторял я, осто­рожно беря его за руку и держа свечу прямо над его лицом. Старик пошевелился с глухим восклицанием, по­том открыл глаза, ласково на меня взглянул и прогово­рил:

— Ты хорошо сделал, тезка, что разбудил меня, я видел очень дурной сон, в том повинны эта комната и зала, потому что все это навело меня на мысли о давно минувших временах и разных удивительных вещах, которые здесь случались. Ну, а теперь мы будем отлично спать!

С этими словами он повернулся к стене и, казалось, тотчас же заснул, но когда я потушил свечи и лег в постель, то услышал, что он тихонько молится.

На другой день началась работа: пришел управляю­щий со счетами, заявили о себе разные люди, желавшие разрешить какой-либо спор или кое-что уладить. В пол­день дядя отправился со мной во флигель, чтобы по всем правилам представиться старым баронессам. Франц до­ложил о нас, мы подождали несколько минут, после чего шестидесятилетняя сгорбленная старушонка, одетая в пестрые шелка и назвавшая себя камеристкой достойней­ших барынь, ввела нас в святилище. Там нас с комичной церемонностью приняли две старые дамы, диковинно разодетые по очень старинной моде; моя особа возбу­дила необычайное удивление, когда дядя с большим юмором представил меня как молодого юриста, помога­ющего ему в делах. По их минам было видно, что они опасаются, как бы моя молодость не повредила благу владельцев Р-зиттена. В нашем посещении старых дам вообще было немало забавного, однако в душе моей еще остался холодок пережитого предыдущей ночью ужаса, я чувствовал себя так, словно меня коснулась какая-то неведомая сила, или, вернее, так, будто мне оставалось сделать всего один шаг до черты, переступив которую, я бы безвозвратно погиб, и нужно напрячь все силы, что­бы спастись от этого ужаса, за которым следует безумие. Поэтому даже старые баронессы с их удивительными прическами, вздымающимися в виде башен, и диковинными платьями из штофа, разукрашенными пестрыми цветами и лентами, представлялись мне отнюдь не смеш­ными, а какими-то тревожно-призрачными. Их желтые, сморщенные лица с моргающими глазами, плохой фран­цузский, которым шамкали их поджатые синие губы и гнусавили острые носы, — все говорило мне о том, что эти старухи на короткой ноге с привидением, бродившим по замку, а возможно, и сами способны сделать что-то ужасное. Мой старый дядя, охотник до всяческого ве­селья, подшучивал над старухами, сбивая их с толку та­кими забавными речами, что, будь я в другом настрое­нии, то просто не знал бы, как удержаться от смеха, но, как я уже сказал, баронессы со всей их болтовней каза­лись мне призрачными химерами, так что старик, рассчи­тывавший меня повеселить, поглядывал на меня с боль­шим удивлением. Как только мы очутились за столом в своей уединенной комнате, он разразился вопросами:

— Скажи мне, ради Бога, тезка, да что с тобой?! Ты не смеешься, не говоришь, не ешь, не пьешь. Уж не болен ЛИ ТЫ?

Я откровенно рассказал ему про все страхи, пережи­тые мною прошедшей ночью, не умолчав о том, что вы­пил много пуншу и читал Шиллерова " Духовидца".

— Я должен в этом признаться, — прибавил я, — потому что, может быть, это моя разгоряченная фантазия создала эти призраки, существующие лишь в моей голо­ве.

Я думал, что дядя начнет донимать меня своими шут­ками по поводу моего духовидства, но он вместо этого сделался очень серьезен, уставился в пол, потом быстро вскинул голову и сказал, устремив на меня горящий взор:

— Я не знаю твоей книги, тезка, но ни книга, ни пунш здесь ни при чем. Знай же, что то же самое я видел во сне. Мне снилось, что я сижу в кресле у камина, но то, что коснулось тебя лишь в звуках, я ясно увидел глазами своей души. Да, я видел, как вошел этот страшный призрак, как он бессильно ломился в замурованную дверь, царапал в отчаянии стену, так что кровь текла у него из-под сломанных ногтей, как потом сошел вниз, вывел из конюшни лошадь и опять завел ее туда. Слы­шал ли ты, как пропел петух в дальнем конце деревни? Тут ты разбудил меня, и мрачный призрак ужасного человека, который все еще бросает угрюмую тень на нашу жизнь, гася ее веселье, ретировался, — я поборол это злое наваждение.

