Каменное сердце

Всякому путешественнику, который в хорошее время дня подъедет с южной сто­роны к городку Г., бросится в глаза стоящий направо от большой дороги красивый дом, диковинные пестрые зуб­цы которого возвышаются над темными кустами. Эти кусты окаймляют обширный сад, далеко раскинувшийся вниз по долине. Если ты будешь проезжать здесь, любезный читатель, то задержись немного в твоем пути и не пожалей несколь­ких монет, которые придется дать садовнику на водку. Выйди из экипажа и попроси показать тебе дом и сад, сказавши, что ты хорошо знал покойного владельца этой уютной усадьбы надворного советника Ройтлингера.

В сущности, ты не погрешишь против истины, если прочтешь до конца то, что я намерен тебе рассказать, ибо тогда, я надеюсь, надворный советник Ройтлингер так ясно предстанет перед твоими глазами со всеми своими странными поступками, как будто ты и в самом деле был с ним знаком... Ты увидишь, что снаружи дом этот имеет в качестве отделки старинные украшения; ты справед­ливо посетуешь на безвкусие и некоторую бессмыслен­ность окраски стен, но, вглядевшись, заметишь, что от этих раскрашенных стен веет каким-то диковинным ду­хом, и с некоторым таинственным страхом войдешь в ши­рокий вестибюль.

На разделенных на полосы стенах увидишь ты нари­сованные яркими красками арабески, изображающие диковинные сплетения фигур людей и животных, цветов, фруктов и камней, значение которых тебе покажется ясным без дальнейших объяснений.

В высокой зале в два света, занимающей всю ширину нижнего этажа, предстанет перед тобой в виде золоченых лепных фигур все то, что перед тем ты видел нари­сованным. В первую минуту ты заговоришь об испорчен­ном вкусе века Людовика Четырнадцатого и будешь бра­нить причудливость, преувеличенность, резкость и без­вкусие этого стиля, но если ты хоть сколько-нибудь со­гласен со мной и у тебя нет недостатка в фантазии, что я всегда предполагаю, любезный читатель, то вскоре ты забудешь все свои справедливые упреки. В странной этой прихоти ты увидишь смелую игру мастера с образами, над которыми он умел неограниченно властвовать, и почувствуешь, что все здесь пронизано горькой иронией земной жизни, иронией, свойственной только смертель­но раненым, страдающим, глубоким сердцам. Советую тебе, любезный читатель, побродить по маленьким ком­наткам второго этажа, окружающим залу, как галереей, из окон которых можно смотреть в эту залу. Здесь ук­рашения очень просты, но там и сям ты наткнешься на немецкие, арабские и турецкие надписи, имеющие не­обычный вид.

Потом ты пойдешь в сад, распланированный на ста­ринный французский манер; ты увидишь длинные, широкие дорожки, обрамленные высокими стенами из таксусов, и обширные боскеты; всюду статуи и фонтаны. Я не знаю, любезный читатель, почувствуешь ли ты вместе со мной строгий и торжественный характер этого сада и не предпочитаешь ли ты этому произведению искусства то безобразие, которое устраивают в наших так называемых английских садах посредством мостиков, ручейков, бес­едочек и гротиков. В конце сада ты наткнешь­ся на мрачную рощу из плакучих ив, плаку­чих берез и печальных сосен. Садовник ска­жет тебе, что если посмотреть на этот ле­сок с высоты дома, то хорошо видно, что он имеет форму сердца. В центре его находится павильон из темного силезского мрамора, тоже имеющий форму сердца. Войди в него. Пол здесь выложен белыми мраморны­ми плитами, а посредине — оправ­ленный в белый мрамор темно-красный камень, изображающий сердце в натуральную величину. Наклонись — и заметишь высе­ченные на камне слова: здесь по­коится.!.

В этом павильоне, у темно-красного каменного сердца, еще не имевшего тогда никакой над­писи, стояли в день Рождества Богородицы, в тысяча восемь­сот... году высокий, представи­тельный старик и пожилая дама, оба очень богато и красиво оде­тые по моде тысяча семьсот шес­тидесятого года.

— Как, мой милый советник, — обратилась к своему спутнику пожилая дама, — пришла вам в голову стран­ная, чтобы не сказать — ужасная, мысль сделать в этом павильоне надгробный памятник своему сердцу, которое должно покоиться под красным камнем!

— Не будем говорить об этом, дорогая советница, — отвечал старый господин, — назовите это болезненной причудой раненого чувства, или вообще как хотите, но знайте, что когда я жестоко тоскую в этом богатом по­местье, которое подбросила мне насмешливая судьба, как дают игрушку глупому ребенку, чтобы он утешился; ког­да вновь нахлынут на меня все пережитые страдания, я нахожу успокоение в этих стенах. Кровь моего сердца окрасила этот камень, но он холоден как лед; вскоре он будет лежать на моем сердце и охлаждать тот губитель­ный пламень, который его пожирал.

Пожилая дама с глубокой печалью посмотрела на каменное сердце, склонилась над ним, и две большие жемчужные слезы упали на красный камень. Старый господин быстро схватил ее руку. Глаза его заблистали юношеским огнем, в его пламенном взгляде, как в дале­кой прекрасной стране, украшенной цветами и залитой отсветом вечерней зари, отражалось минувшее — время, полное любви и блаженства.

— Юлия! Юлия! И вы тоже могли так смертельно ранить это бедное сердце! — в голосе старого господи­на звучала глубокая скорбь.

