МАЙОРАТ 4 страница

— Нет, ни единой крупицы моего земного счастья, которое ты пробовал уничтожить, не похитит у меня твое упрямство!

С этими словами он вынул из кармана сложенную бумагу и, держа ее двумя пальцами, поднес к горящей свече, стоящей у изголовья усопшего. Бумага, загорев­шись, ярко вспыхнула, а когда отблеск пламени заплясал на лице мертвеца, мускулы его, казалось, зашевели­лись, и старик беззвучно вымолвил какие-то слова, так что стоящих поодаль слуг охватил глубокий ужас.

Барон спокойно окончил свое дело и старательно затоптал последние клочки горящей бумаги, упавшие на пол. Потом он бросил на отца последний мрачный взгляд и стремительно вышел из залы.

На следующий день Даниэль рассказал барону об обвале в башне и пространно описал, что произошло в ту ночь, когда почил его достойнейший господин, закон­чив свое повествование тем, что хорошо было бы немедленно приступить к восстановлению башни, ибо если она еще больше обвалится, то всему замку грозит если не разрушение, то сильное повреждение,

— Восстановить башню? — гневно вскричал барон.— Восстановить башню?! Никогда! Разве ты не замечаешь, старик, — продолжал он уже более спокойно, — что баш­ня не может обрушиться беспричинно? Что ежели мой отец сам захотел уничтожить это проклятое место, где он колдовал по звездам? Что ежели он сам произвел известные приготовления, чтобы, когда сам того поже­лает, вызвать обвал башни, уничтожив таким образом все, что в ней находится? Но как бы там ни было, пусть обрушится хоть весь замок, — мне все равно. Неужто ты думаешь, что я поселюсь в этом диковинном совином гнезде? Нет! Я продолжу дело мудрого предка, который заложил фундамент нового замка в прекрасной долине, вот кто будет для меня примером!

— Так значит, — растерянно промолвил Даниэль, — всем верным старым слугам придется взять страннический посох?

— Разумеется, — отвечал барон, — я не допущу, что­бы мне служили немощные, едва держащиеся на ногах старики, но я никого не прогоню. Вам, верно, понравит­ся хлеб, который вы будете есть из милости, не трудясь.

— Меня, главного дворецкого, оставить без всякого дела! — с горечью воскликнул старый слуга.

Тут барон, намеревавшийся удалиться и стоявший к старому дворецкому спиной, вдруг обернулся, весь багровый от гнева, подошел к старику, размахивая сжатым кулаком, и закричал страшным голосом:

— Тебя, старый лицемер, приспешник моего отца во всяких нечестивых делах, которыми вы занимались там, в башне, тебя, который, как вампир, присосался к его сердцу и, быть может, воспользовался безумием старика, чтобы внушить ему адское решение, поставившее меня на край пропасти, — тебя следовало бы вышвырнуть как паршивого пса!

Потрясенный столь ужасными обвинениями, старый слуга упал на колени к ногам барона, и тот, быть может невольно, машинально следуя внушению своей мысли, как это часто бывает в гневе, поднял правую ногу и так сильно ударил ею старика в грудь, что тот с глухим сто­ном повалился на пол. С трудом поднявшись на ноги и издав странный рыдающий звук, подобный рыку на­смерть раненого зверя, он пронизал барона взглядом, горевшим отчаянием и яростью. До кошелька с деньга­ми, который барон уходя бросил ему, старый дворецкий даже не притронулся.

Между тем явились ближайшие родственни­ки покойного, жившие по соседству; старого барона с большой пышностью перенесли в фа­мильный склеп, находившийся в церкви Р-зиттена; после того как приглашенные гости разъ­ехались, нового владельца майората, по-видимо­му, оставило его мрачное настроение, и он не без удовольствия стал распоряжаться в сво­ем новом имении. Вместе с Ф., стряпчим старого барона, которого Вольфганг после первой же беседы облек своим полным до­верием, передав ему все дела, он составил полный перечень доходов майората, моло­дой барон намеревался рассчитать, сколько можно пот­ратить на различные улучшения и на постройку нового замка, Ф. полагал, что старый барон не мог проживать всего годового дохода, а так как в его бумагах нашли только два банковых билета на незначительную сумму, да в железном ларе — не более тысячи талеров, то, ве­роятно, деньги были где-то спрятаны. А кто же еще мог знать это, как не Даниэль, который со свойственным ему упрямством, быть может, только и ждал, чтобы его спро­сили.