Старик умолк, но я не смел нарушить его молчания, полагая, что он все объяснит мне сам, если найдет это нужным. Пробыв некоторое время в глубокой задумчи­вости, он продолжал:

— Скажи мне, тезка, хватит ли у тебя мужества еще раз встретиться с этим призраком и сделать это вместе со мной?

Конечно, я заявил, что чувствую себя для этого до­статочно сильным.

— В таком случае, — сказал мой дядя, — в эту ночь мы оба не сомкнем глаз. Внутренний голос говорит мне, что мрачный призрак покорится не столько моей духов­ной силе, сколько мужеству, основанному на твердом убеждении, что с моей стороны это не будет просто дер­зостью, а только благим и отважным делом, и я не пощажу жизни, чтобы расправиться с колдуном, изгоняющим потомков из замка их предков. Но, впрочем, о рис­ке здесь нет и речи, ибо при таком честном умысле, с такой благочестивой верой, как у меня, нужно надеять­ся только на победу. Однако если будет на то воля Божья и темная сила одолеет меня, ты засвидетельствуешь, что я пал в честной христианской битве с адским духом, который затеял ужасное дело! Сам же ты должен дер­жаться в стороне! С тобой ничего не случится!

Вечер прошел в различных занятиях. Франц, как и накануне, принес нам ужин и пунш, полная луна ярко сверкала между блестящими облаками, море шумело, и ночной ветер с воем потрясал дребезжащие стекла свод­чатых окон. Мы старались говорить на нейтральные темы, хотя в душе были сильно взволнованы. Старик положил на стол свои часы с репетицией. Пробило пол­ночь. И вот со страшным стуком распахнулась дверь и, как вчера, послышались тихие, медленные шаги, вздохи и стоны. Старик побледнел, но глаза его сверкали небы­валым огнем, он поднялся с кресла и стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, подбоченясь левой рукою и протянув правую по направлению к центру залы, подо­бный повелевающему герою. Все сильнее и явственнее становились вздохи, и кто-то начал царапаться в стену еще ужаснее, чем накануне. Тогда старик направился прямо к замурованной двери, сотрясая пол своими твер­дыми шагами. Прямо против того места, где раздавалось все более отчаянное царапанье, он остановился и про­молвил сильным, торжественным голосом, какого я еще никогда от него не слыхал:

— Даниэль! Даниэль! Что делаешь ты здесь в такой час?

Раздался душераздирающий, пронзительный крик, и послышался глухой удар, точно от падения чего-то тяжелого.

— Ищи милосердия у престола Всевышнего! Там твое место! Удались из этого мира, ты никогда больше не сможешь ему принадлежать!

Так воскликнул старик еще громче, чем прежде, и тогда до нас донеслось тихое рыдание, которое погло­тил рев поднимающейся бури. Старик подошел к двери и захлопнул ее с такой силой, что в пустой передней отозвалось эхо. В его словах и движениях было что-то сверхчеловеческое, что повергло меня в глубочайший трепет. Когда он снова опустился в кресло, взор его как будто просветлел, он сложил руки и беззвучно молил­ся. Так прошло несколько долгих минут, а потом он спросил меня тем кротким, проникающим в душу голо­сом, которым так хорошо умел пользоваться:

— Ну что, тезка?

Потрясенный ужасом, страхом, благоговением и лю­бовью, я упал на колени и оросил горячими слезами протянутую мне руку. Старик обнял меня и, нежно при­жимая к сердцу, сказал очень мягко:

— Ну, а теперь мы будем спокойно спать, милый тезка!

Так и было, а поскольку следующей ночью не случи­лось ничего необычайного, то к нам вернулась прежняя веселость к неудовольствию старых баронесс, которые, хотя и было в них нечто призрачное благодаря причуд­ливому виду, однако ж располагали к забавным играм и проделкам, которые мой старик умел обставить самым веселым образом.