— Не меня, — мягко, с нежностью проговорила ста­рая дама, — не меня вините, Максимилиан! Что же от­толкнуло меня от вас, как ни ваш упрямый, непримири­мый нрав, ваша пугающая вера в предчувствия, в чудес­ное, в видения, предвещающие несчастия? Не это ли за­ставило меня отдать наконец предпочтение более мягко­му и снисходительному человеку, как и вы, предлагав­шему мне руку и сердце? Ах, Максимилиан! Ведь вы же должны были чувствовать, как искренно я вас любила, но ваше вечное самоистязание доводило меня до изне­можения!

Старый господин выпустил руку дамы со словами:

— О, вы правы, госпожа советница, я должен оста­ваться один, ни одно человеческое сердце не должно ко мне льнуть, все, все, что способно на любовь и дружбу, отскакивает от этого каменного сердца!

— Сколько горечи, — покачала головой пожилая дама, — сколько несправедливости по отношению к себе самому и к другим! Кто же не знает, что вы самый щед­рый благодетель несчастных, самый непоколебимый по­борник права; но какая злая судьба вселила в вашу душу эту недоверчивость, которая так часто в каком-нибудь слове, взгляде, невольном поступке прозревает не­счастье?

— Разве не питаю я большой любви ко всему, что ко мне приближается? — произнес старый господин смягчившимся голосом и со слезами на глазах.— Но эта лю­бовь разрывает мне сердце вместо того, чтобы его согревать!.. Ах, — продолжал он, возвысив голос, — неис­поведимому духу мира заблагорассудилось наделить меня даром, который, отнимая меня у смерти, тысячу раз меня убивает. Подобно Вечному жиду, вижу я Каиново клеймо на челе лицемерного бунтовщика и тайные пред­остережения, которые, как детские загадки, часто под­брасывает нам на дороге таинственный властелин мира, которого мы называем случаем. Прекрасная женщина смотрит на нас светлыми, ясными глазами Изиды, но того, кто не разгадает ее тайну, схватит она сильными львиными когтями и низвергнет в пропасть.

— Вот опять, — воскликнула пожилая дама, — опять эти ужасные сны! Где теперь милый, прелестный мальчик, сын вашего младшего брата, которого вы несколь­ко лет назад так радушно, приняли и в котором зарожда­лось для вас столько любви и утешения?

— Я выгнал его, — сурово ответил старый господин, — это был злодей, змея, которую я пригрел у своего серд­ца на свою погибель!

— Шестилетний мальчик — злодей?! — переспросила пораженная дама.

— Вы знаете, — продолжал старый господин, — исто­рию моего младшего брата, вы знаете, что он много раз обманывал меня, как последний мошенник, что в груди его умерло братское чувство и все мои благодеяния обращал он в оружие против меня. Однако, несмотря на все его неутомимые старания, ему не удалось погубить мою честь и жизнь. Вы знаете, как через много лет, впав в крайнюю нужду, он явился ко мне, как притворился, что переменил свой образ жизни и почувствовал ко мне любовь, как я его берег и лелеял, как он воспользовался потом своим пребыванием в моем доме для того, чтобы некоторые документы... но довольно об этом. Мне пон­равился его сын, и я оставил мальчика у себя, когда этот подлец, мой брат, вынужден был скрыться, ибо откры­лись все его козни, которые имели целью вовлечь меня в процесс, гибельный для моей чести. Предостерегающий знак судьбы избавил меня от злодея.

— Этот знак судьбы был, вероят­но, один из ваших злых снов, — грус­тно заметила дама.

— Выслушайте и судите сами! Вам известно, что дьявольские про­делки моего брата нанесли мне са­мый жестокий удар, который я ког­да-либо испытывал. Быть может... но умолчу об этом. Быть может, той

болезни души, которая тогда меня настигла, можно приписать мысль при­готовить в этой роще место для могилы моего сердца. И я сделал это! Лесок в форме сердца был уже посажен, павильон построен, рабочие начали выкладывать мрамором пол. Я вошел в павильон посмотреть, как идет дело. И вот я замечаю, что в некотором отдалении мальчик, которого звали, как и меня, Макс, с прыжками и громким смехом катит что-то по земле. Мрачное подозрение закралось мне в душу. Я подошел к мальчику — и застыл на месте: он играл с красным камнем, вытесанным в форме серд­ца! " Мальчик, ты играешь с моим сердцем, как твой отец! " — с этими словами я в ужасе отшатнулся, когда он со слезами на глазах подошел ко мне. Мой управляющий получил приказание удалить мальчика. Больше я его не видел.

— Ужасный человек! — воскликнула пожилая дама.

А старый господин, вежливо поклонившись, промол­вил: " Грубые штрихи судьбы не подвластны утонченному дамскому суждению", взял ее под руку и вывел из павильона в рощу, а потом в сад.

Старый господин был надворный советник Ройтлингер, а дама — тайная советница Ферд. Сад являл собою замечательнейшую и несколько комическую картину. Там собралось общество старых господ — тайных и надво­рных советников с семействами, приехавших из соседнего города. Все, даже молодые люди и барышни, были оде­ты по моде тысяча семьсот шестидесятого года: большие парики, высокие завивки, узкие платья, фижмы и так далее. Это производило впечатление, тем более стран­ное, что характер сада вполне соответствовал этим кос­тюмам. Всем казалось, что они точно по мановению во­лшебной палочки перенеслись в далекое прошлое. Этот маскарад был идеей Ройтлингера. Он имел обыкновение каждые три года, в день Рождества Богородицы, устра­ивать в своем имении праздник старого времени и при­глашал всех, кто только пожелает явиться, с непремен­ным условием, что каждый гость облечется в соответ­ствующий костюм. В распоряжение молодых людей, ко­торым трудно было соорудить себе такие одежды, Ройтлингер предоставлял свой собственный богатый гарде­роб. Очевидно, этот праздник, длившийся два или три дня, напоминал старому советнику его юность...