Барон был озабочен тем, что Даниэль, которого он жестоко обидел, не ради корысти — ибо бездетный старик, желавший окончить свои дни в родовом замке Р-зиттена, не нуждался в больших деньгах, — сколько из мести за нанесенное оскорбление, согласится скорее сгноить скрытое сокровище, нежели указать их ему. Он подробно рассказал Ф. об инциденте с дворецким и при­бавил, что по многим сведениям, которые до него дошли, Даниэль поддерживал в старом бароне непонятное же­лание удержать в Р-зиттене своих сыновей. Стряпчий заявил, что это совершеннейшая чушь, ибо во всем свете не было человеческого существа, способного хоть сколь­ко-нибудь изменять, а тем более направлять решения старого барона, и попытался выведать у Даниэля, не укрыты ли деньги в каком-нибудь потайном месте. Но этого не понадобилось, ибо, едва только стряпчий спро­сил: " Скажи, Даниэль, как это могло случиться, что ста­рый барин оставил так мало денег? " — как тот отозвал­ся с кривой усмешкой:

— Вы подразумеваете, господин стряпчий, те жалкие талеры, что вы нашли в ларце! Да ведь остальное-то хра­нится в подвале подле опочивальни старого барона. Но самое лучшее, — продолжал он, и улыбка его преврати­лась в отвратительную гримасу, а глаза загорелись кро­вавым огнем, — самое лучшее, много тысяч червонцев погребено там, внизу, в развалинах.

Стряпчий тотчас же позвал барона, и все трое отпра­вились в спальню; в одном из углов Даниэль сдвинул панель, под которой оказался замок. Барон алчным взо­ром посмотрел на этот замок и, вытащив из кармана огромную связку громыхающих ключей, стал примерять их к нему. Даниэль в это время стоял выпрямившись и с какой-то презрительной гордостью глядел на барона, согнувшегося, чтобы лучше видеть. Потом он дрожащим голосом проговорил:

— Ежели я собака, милостивый господин барон, то и верность у меня собачья! — с этими словами он протянул барону блестящий стальной ключ, который тот жад­но выхватил у него из рук, и без труда отпер им дверь. Они вошли в маленький, низкий подвал, где стоял большой железный сундук с поднятой крышкой. На мешках с монетами лежала дощечка, на которой знакомым, за­мысловатым почерком старого барона было начертано:

" Сто пятьдесят тысяч имперских талеров в старых фридрихсдорах из доходов майоратного имения Р-зиттен. Сумма эта назначается на постройку замка. Владель­цу майората, который наследует мне, надлежит на эти деньги воздвигнуть на самом высоком холме, что к вос­току от замковой башни, которую он найдет обвалившей­ся, высокий маяк на пользу мореплавателей и велеть каждую ночь его зажигать.

Р-зиттен в ночь на Св. Михаила 1760 года.

Родерик, барон фон Р."

Барон один за другим поднимал мешки и бросал их обратно в сундук, наслаждаясь звоном золота. Потом он обернулся к старому дворецкому и поблагодарил его за верность, уверяя, что только клевета была причиной того, что он так дурно с ним обошелся. Старик не только ос­танется в своей прежней должности, пообещал барон, но и получит удвоенное жалованье.

— Я тебе очень обязан; хочешь золота — возьми один из этих мешков, — так заключил свою речь барон, стоя перед стариком с потупленным взором и указывая ру­кой на сундук.