Через несколько дней прибыл, наконец, барон со своей женой и многочисленной охотничьей свитой, съехались гости, и во внезапно ожившем замке началась та самая шумная, беспокойная жизнь, о которой я уже упоминал. Когда сразу же по приезде барон вошел в нашу залу, он был, похоже, странно поражен переменой нашего местонахождения; бросив мрачный взгляд на замурованную дверь, он быстро отвернулся и провел рукой по лбу, словно отгоняя недоброе воспоминание. Дядя рассказал ему об обвале в судейской зале и при­мыкавших к ней покоях, барон попенял на то, что Франц не сумел нас лучше устроить, и очень заботливо просил дядю немедленно сказать, если ему будет неудобно в новом помещении, которое ведь гораздо хуже того, что он занимал раньше. Вообще, обращение барона с моим старым дядей было более чем сердечным, — в нем скво­зило некоторое детское благоговение, почти родствен­ная почтительность. И это было единственное, что хоть отчасти примиряло меня с бароном, чей суровый, пове­лительный нрав проявлялся более неприятным образом. Меня он едва замечал, видя во мне обыкновенного пис­ца. В первый же раз, когда я выполнял для него какую-то работу, он усмотрел неточность в изложении; кровь закипела у меня в жилах, я хотел ответить что-то рез­кое, но тут заговорил мой дядя, уверяя, что я все сделал в его смысле и что в судопроизводстве именно так и надлежит делать.

Когда мы остались одни, я стал с досадой жаловать­ся на барона, который вызывал во мне все большую неприязнь.

— Поверь мне, тезка, — возражал мой дядя, — несмот­ря на свой неприветливый нрав, барон — самый лучший и добрый человек во всем свете. Да и нрав этот, как я уже говорил тебе, стал он выказывать только с тех пор, как сделался владельцем майората, прежде это был крот­кий и милый юноша. Вообще же дела не так уже плохи, как ты представляешь, и я желал бы знать, почему это он так тебя раздражает?

Произнося последние слова, старик довольно-таки насмешливо улыбнулся, и кровь бросилась мне в лицо. Возможно, в этот момент я вполне определенно осознал, что моя странная ненависть проистекает от любви или, вернее, от влюбленности в существо, которое казалось мне самым прекрасным и дивным из всех, когда-либо являвшихся на земле. Этим существом была сама баро­несса. Уже когда она только прибыла в замок и шла по комнатам в русской собольей шубке, плотно облегавшей ее изящный стан, и дорогой шали, вид ее подействовал на меня, как все сильные непобедимые чары. И даже то, что старые тетки в своих диковинных нарядах семенили по обе стороны от нее, треща свои французские привет­ствия, а она, баронесса, смотрела на них невыразимо кротким взглядом и приветливо кивала то одной, то дру­гой, произнося при этом несколько слов на чисто курляндском наречии, — уже это казалось мне таким стран­ным и удивительным, что мое воображение невольно сопоставило эту картину со страшным призраком и пре­вратило баронессу в ангела света, перед которым трепе­щут все злые силы.

Эта дивная женщина и сейчас живо представляется моему духовному взору. Лицо ее было так же нежно, как и стан, и носило отпечаток величайшей, ангельской до­броты; особенным, невыразимым очарованием отличал­ся взгляд ее темных глаз: в нем светилась мечтательная тоска, подобная сиянию месяца, в ее пленительной улыб­ке было целое небо блаженства и восторга. Часто каза­лась она погруженной в себя, и тогда по ее прелестному лицу скользили мрачные, туманные тени. Можно было подумать, что ее снедает какая-то боль, но мне казалось, что в эти минуты ее охватывало мрачное предчувствие тяжелого, горестного будущего, и это я тоже связывал с призраком, бродившим в замке, хоть и не мог объяс­нить себе почему. На следующее утро по прибытии ба­рона, когда все общество собралось к завтраку, дядя представил меня баронессе и, как это обыкновенно бы­вает при таком расположении духа, в каком я находил­ся, я самым отчаянным образом поглупел и на самые простые вопросы прелестной женщины— нравится ли мне замок и прочее — лепетал нечто совершенно бес­смысленное, молол вздор, так что старые тетушки, на­прасно приписав мое поведение глубочайшей почтитель­ности перед госпожой и сочтя нужным принять во мне участие, стали расхваливать меня, утверждая, что я очень любезный и умный молодой человек, garç on trè s joli*.