В одной из боковых аллей встретились Эрнст и Вилибальд. Оба некоторое время молча разглядывали друг друга, а потом разразились громким хохотом.

— Ты представляешься мне кавалером, бредущим по лабиринту любви, — сказал Вилибальд.

— А мне сдается, что я уже встречал тебя в какой-то азиатской стране.

— Но, право же, — продолжал Вилибальд, — идея старого советника недурна. Он хочет мистифицировать себя самого и воскресить время, в котором жил полной жизнью, хотя он и теперь еще бодр и силен, удивитель­но молод душой, способен заткнуть за пояс многих пре­ждевременно отупевших юношей своей впечатлительностью и фантастическим умом. И он может не волно­ваться, что кто-нибудь изменит своему костюму словом или жестом. Смотри, как женственно выступают наши молодые дамы в своих фижмах, как умеют они пользо­ваться веером. И меня самого охватил совершенно осо­бый дух старинной галантности, когда поверх своей при­чески à la Titus я нахлобучил парик. Как только я уви­дел это милейшее дитя, меньшую дочь тайного советни­ка Форда прелестную Юлию, что-то заставило меня с покорным видом подойти к ней и объясниться следую­щим образом: " Прекраснейшая Юлия! Когда же обрету я давно желанный покой, дарованный твоей взаим­ностью? Ведь невозможно, чтобы в храме такой красо­ты обитал лишь каменный бог. Мрамор портится от до­ждя, а бриллиант смягчается кровью. Твое же сердце хочет уподобиться наковальне, которая только тверде­ет от ударов. Чем сильнее удары моего сердца, тем бес­чувственнее становишься ты. О, как хочу я быть пред­метом твоих взоров, посмотри, как пылает мое сердце, как душа моя жаждет освеженья, которое может дать ей только твое расположение. Ах! Ужели ты огорчишь меня молчанием, бесчувственная? Ведь и мертвые скалы отвечают вопрошающим звуками эха, а ты не хочешь удостоить безутешного никаким ответом? О, прелест­ная!.."

— Прошу тебя, — прервал Эрнст своего красноречи­вого, театрально жестикулирующего друга, — прошу тебя, остановись, ты снова впал в свое безумное настро­ение и не замечаешь, что Юлия, которая сначала приветливо с нами разговаривала, стала нас теперь избегать. Скорее всего, она думает, что ты над ней насмехаешься. Ты рискуешь прослыть язвительным сатиром, а также накличешь эту беду и на меня, — уже все говорят с косы­ми взглядами и кислыми улыбками: " Это друг Вилибальда".

— Ах, оставь! — отмахнулся Вилибальд.— Я знаю, что многие меня избегают; в их числе есть и юные девушки, но мне известна цель, к которой ведут все дороги. Я знаю также, что, встретив меня или, вернее, непременно на­ткнувшись на меня в своем собственном доме, они про­тянут мне руку с самыми дружескими чувствами.

— Ты подразумеваешь такое же примирение, как на пороге вечности, когда мы стряхиваем с себя все зем­ные стремления.

— Ах, пожалуйста, — перебил Вилибальд, — не будем касаться снова давно известных вещей, да еще в такое неподхо­дящее время. Давай лучше предадимся созерцанию всех тех чудес, которыми ок­ружила нас фантазия Ройтлингера. Видишь ли ты это дерево, огромные белые цветы которого колеблются от ветра? Это не может быть Cactus grandiflorus*, потому что тот цветет только ночью и я не ощущаю свойственного ему сильного запа­ха. Одному Богу известно, какое диковинное де­рево посадил надворный советник в своем Тускулуме**.

* Известно под названием " Королева ночи"

** Tusculum (лат.) — поместье.

Друзья подошли ближе и немало удивились, увидев вместо экзотического растения густой, темный куст бузины; " цветы" же были не что иное, как развешенные на ветках напудренные парики, которые раскачивались со своими кошельками и косицами, служа причудливой иг­рушкой для шаловливого южного ветра. Громкий смех раскрыл им, что скрывалось за кустами.

Целая компания добродушных, полных жизни стари­ков собралась на широком лугу, окаймленном пестрым кустарником. Сняв сюртуки и повесив стесняющие их парики на куст бузины, они играли в мяч. При этом ни­кто не мог перещеголять надворного советника Ройтлингера, который подбрасывал мяч на невероятную высоту, да так ловко, что он непременно падал в руки партнера.

В эту минуту раздалась весьма немелодичная музыка, которую издавали маленькие свистуль­ки и глухой барабан. Все поспешили бросить игру и схватить свои сюртуки и па­рики.

— Это еще что такое? — удивился Эрнст.

— Вероятно, идет турец­кий посланник, — ответил Ви­либальд.

— Турецкий посланник? — Я называю так, — объяснил Вили­бальд, — барона фон Экстера, живущего в Г. Ты новичок здесь и еще не знаешь, что это самый большой оригинал, какого только можно сыскать на этом свете. Он был когда-то посланником при кон­стантинопольском дворе и до сих пор греется отражен­ным светом этой, вероятно, счастливейшей весны своей жизни. Дворец, в котором он обитал в предместье Перу*'', напоминает в его описании волшебные бриллиантовые дворцы из " Тысячи и одной ночи", а его образ жизни — премудрого царя Соломона, на которого он хочет похо­дить еще и тем, что обладает, по его утверждению, властью над неведомыми силами природы.

* Городской район в Константинополе.