Лицо старого дворецкого вдруг побагровело, и он издал тот ужасный звук, похожий на стон смертельно раненого зверя, о котором барон рассказывал стряпче­му. Последний содрогнулся, ибо ему послышалось, что старик пробормотал сквозь зубы: " Не золото, а кровь! " Барон, погруженный в созерцание своих сокровищ, ни­чего не заметил. Даниэль, дрожа, как в лихорадке, все­ми членами, подошел к своему господину со склоненной головой и смиренным видом, поцеловал ему руку и ска­зал плаксивым голосом, проводя рукой по глазам, буд­то утирая слезы:

— Ах, милостивый барин, на что бездетному стари­ку золото? Что до удвоенного жалования, то я приму его с радостью и буду делать свое дело усердно и пред­анно.

Барон, не обративший особого внимания на слова дворецкого, захлопнул тяжелую крышку сундука так, что содрогнулся весь подвал, потом запер сундук, спрятал ключи и небрежно бросил:

— Хорошо, хорошо, старик, но ты ведь еще упоми­нал о золотых монетах, которые должны лежать там, внизу, в обвалившейся башне?

Старик молча подошел к дверце и с трудом ее отпер. Но как только он ее распахнул, в залу ворвалась снеж­ная пороша, влетел испуганный во­рон и, каркая, стал биться об окна черными крыльями, а по­том, найдя открытую дверь, ринулся в пропасть. Барон ступил в коридор, но, едва заглянув вниз, попятился на­зад.

— Ужасный вид! Голова кружится!..— пробормотал он и, на мгновение потеряв созна­ние, упал на руки стряпчего. Но очень быстро пришел в себя и спро­сил, вперив в дворецкого проницательный взор:

— А там внизу?

Старик между тем снова запер дверцу и, навалившись на нее всей тяжестью своего тела, пытался повернуть огромный ключ в заржавленном замке. Справившись с этим и вытащив ключ, он повернулся к барону и сказал со странной усмешкой, помахивая большими ключами:

— Да, там, внизу лежат тысячи тысяч: все замечатель­ные инструменты покойного господина, — телескопы, квадранты, глобусы, ночные зеркала, — все превратилось в осколки, раздавленные балками и камнями.

— Но деньги, наличные деньги? — перебил его ба­рон.— Ты говорил про червонцы!

— Я говорил про вещи, — отвечал старик, которые стоили не одну тысячу червонцев!

Более от него ничего нельзя было добиться. Барон, по-видимому, был очень рад, получив средст­ва, в которых нуждался, чтобы осуществить свой завет­ный замысел, — построить великолепный новый замок. Стряпчий полагал, что покойный подразумевал лишь ремонт или полную перестройку старого здания и что любое новое строение едва ли сможет сравниться с ве­личавыми достоинствами и строгой простотой родового замка; но барон остался при своем мнении, придя к за­ключению, что речь идет о наказах, не санкционирован­ных учредительным актом, то можно отступить от воли покойного. При этом он дал понять, что считает своим долгом настолько обустроить и украсить свое пребыва­ние в Р-зиттене сообразно климату, почве и месторасположению, чтобы можно было в скором времени ввес­ти сюда как любимую жену существо, во всех отноше­ниях достойное любых жертв.

Таинственность, которой окружал барон свой, быть может, уже втайне заключенный союз, заставила стряпчего прекратить всякие дальнейшие расспросы. Между тем решение барона успокоило его — теперь в его стрем­лении к богатству он видел уже не алчность, а желание заставить любимую женщину позабыть ее прекрасное отечество, которое она вынуждена будет покинуть. Но все же скупость и стяжательство тоже были присущи барону: роясь в золоте и глядя на старые фридрихсдоры, он не мог удержаться, чтобы не проворчать с доса­дой:

— Старый плут, верно, не сказал нам о главном бо­гатстве, но будущей весной я велю в моем присутствии разобрать башню.