И в самом деле, несмотря на все свое хвастовство и далее шарла­танство, барон Экстер имеет в себе нечто мистическое, что контрастирует с его несколько комичной внеш­ностью. Этим благоговейным отношением к тайным на­укам и объясняется его близость с Ройтлингером, кото­рый предан этим вещам душою и телом. Оба чудаки и мечтатели, но каждый на свой манер, оба к тому же убежденные месмерианцы...

Разговаривая так, друзья дошли до больших ворот садовой ограды, через которые только что прошество­вал турецкий посланник. Это был маленький, круглый человечек в богатой турецкой шубе и высокой чалме, сделанной из пестрой шали. По привычке он не снял, однако, своего узкого парика с косичкой и маленькими буклями, не смог расстаться и с войлочными сапогами, спасавшими его от подагры (и то, и другое, конечно, плохо вязалось с турецким костюмом). Его спутники, производившие режущий слух музыкальный шум, в которых Вилибальд, несмотря на переодевание, узнал ба­ронского повара и других слуг, были наряжены мавра­ми и имели на головах разрисованные остроконечные бумажные шапки; их одеяния напоминали санбенито, что было довольно смешно. Турецкого посланника вел под руку старый офицер, судя по одежде воскресший и вос­ставший с одного из полей битвы Семилетней войны. Это был генерал Риксендорф, комендант Г., который, желая угодить надворному советнику, тоже нарядился со сво­ими подчиненными в старинные костюмы.

" Salaina milek! " * — сказал надворный советник, обни­мая барона Экстера, который снял тюрбан, а потом снова нахлобучил его на парик, стерев со лба пот индийским платком. В это время на ветвях вишневого дерева заше­велилось некое сияющее золотое пятно, которое давно уже с интересом рассматривал Эрнст, будучи не в силах угадать, что же это такое.

* Приветствую тебя, о, король! (араб.)

А был это тайный коммерции чиновник Гаршер, облаченный в парадный костюм из золотого штофа, такие же панталоны и жилет из сереб­ряного штофа, усеянного голубыми и розовыми букети­ками. Он довольно проворно для своих лет слез с прислоненной к дереву лестницы и, запев очень приятным, но слегка квакающим или, вернее, пискливым голосом: " Ah, che vedo, о Dio, che sento! " *, поспешил обнять турецкого пос­ланника. Коммерции советник провел свою юность в Италии, был большим любителем музы­ки и все еще хотел петь, как Фаринелли**, хоть голос его давно уже звучал надтреснутым фальцетом.

— Гаршер набил себе карма­ны поздними вишнями, — шеп­нул Вилибальд приятелю, — и со­бирается предложить их дамам, неясно напевая при этом какой-нибудь мадригал. Но так как он,

подобно Фридриху Второму, носит свой табак не в табакерке, а прямо в кармане, то, боюсь, его любезность будет встречена лишь отказами и кислыми физиономиями.

Турецкого посланника везде встречали с радостью и ликованием, как и героя Семилетней войны. Юлия Ферд приветствовала его с детским почтением, она низко скло­нилась перед старым господином и хотела поцеловать ему руку, но тот резво отскочил от нее с возгласами:

* О, что вижу! О, Боже, что я слышу! (лат.)

** Известный певец-сопрано (кастрат).

" Вздор! Вздор! ", а потом порывисто обнял Юлию, очень сильно наступив при этом на ногу коммерции советнику Гаршеру, и засеменил рядом с Юлией, взяв ее под руку.

— Что у старика с этой девушкой? — спросил Эрнст.

— Верно, какое-нибудь важное дело, — ответил Вилибальд, — потому что, хотя Экстер и крестный девуш­ки, и совсем без ума от нее, но он не имеет обыкнове­ния сейчас же убегать с ней из общества.

В эту минуту турецкий посланник остановился, вы­тянул вперед правую руку и крикнул сильным голосом, разнесшимся по всему саду: " Apporte! " *. Вилибальд раз­разился громким смехом.

— Вероятно, — предположил он, — все дело в том, что Экстер в тысячный раз рассказывает Юлии свою замечательную историю про тюленя.

Эрнст немедленно захотел узнать, что это за история.

— Дворец Экстера стоял у самого Босфора, — начал рассказывать Вилибальд, — его ступени из лучшего каррарского мрамора спускались к самому морю. Однажды Экстер стоял на гале­рее,.погруженный в глубокое раздумье, от которого пробудил его чей-то душераз­дирающий крик. Экстер оборачивается и видит, что вынырнувший из моря громадный тюлень выхватил из рук бедной турчанки, сидевшей на ступенях, ребенка, удаля­ется с ним от берега. Экстер спешит туда, женщина, плача и рыдая, припадает к его ногам, Экстер, недолго думая, спускается к самой воде, вытягивает руку и гром­ко кричит: " Apporte! " Тюлень сейчас же выплывает из морских глубин, держа в широкой пасти мальчика, ос­торожно подает его, целого и невредимого, волшебнику-Экстеру и, не дожидаясь благодарности, снова ныряет в море.

* Неси сюда! (франц.)

— Сильное, однако, средство! — заметил Эрнст.

— Видишь, — продолжал Вилибальд, — Экстер пока­зывает Юлии какое-то кольцо? Добродетель не остает­ся без награды. Мало того, что Экстер спас сына тур­чанки, — зная, что муж ее, бедный носильщик, едва зарабатывает на хлеб, он подарил ей несколько золотых вещиц и монет, вероятно, мелочь — двадцать или трид­цать талеров. Зато женщина сняла с пальца кольцо с маленьким сапфиром и принудила Экстера взять его, уверяя, что это дорогая фамильная вещь и только пос­тупок Экстера ее достоин. Экстеру кольцо показалось небольшой ценности, и он немало удивился, когда, ра­зобрав впоследствии едва видимую надпись на ободке кольца, узнал что оно служило печатью великому Али. Теперь он заманивает этим кольцом голубок Магомета.