Явились зодчие, с которыми барон подробно обсуж­дал, как лучше всего воздвигнуть новое строение. Он отвергал все чертежи, все казалось ему недостаточно богатым и импозантным. Наконец он сам взялся за карандаш, и это увлекательное занятие, рисовавшее его очам светлую картину счастливого будущего, приводи­ло его в отличное расположение духа, порой граничив­шее с игривостью, которое он умел сообщить и другим. Его щедрость и размах противоречили всякому представ­лению о скупости. Даниэль, по-видимому, тоже забыл о нанесенной ему обиде. Спокойно и смиренно держался он при бароне, который часто следил за ним недоверчи­вым взглядом, неотступно думая о сокровищах, погре­бенных на дне башни. Но все удивлялись тому, что ста­рик, казалось, молодел день ото дня. Быть может, его глубокая скорбь по поводу кончины старого господина, которая подтачивала его силы и здоровье, начала отсту­пать, он стал оправляться от удара; может быть, причи­ной этого было то, что ему не приходилось, как прежде, проводить на башне холодные бессонные ночи, он ел теперь хорошую еду и пил хорошее вино — как бы то ни было, но только из старика он превратился в сильного мужчину, краснощекого и упитанного, который ходил бодрой поступью и громко смеялся в ответ на шутки.

Веселая жизнь в Р-зиттене была нарушена появлени­ем человека, который, казалось, не должен был вызвать такого резонанса. Это был младший брат Вольфганга, Губерт; при виде его барон смертельно побледнел и гром­ко воскликнул:

— Что тебе здесь надобно, несчастный?

Губерт бросился к брату с объятиями, но тот схва­тил его и потащил в дальнюю комнату, где они на несколько часов затворились, после чего Губерт вышел с расстроенным лицом и велел подать лошадь. Стряпчий заступил ему дорогу. Тот хотел пройти, но Ф., ведомый предчувствием, что именно сейчас можно положить ко­нец гибельной вражде между двумя братьями, просил его повременить хоть пару часов; тут явился и барон, гром­ко крича:

— Останься, Губерт! Одумайся!

Взгляд Губерта просветлел, он овладел собой и, быстро сбросив на руки стоящих сзади слуг свою роскош­ную шубу, взял стряпчего под руку и сказал с насмеш­ливой улыбкой:

— Стало быть, владелец майората все же снизошел, чтобы терпеть меня здесь.

Стряпчий полагал, что должно наконец разрешиться печальное недоразумение, питаемое разлукой. Губерт взял стальные щипцы, стоявшие у камина, и, разбив ими толстое дымящееся полено и поправив огонь, сказал Ф.:

— Вы видите, господин стряпчий, что я добрый че­ловек и гожусь на разные домашние дела, но Вольфганг полон престранных предрассудков и, кроме того, жал­кий скряга.

Ф. нашел неудобным вмешиваться в отношения брать­ев, тем более что лицо Губерта, его поведение и тон ясно выказывали душу, терзаемую всеми возможными страс­тями.

Чтобы прояснить какое-то обстоятельство, касающе­еся майората, стряпчий поздно вечером пошел в покои барона. Он застал его в совершеннейшем смятении, ме­ряющим комнату большими шагами с заложенными за спину руками. Увидев стряпчего, барон остановился, схватил его за руки и, мрачно глядя в глаза, сказал пре­рывающимся голосом:

— Мой брат приехал! Я знаю, — продолжал он, едва Ф. открыл рот, собираясь обратиться с вопросом, — я знаю, что вы намерены сказать. Ах, вам ничего не извес­тно. Вы не знаете, что мой несчастный брат — да, я на­зову его только несчастным, — как злой дух, всюду сто­ит на моей дороге и смущает мой покой. Не его заслуга, что я не сделался бесконечно несчастлив, — этого не до­пустило небо, но с тех пор, как стало известно об уч­реждении майората, он преследует меня смертельной ненавистью. Он завидует моему состоянию, которое в его руках пошло бы в прахом. Он самый безумный расточи­тель, какой только есть на этом свете. Его долги намно­го превышают половину того состояния в Курляндии, которое ему принадлежит, и вот, преследуемый креди­торами, он спешит сюда и клянчит денег.