— Да, преудивительные вещи! — засмеялся Эрнст, — но посмотрим, что делается вон в том кругу, в центре которого приседает, как картезианский чертик, и напе­вает какое-то маленькое существо.

Друзья ступили на круглый лужок, вокруг которого сидели старые и молодые господа и дамы, а в середине подпрыгивала очень пестро одетая небольшого росточ­ка женщина с большой круглой головой и, прищелкивая пальцами, пела слабым, тонким голоском: " Amenez vos troupeaux, bergè res! " *

— Можешь ли ты себе представить, — сказал Вили­бальд, — что эта крикливо разодетая особа, которая ве­дет себя, как маленькая девочка, — старшая сестра Юлии? К несчастью, она принадлежит к числу женщин, которых природа дразнит с горькой иронией; несмотря на все их сопротивление, они осуждены на вечное детство из-за их фигуры и всего существа; даже в старости они еще кокетничают с этой детской наивностью и становятся всем в тягость, причем часто не бывает недостатка и в насмешках.

* Гоните домой свое стадо, пастушки

Обоим приятелям эта дамочка с ее французскими песенками показалась просто ужасной, поэтому они так же незаметно ушли, как и пришли, и охотнее присоеди­нились к турецкому посланнику, который повел их в залу, где с закатом солнца готовили все для музициро­вания, Остерляйнский рояль* был открыт, несколько пюпитров расставлено перед местами для артистов. По­немногу собралось общество, и разнесли угощенье на богатом, старинном фарфоре. Ройтлингер взял скрипку и с большим искусством и страстью сыграл сонату Корелли, причем ему аккомпанировал на рояле Риксендорф; затем показал себя мастером игры на торбане золототканный Гаршер. Потом тайная советница Ферд с редкой выразительностью запела большую итальянскую сцену Анфосси, Голос у нее был старческий, дрожащий и не­ровный, но все это компенсировалось удивительным мас­терством ее пения. В просветленном взоре Ройтлингера сиял восторг, как во времена давно прошедшей юности. Adagio было окончено, Риксендорф заиграл Allegro, как вдруг дверь залы отворилась и вбежал хорошо одетый молодой человек красивой наружности, разгоряченный и совершенно запыхавшийся. Он бросился к ногам Риксендорфа, восклицая:

— О, генерал! Вы спасли меня! Вы один! Все улади­лось, все! Боже мой, как мне вас благодарить?!

Генерал казался смущенным, он осторожно поднял молодого человека и, успокаивая его разными словами, увел в сад. Общество было заинтриговано этим событи­ем, каждый узнал в юноше писца тайного советника Ферда и смотрел на советника с любопытством, но тот все нюхал табак и говорил с женой по-французски. На­конец турецкий посланник подошел к нему и не постес­нялся задать прямой вопрос, на что Ферд заявил всему обществу:

" Я никак не могу объяснить себе, многоуважаемые господа, каким ветром принесло сюда моего Макса, да еще с такими экзальтированными проявлениями благодарности, но сейчас буду иметь честь..."

Тут он выскользнул за дверь, а Вилибальд напра­вился вслед за ним.

Трилистник Фердовского семейства — три сестры Нанетта, Клементина и Юлия — вели себя совер­шенно поразному. Нанетта раскрывала и закрывала веер, говорила об é tour-derie** и наконец снова по­пыталась запеть о пастуш­ках, на что, впрочем, ни­кто не обратил никакого внимания. Юлия отошла в сторону, в уголок и стала спиной к обществу, как будто хотела скрыть не только свое пыла­ющее лицо, но и слезы, которые, как уже не раз замеча­ли, навертывались ей на глаза.

— Радость и горе одинаково больно ранят грудь не­счастного человека; но разве бледную розу не окраши­вает более живым цветом капля крови, что брызнула из-под ее острого шипа? — с пафосом промолвила Клементина, хватая за руку красивого молодого блондина, на­стойчиво пытавшегося выпутаться из плена розовых лент, которыми опутала его Клементина, подозревая, что в них есть слишком острые шипы.

* Изготовленный берлинским мастером Остерляйном.

**безрассудства (франц.)

— О, да! — вяло улыбнулся молодой человек, потянувшись при этом за стаканом вина, который он охотно бы осушил после сентиментальных речей Клементины. Из этого, однако, ничего не вышло: Клементина крепко дер­жала его левую руку, а он только что взял в нее кусочек сладкого пирога.

В эту минуту в залу вошел Вилибальд и все наброси­лись на него с тысячью вопросов: как? что? почему? и зачем? Он утверждал, что ровным счетом ничего не зна­ет, но делал при этом весьма хитрое лицо.

От него не отставали: все видели, что он ходил по саду с тайным советником Фердом, генералом Риксендорфом и писцом Максом и оживленно с ними беседовал.

— Если уж мне придется, — сдался он наконец, — до времени разболтать важнейшее из событий, то позвольте мне сначала задать несколько вопросов и вам, много­уважаемые дамы и господа!

Ему охотно это позволили. Вилибальд начал патети­ческим тоном:

— Известен ли всем вам писец господина тайного со­ветника Ферда Макс как благовоспитанный юноша, щедро одаренный природой?

— Да, да, да! — воскликнули хором дамы.

— Известны ли вам, — продолжал Вилибальд, — его прилежание, толк в науках и.искусство в делах?

— Да, да! — подтвердили хором мужчины.