" А вы, брат, ему отказываете, " — хотел перебить его Ф., но барон, выпустив его руки и отступив на шаг, гром­ко и отрывисто воскликнул:

— Не торопитесь! Да, я отказываю! Из доходов май­ората я не могу и не хочу подарить ни одного талера! Но сперва выслушайте, какое предложение я сделал это­му безумцу несколько часов назад, и тогда уж судите, следую ли я чувству долга. Вам известно, что имение в Курляндии довольно значительно. Я хотел отказаться от своей половины в пользу его семейства. Губерт женился в Курляндии на красивой, но бедной девушке. Она при­несла ему детей и теперь бедствует вместе с ними. Из доходов имения должно было выделить необходимую сумму ему на содержание и постепенно расплачиваться с кредиторами. Но что для него беззаботная, спокойная жизнь? Что ему до жены и детей? Ему нужны наличные, большие деньги, чтобы сорить ими с безумным легкомыс­лием. Не знаю, какой демон открыл ему тайну о ста пя­тидесяти тысячах талеров; с присущим ему безрассудст­вом он требует половину этих денег, утверждая, что они не принадлежат к майорату и их следует рассматривать как свободное имущество. Я откажу, я должен отказать ему в этом, но я предчувствую, что он замышляет мою погибель!

Как ни старался Ф. доказать барону, что он пред­убежден против брата (причем, не будучи посвященным в их отношения, он вынужден был прибегать к расхожим, банальным аргументам), ему это не удалось. Барон уполномочил его переговорить с недобрым и корыстолюби­вым Губертом. Ф. сделал это со всевозможной осторож­ностью и немало обрадовался, когда Губерт наконец объявил:

— Ну так и быть, я принимаю предложение владель­ца майората, но с условием, что он сейчас же отсчитает мне тысячу фридрихсдоров наличными, иначе я из-занепримиримости кредиторов могу навсегда потерять честь и доброе имя, и пусть позволит мне иногда хоть недолгое время жить в прекрасном Р-зиттене, у моего доброго брата.

— Никогда! — воскликнул барон, когда Ф- передал ему предложение Губерта, — никогда я не дозволю ему хоть минуту пробыть в моем доме, когда там будет моя жена! Подите, дорогой друг, скажите этому возмутите­лю спокойствия, что он получит две тысячи фридрихсдоров, и не взаймы, а в виде подарка, только пусть уезжа­ет прочь, прочь отсюда!

Тут Ф. понял, что барон уже женился без ведома отца и что в этом, должно быть, кроется вражда двух братьев. Губерт выслушал стряпчего невозмутимо и гордо, а когда тот кончил, угрюмо сказал:

— Я подумаю, а пока останусь здесь еще на несколь­ко дней.

Ф. постарался доказать недовольному брату, что, отказываясь в его пользу от своего имущества, барон и вправду делает все возможное, чтобы ему помочь, и что его не в чем упрекнуть, хотя и следует признать, что всякое учреждение, которое обеспечивает такие значи­тельные преимущества первенцу и отодвигает других детей на задний план, может быть ненавистным.

Губерт рывком расстегнул свой жилет сверху дони­зу, как человек, которому не хватает воздуха, заложил одну руку за жабо, а другою уперся в бок, крутанулся на одной ноге и резко воскликнул:

— Ненавистное происходит от ненависти! — потом разразился громким смехом и добавил: — Как милости­во бросает владелец майората свои червонцы бедному нищему!

Ф. понял, что о полном примирении братьев не мог­ло быть и речи.

К досаде барона, Губерт надолго расположился в комнатах, отведенных ему в боковом флигеле замка. Замечали, что он часто и подолгу разговаривает с дворецким и даже ходит с ним охотиться на волков. Вообще же видели его редко, он избегал оставаться наедине с братом, к чему и последний вовсе не стремился.

Ф. чувствовал всю тягость этих отношений, он при­знавался себе, что какая-то особая неприятная манера, сквозящая во всем, что говорил и делал Губерт, способ­на омрачить любую радость. Теперь ему стал совершен­но понятен ужас, который охватывал барона при виде брата.

Ф. сидел один в судейской зале, обложенный бума­гами, когда вошел Губерт. Он был более угрюм и бесстрастен, чем обычно, и сказал почти скорбным голосом:

— Я соглашаюсь на последнее предложение брата, позаботьтесь о том, чтобы я сегодня же получил свои две тысячи фридрихсдоров, ночью я уезжаю верхом, один.

— С деньгами? — спросил Ф.

— Вы правы, — ответил Губерт, — я знаю, что вы хо­тите сказать — такая тяжесть! Так напишите вексель на Исаака Лазаруса в К. Я отправляюсь туда. Я должен убраться отсюда — старик выпустил всех своих злых духов.

— Вы говорите о своем отце, господин барон? — су­рово спросил стряпчий. Губы Губерта задрожали, он ухватился за стул, чтобы не упасть, но, быстро овладев собой, воскликнул:

— Итак, сегодня, господин стряпчий! — и не без труда вышел из залы.

— Он понял, что меня не проведешь и что воля моя тверда и непреклонна, — сказал барон, — выдавая вексель на имя Исаака Лазаруса в К.

Отъезд враждебно настроенного брата снимал с него тяжкое бремя, давно уже не был он так весел, как в тот день за вечерней трапезой. Губерт извинился, что не может присутствовать, и все были этим очень довольны,

Ф. занимал один из дальних покоев, окна которого выходили во двор замка. Ночью он внезапно проснулся, ему показалось, что его разбудил далекий и жалобный стон. Но сколько он ни прислушивался, кругом было тихо, и он решил, что это почудилось ему во сне. Одна­ко какое-то особое чувство тревоги и ужаса овладело им с такой силой, что он не мог оставаться в постели. Он встал и подошел к окну. Через некоторое время отвори­лись ворота замка, из них вышла какая-то фигура с заж­женной свечой в руках и проследовала через двор. Ф. узнал старого Даниэля и увидел, как тот открыл конюш­ню, вошел туда и вскоре вывел оседланную лошадь. Тут из темноты выступила другая фигура, закутанная в шубу и в лисьей шапке. Ф. узнал Губерта, который несколько минут с горячностью беседовал с Даниэлем, а потом удалился. Даниэль отвел лошадь обратно в конюшню, и воротившись через двор той же дорогой, запер замко­вые ворота.

Губерт собирался уехать, но в последнюю минуту раздумал, это было совершенно очевидно. Ясно было и то, что он находился в каком-то опасном сговоре со ста­рым дворецким. Ф. едва мог дождаться утра, чтобы сообщить барону о событиях этой ночи. Следовало быть во всеоружии против замыслов коварного Губерта, о которых, как теперь был уверен Ф., свидетельствовало и его вчерашнее странное поведение.

На другое утро, в тот час, когда барон обыкновенно вставал, стряпчий услышал беготню, хлопанье дверей, неясные голоса и крики. Выйдя из своей комнаты, он наткнулся на слуг, которые, не обращая на него внима­ния, метались вверх и вниз по лестницам с помертвелы­ми лицами. Наконец он узнал, что барон пропал и его уже несколько часов не могут найти. Он лег в постель в присутствии егеря, а потом, вероятно, встал и вышел из комнаты, надев халат и туфли с подсвечником в руках, поскольку всех этих вещей недоставало в его спальне. Охваченный мрачным предчувствием, Ф. торопливо на­правился в роковую залу, боковой покой которой Воль­фганг, как и его отец, избрал своей опочивальней. Дверь, что вела в башню, была распахнута настежь, и стряпчий с ужасом воскликнул; " Он лежит внизу, он разбился! " Так оно и было. Ночью падал снег, и теперь можно было отчетливо рассмотреть только торчавшую из камней окоченевшую руку несчастного. Прошло много времени, прежде чем рабочим удалось с опасностью для жизни спуститься по связанным лестницам вниз и поднять на веревках тело. В последней судороге ба­рон крепко схватился за серебряный подсвечник, и рука, которая сжима­ла его, была единственной непов­режденной частью его тела, страш­но изуродованного при падении на острые камни.