— Да, да! — отозвались одновременно мужчины и дамы, когда Вилибальд спросил, слывет ли Макс за веселого малого, с головой, набитой всякими шутками и штуками, и наконец за такого искусного рисовальщика, что Риксендорф, который сам создал удивительные вещи как живописец-любитель, не погнушался давать ему уро­ки.

— Некоторое время тому назад, — приступил к свое­му рассказу Вилибальд, — молодой мастер из уважаемо­го портняжного цеха справлял свадьбу. Было очень шум­но: гудели контрабасы, гремели на всю улицу трубы. В отчаянии смотрел на освещенные окна этого дома слуга господина тайного советника Иоганн; сердце его готово было разорваться: там, среди танцующих, находилась его Эттхен. Когда же Эттхен выглянула в окно, он не выдер­жал: надел свое лучшее платье, вбежал в дом и смело вошел в танцевальную залу.

Его впустили, но с оскорбительным условием, что всякий портной будет иметь перед ним преимущество в танцах, причем он, конечно же, должен был танцевать с самыми некрасивыми, с дурным характером девушками, которых никто не желал приглашать. А Эттхен была приглашена на все танцы, но, увидя милого, забыла все свои обещания, и счастливый Иоганн растолкал ледащих портнишек, претендовавших на Эттхен, так, что они ни­чком повалились друг на друга. Это послужило сигна­лом к бою. Иоганн дрался как лев, раздавая пинки и затрещины налево и направо, но на стороне врагов был перевес в численности, и вскоре портняжьи подмастерья с позором вышвырнули его на лестницу. Разъяренный, он громко ругался, произносил проклятия и намеревал­ся выбить окна в доме.

Как раз в это время мимо проходил Макс, возвращав­шийся домой. Он вступился за несчастного Иоганна, не позволив возмущенной толпе расправиться с ним. Иоганн рассказал приятелю про свое несчастье и все шумно жаждал мести, но умному Максу удалось наконец его успокоить, пообещав стать на его сторону и так ото­мстить за нанесенные ему оскорбления, чтобы он остал­ся удовлетворен.

Тут Вилибальд остановился.

— Ну! Ну! А дальше?.. Свадьба портного, влюблен­ная пара, побои — чем же все закончилось? — кричали со всех сторон.

— Позвольте, — продолжал Вилибальд, — позвольте вам заметить, многоуважаемые слушатели, что, говоря словами знаменитого ткача Основы, в этой комедии об Иоганне и Эттхен есть вещи, которые далеко не всем понравятся. Быть может, мне придется даже погрешить против тонких приличий.

— Уж вы это как-нибудь сумеете устроить, милый мой Вилибальд, — сказала старая институтская советница фон Крпйн, хлопая его по плечу, — я, со своей стороны, не особенно щепетильна.

— Писец Макс, — продолжал Вилибальд, -— на другой же день принялся за дело; он взял огромный лист веле­невой бумаги, карандаш и тушь и очень живописно изо­бразил большого, красивого козла. Морда этого замеча­тельного животного предоставляла физиогномистам богатый материал для изучения. Умный взгляд его вы­ражал мучительную озабоченность, вокруг рта и боро­ды были выписаны складки, причем так мастерски, что зрителю казалось, будто они судорожно дергаются. Дело в том, что добрый козел был занят тем, что очень естес­твенным, хотя и болезненным образом производил на свет премиленьких, маленьких портнишек, вооруженных ножницами и утюгами, которые образовывали весьма выразительные группы. Под картиной были написаны стихи, которые я, к сожалению, позабыл, но, если я не ошибаюсь, первая строчка была такая: " Эй, что такое съел козел?.." Могу вас уверить, что этот замечательный козел...

— Довольно, довольно! — замахали руками дамы, — будет об этом противном животном, мы хотим услышать про Макса!

— Названный Макс, — повествовал Вилибальд, — от­дал свою оконченную и вполне удавшуюся картину оскорбленному Иоганну, который так ловко сумел прибить ее к портняжной харчевне, что снять ее оказалось не­легким делом, и праздный народ весь день на нее глазел. Уличные мальчишки, ликуя, бросали вверх свои шапки и, танцуя перед каждым портнишкой, который показывал­ся на улице, отчаянно визжали и пели:

— Э, что такое съел козел?

— Картину эту нарисовал не кто иной, как Макс, что служит у тайного советника, — вынесли свое заключение художники.

— Стишки эти написал Макс, что служит у тайного советника! — внесли свою лепту мастера письменного дела, когда достойный портняжный цех стал собирать необходимые сведения.

На Макса подали жалобу, и так как он не опустился до того, чтобы отпираться, то ему грозила тюрьма. Тог­да Макс в отчаянии побежал к своему покровителю ге­нералу Риксендорфу. Он был уже у всех адвокатов, — те морщили лбы, качали головами и советовали все отри­цать, но это не нравилось честному Максу. Генерал же сказал ему так:

— Ты сделал глупую штуку, мой милый сын, адвока­ты тебя не спасут, но это сделаю я, и только потому, что в твоей картине, которую я только что видел, — верный рисунок и разумное распределение фигур. Козел очень выразителен, лежащие на земле портные составляют хорошую пирамидальную группу, живописную и не утом­ляющую глаз. Очень умно обработал ты в качестве глав­ной фигуры нижней группы портного в муках удушения; на его лице написано страдание Лаокоона! Похвально и то, что падающие портные не висят в воздухе, а действи­тельно падают, хотя и не с неба; некоторые слишком сме­лые ракурсы прекрасно замаскированы утюгами, ты так­же очень живо изобразил надежды новорожденных.

Дамы начали нетерпеливо роптать, а золототканный советник прошептал:

— Но процесс Макса, дражайший?