Когда тело барона принесли в залу и положили на широкий стол, на том же самом месте, где всего не­сколько недель назад лежал старый Родерих, в залу с непередаваемым отчаянием на лице ворвался Губерт. Потрясенный ужасным зрелищем, он возопил рыдая! " Брат! Бедный мой брат! Нет, не об этом молил я демонов, во власти которых оказал­ся! " Стряпчий содрогнулся от этих роковых слов; ему показалось, что он должен немедленно наброситься на Губерта как на братоубийцу. Однако Губерт без чувств рухнул на пол; его перенесли в пос­тель, и он довольно скоро оправился, как только ему дали укрепляющее средство. Очень бледный, с мрачным, угасшим взглядом вошел он в комнату Ф., медленно опус­тился в кресло, поскольку не мог удержаться на ногах от слабости, и медленно вымолвил:

— Я желал смерти моего брата, ибо отец своим не­разумным решением оставил ему лучшую часть наследства. Теперь, когда он столь ужасным образом нашел свою смерть, я стал владельцем майората, но мое сердце разбито, я никогда не буду счастлив. Оставляю вас в вашей должности, вы получите самые широкие полномо­чия касательно управления майоратом; я же не могу здесь оставаться!

Губерт вышел из комнаты и уясе через два часа был на пути в К.

По-видимому, несчастный Вольфганг встал в ту ночь для того, чтобы пойти в смежный покой, где находилась библиотека. Спросонок он ошибся дверью, открыл двер­цу, ведущую в башню, сделал шаг вперед — и полетел в бездну. Это объяснение было, однако, довольно уязви­мо. Ежели барон не мог уснуть и хотел взять в библио­теке книгу для чтения, то о какой сонливости могла идти речь, а ведь только в этом случае можно было ошибить­ся дверью. К тому же дверца, ведущая в башню, была крепко заперта и отпереть ее было совсем не просто. Все эти соображения Ф. изложил перед собравшимися слу­гами. Выслушав его, егерь барона Франц заявил:

— Эх, господин стряпчий, совсем не так это было!

— А как же тогда? — спросил Ф.

Франц, честный и верный малый, готовый умереть за своего господина, не пожелал говорить при всех и дал понять, что поведает все лишь стряпчему.

Ф. узнал от Франца, что барон часто толковал ему о сокровищах, погребенных под развалинами, и нередко, точно одержимый злым духом, он вставал по ночам, отворял дверь, ключ от которой дал ему Даниэль, и жад­но смотрел в пропасть, будто силясь разглядеть там мнимые сокровища. Должно быть, и в ту злополучную ночь, после того как егерь ушел от него, барон сделал еще одну попытку заглянуть в башню, и там приключи­лось с ним внезапное головокружение, которое и стало для него роковым. Даниэль, который, по-видимому, тоже был очень потрясен страшной смертью барона, предло­жил замуровать эту погибельную дверь, что и было не­медленно сделано. Барон Губерт фон Р., новый владелец майората, возвратился в Курляндию и в Р-зиттене более не показывался, Ф. получил все полномочия, необходимые для неограниченного управления майоратом. Пос­тройка нового замка не состоялась, старый же по воз­можности был приведен в пристойный вид. Много лет спустя Губерт в первый раз после смерти барона позд­ней осенью появился в Р-зиттене, провел несколько дней, запершись в своих покоях со стряпчим, и снова отбыл в Курляндию. Проезжая через К., он оставил в тамошнем присутственном месте свое завещание.

Во время своего пребывания в Р-зиттене барон Гу­берт, совершенно переменившийся, часто говорил о предчувствии близкой смерти. Это предчувствие и вправду сбылось — год спустя он умер. Вскоре приехал из Кур­ляндии его сын, тоже Губерт, чтобы вступить во владе­ние майоратом. По-видимому, юнец унаследовал все дур­ные качества своих предков: с первых же минут своего пребывания в Р-зиттене он выказал высокомерие, над­менность, вспыльчивость и алчность. Он вознамерился немедленно изменить все, что счел неудобным или непри­глядным; прогнал повара и хотел прибить кучера, что, однако, ему не удалось, ибо этот здоровенный малый дал достойный отпор; словом, он вовсю входил в роль суро­вого владельца майората, когда Ф. весьма твердо и ре­шительно воспротивился этому своеволию, заявив, что ни один стул не будет сдвинут с места и ни одна кошка не оставит этого дома до тех пор, пока не вскроют завеща­ния его отца.