— Вместе с тем не хочу тебя разочаровывать, — про­должал генерал (вел далее Вилибальд), — но идея картины не твоя, она очень стара, однако именно это тебя и спасет! — С этими словами генерал начал рыться в сво­ем старом шкафу и вынул оттуда кисет, на котором ока­залась воспроизведена — очень хорошо и почти так же, как у Макса, — идея его любимца; кисет этот он предос­тавил в распоряжение Макса, и все уладилось.

— Но как, как? — кричали все, перебивая друг друга; юристы же, находившиеся в обществе, понимающе расхохотались, а тайный советник Ферд, который тем вре­менем тоже вошел, сказал улыбаясь:

— Он отрицал animan injuriandi — намерение оскорбить, и его освободили.

— То есть, другими словами, — пере­бил Вилибальд, -— Макс сказал судьям: " Не стану отрицать, что картина сде­лана мною, но сделана без всякой задней мысли; нисколько не желая оскорбить глубоко уважаемый мною портняжный цех, я скопиро­вал, картину с оригинала, который и представляю здесь, это кисет, принадлежащий моему учителю рисования генералу Риксендорфу. Некоторым вариациям этого ори­гинала обязан я своей творческой фантазией. Картина у меня пропа­ла, я ее никому не показывал и уж тем более никуда не прибивал. И пусть это напрасное обвинение оста­нется на совести уважаемого пор­тняжного цеха". Словом, Макс был от­пущен. Вот в этом и причина его благо­дарности и необычайной радости. Все нашли, что манера, в которой Макс выразил свою благодарность, не может быть вполне мотивирована только что ставшими известными обстоятельствами, лишь одна советница Ферд сказала взволнованным голосом:

— У юноши очень впечатлительная душа и более раз­витое чувство чести, чем у кого-либо другого. Если бы ему пришлось понести незаслуженное наказание, он был бы так несчастлив, что навсегда оставил бы Г.

— Быть может, — высказал предположение Вили­бальд, — за всем этим кроется нечто совсем особенное.

— Так оно и есть, милый Вилибальд, — подтвердил Риксендорф, который как раз вошел и слышал слова советницы, — и, даст Бог, вскоре все это объяснится и завершится благополучным образом.

Клементина нашла, что вся эта история весьма не­изящна, Нанетта ничего не думала, а Юлия сделалась очень весела. Теперь Ройтлингер забавлял общество тан­цами. Четыре торбана, два рожка, две виолины и два контрабаса составили оркестр и заиграли патетическую сарабанду. Старики танцевали, а молодые смотрели. Золототканный старичок тоже отличился, выделывая лов­кие и смелые прыжки. Вечер прошел очень весело, та­ким же веселым было и следующее утро. День тоже до­лжен был закончиться концертом и балом. Генерал Рик­сендорф уже сидел за роялем, золототканный советник взял в руки торбан, тайная советница Ферд держала ноты своей партии, ждали только возвращения Ройтлингера. Вдруг услышали тревожные крики, доносящиеся из сада, и увидали входящих слуг. Скоро внесли в комнату над­ворного советника со смертельно бледным лицом; садов­ник нашел его лежащим в глубоком обмороке на земле, неподалеку от павильона с сердцем. С криком ужаса Риксендорф отскочил от рояля. Все бросились к боль­ному с возбуждающими средствами, положили его на диван и начали тереть лоб одеколоном; но турецкий пос­ланник всех растолкал с криком:

— Прочь! Прочь, неумелые, невежественные люди! Вы сделали несчастным и немощным моего здорового и ве­селого товарища!

Он швырнул в сад поверх всех голов свой тюрбан и шубу, а потом начал описывать над советником таинственные круги ладонями; круги эти становились все уже и уже и наконец доходили не дальше висков и сердца советника. Тогда Экстер дунул на своего друга, и тот сейчас лее открыл глаза и сказал слабым голосом:

— Экстер, ты нехорошо сделал, что меня разбудил! Темные силы предсказали мне близкую смерть, быть может, мне было предназначено заснуть и перейти в иной мир в атом глубоком обмороке.

— Вздор, мечтатель! — воскликнул Экстер, — твое время еще не пришло! Оглянись вокруг, брат мой, и смотри веселее, как подобает в обществе.

Тут советник заметил, что он находится в зале, в цен­тре всеобщего внимания. Он проворно поднялся с дивана, вышел на средину залы и сказал с приятной улыб­кой:

— Я сыграл перед вами печальную пьесу, многоува­жаемые дамы и господа, но я не предполагал, что неловкие слуги принесут меня прямо в залу. Забудем поско­рее это неприятное интермеццо и начнем танцевать!

Музыка сейчас же заиграла, но как только гости плав­но и церемонно задвигались в первом менуэте, надворный советник скрылся из залы вместе с Экстером и Риксендорфом. Когда они вошли в отдаленную комнату, изму­ченный Ройтлингер бросился в кресло, закрыл лицо ру­ками и воскликнул голосом, исполненным скорби:

— О, друзья мои! Друзья мои!

Экстер и Риксендорф справедливо полагали, что с советником произошло нечто ужасное и что он сейчас объяснит, в чем дело.

— Скажи нам, старый друг, — сказал Риксендорф, — с тобой случилось в саду что-то дурное?

— Не понимаю, — вмешался Экстер, — не понимаю, как могло сегодня, именно в эти дни, случиться с ним что-то дурное, когда его сидерический принцип представ­ляется чище и прекраснее, чем когда-либо.

— И все же, Экстер, — глухим голосом произнес над­ворный советник, — скоро все кончится. Смелый духовидец не безнаказанно стучался в темные двери. Повто­ряю тебе — таинственная сила допустила меня заглянуть за завесу; мне предсказана близкая и, быть может, му­чительная смерть.