— Вы смеете мне, владельцу майората.., — начал было молодой наследник, но Ф. не дал раскипятившемуся юноше докончить свой выпад и, смерив его проницатель­ным взглядом, проговорил:

— Не торопитесь, господин барон! Вы не можете вступить в управление, прежде чем будет оглашено завещание; а до тех пор распоряжаюсь здесь я, только я, и сумею ответить насилием на насилие. Напомню, что в силу своих полномочий, как душеприказчик вашего отца, и в силу постановления суда я имею право запретить вам оставаться в Р-зиттене, советую вам во избежание не­приятностей спокойно вернуться в К.

Строгий, не терпящий возражений тон стряпчего придал его словам надлежащую значительность, и мо­лодой барон, уже приведший в боевую готовность свои острые рожки, понял, что оружие его слишком слабо для такой твердыни, и почел за лучшее прикрыть позор сво­его отступления насмешливым хохотом.

Прошло три месяца, и настал день, когда, согласно воле покойного, надлежало вскрыть завещание. Кроме представителей судебного ведомства, барона и ф. в зале суда находился еще молодой человек весьма благород­ного вида, которого привел с собой Ф.; его принимали за писца стряпчего, поскольку из-под борта его сюрту­ка торчали сложенные листы бумаги. Губерт, по обык­новению, едва взглянул на него и нетерпеливо потребо­вал, чтобы поскорее покончили с этой скучной и ненуж­ной церемонией, не тратя времени на словоблудие и бу­магомарание. Он вообще не понимал, причем тут заве­щание, по крайней мере касательно наследования май­ората, а ежели речь идет о каком-то особом предписа­нии, то это будет зависеть от его собственного решения, принять оные во внимание или нет. Барон удостоверил руку и печать покойного отца и, бросив на бумагу ми­молетный угрюмый взгляд, отвернулся; в то время как судейский писарь стал читать вслух завещание, он рав­нодушно смотрел в окно, небрежно свесив правую руку через спинку стула и барабаня левой по зеленому сукну судейского стола.

После краткого вступления покойный барон Губерт фон Р. заявлял, что он никогда не был настоящим владельцем майората, а только управлял им от имени един­ственного сына покойного барона Вольфганга фон Р., носившего, как и его дед, имя Родерих; ему-то после смерти отца и должен был по праву наследования достаться майорат. Подробные счета доходов, расходов и наличного состояния найдут в оставшихся бумагах. Барон Вольфганг фон Р., как сообщал Губерт в своем за­вещании, во время путешествия познакомился в Женеве с девицей Юлией де Сен-Валь и почувствовал к ней та­кую сильную склонность, что решил никогда больше с нею не расставаться. Она была очень бедна, а семья ее принадлежала к знатному, однако не блестящему роду, Уже одно это не оставляло никаких надежд получить согласие старого Родериха, все стремления которого были направлены на то, чтобы как можно более возвы­сить владельцев майората. Он решился, однако, в пись­ме из Парижа сообщить отцу о своей склонности, и слу­чилось то, чего и следовало ожидать: старый барон ре­шительно объявил, что он сам уже выбрал невесту для владельца майората и ни о какой другой не может быть и речи. Вольфганг, который должен был отбыть в Анг­лию, вернулся в Женеву под именем купца Борна и об­венчался с Юлией; по прошествии года она родила ему сына, ставшего после смерти Вольфганга владельцем майората. Приведено было много причин тому, почему Губерт, давно обо всем знавший, так долго молчал и почитался владельцем майората. Все они основывались на его давнишнем уговоре с Вольфгангом, но выглядели недостаточными и надуманными. Словно пораженный громом, уставился барон на писца, который монотонным и скрипучим голосом излагал все эти несчастья. Когда тот кончил, Ф. поднялся и, взяв за руку молодого чело­века, которого привел с собою, сказал, поклонившись