— Так расскажи же нам, что с тобой случилось, — не­терпеливо перебил его Риксендорф, — я подозреваю, что все дело в воображении, вы оба портите себе жизнь сво­ими фантазиями!

— Так узнайте же, — начал советник, вставая с крес­ла и становясь между обоими друзьями, — что привело меня в такой ужас, отчего я впал в глубокий обморок. Все вы уже собрались в зале, когда мне вдруг, сам не знаю почему, захотелось» одиночестве совер­шить прогулку по саду. Мои ноги невольно привели меня к роще. Мне показалось, что я слышу какой-то стук и тихий, жа­лобный голос. Звуки, по-видимому, доносились из павильона. Я подхожу бли­же, дверь павильона от­крыта, и я вижу себя са­мого — себя самого! — но таким, как я был тридцать лет назад, в том самом платье, ко­торое было на мне в тот роковой день, когда я в безутешном отчаянии хотел по­кончить с собой и Юлия явилась мне, как светлый ангел, в наряде невесты, — то был день ее свадьбы. Видение это стояло на коленях перед серд­цем, ударяя по нему так, что оно звенело, и повторяло: " Никогда, никогда не смягчишься ты, каменное сердце! " Я стоял неподвижно, кровь застыла в моих жилах.

Тут из-за кусток вышла Юлия в платье невесты, во всем великолепии цветущей молодости и в сладостной тоске протянула руки к тому образу, ко мне, ко мне, юноше! Я потерял сознание и упал на землю.

Надворный советник почти без чувств упал в кресло, но Риксендорф схватил его за обе руки, потряс их и громко вскричал:

— Ты видел это, брат, только это и больше ничего? Я велю дать победные залпы из своих японских пушек! Твоя близкая смерть и это видение, все это — абсурд, нелепость! Я сейчас избавлю тебя от твоих злых снов, чтобы ты был здоров и еще долго жил на этом свете.

С этими словами Риксендорф выскочил из комнаты с такой быстротой, которую трудно было ожидать при его возрасте. Надворный советник немногое разобрал из слов Риксендорфа, он сидел с закрытыми глазами. Экстер большими шагами мерял комнату, хмурил брови и говорил:

— Я подозреваю, что он снова захочет все объяснить обыкновенным образом, но это вряд ли ему удастся, не правда ли? Мы-то знаем толк в привидениях! Одна­ко мне хотелось бы получить свой тюрбан и шубу.

Он сильно свистнул в ма­ленькую серебряную свис­тульку, которую всегда но­сил при себе, и явившийся на этот сигнал один из мавров сейчас же принес по его приказанию и то, и другое. Вскоре пришла тайная советница Ферд, а за нею — ее муж и Юлия. Надворный советник овладел собой и, уверяя, что вполне хорошо себя чувству­ет, просил забыть этот при­скорбный случай. Все уже со­бирались идти в залу, к Экстеру, который, сидя на дива­не в своем турецком костюме, пил кофе и курил табак из необычайно длинной трубки, головка которой, опирающаяся на колесики, ерзала по полу; но тут отворилась дверь, и в комнату стремитель­но вошел Риксендорф. Он держал за руку молодого че­ловека, облаченного в старотатарский костюм. Это был Макс, при виде которого надворный советник окаменел.

— Вот твое " я", твое сонное видение, — возгласил Риксендорф, — это я устроил, что этот замечательный юноша остался здесь и получил через твоего камер­динера из твоего гардероба нужное платье. Это он стоял на коленях в павильоне около твоего сердца, да-да, у твоего каменного сердца, суровый, бесчувствен­ный дядя, преклонял колени твой племянник, которо­го ты безжалостно выгнал из-за безумных фантазий! Если твой брат и провинился перед тобой, он давно искупил свою вину смертью в крайней бедности, здесь же перед тобой сирота, твой племянник Макс, как и ты, похожий на тебя душою и телом, как сын на отца; храбро держится этот мальчик, теперь уже юноша, на волнах бушующего житейского моря, обними его, смягчи свое суровое сердце! Протяни ему благодетель­ную руку, чтобы у него была опора, когда на него налетит слишком сильная буря.

В покорно склоненной позе, со слезами на глазах подошел юноша к надворному советнику. Тот стоял бледный как смерть, со сверкающими глазами, гордо от­кинув голову, безмолвный и неподвижный. Но как толь­ко юноша хотел взять его руку, он оттолкнул его от себя, отступил на два шага и воскликнул страшным го­лосом:

— Проклятый! Ты хочешь меня убить? Прочь с моих глаз! Ведь ты играешь с моим сердцем и со мной! И ты, Риксендорф, замешан в этой пошлой интриге, которой меня угощают! Прочь, прочь с моих глаз, ты, ты, который рожден на мою погибель, ты, сын обманщика и пре...

— Остановись! — вскричал вдруг Макс, причем глаза его метали молнии гнева и отчаяния, — остановись, бессердечный, бесчувственный человек! Ты навлек стыд и позор на голову моего несчастного отца, который был лишь пагубно легкомысленным, но не преступным! А я, безумный глупец, думал, что когда-нибудь растрогаю твое каменное сердце, обниму тебя с любовью и прощу тебе гибель отца! В нищете, покинутый всеми, но на груди у сына испустил свой дух мой отец. " Макс, будь мужес­твен! Прости моему непреклонному брату, будь ему сы­ном! " — таковы были его последние слова. Но ты оттал­киваешь меня, как и все, что обещает тебе любовь и пред­анность; дьявол опутывает тебя своими обманчивыми снами! Так умри же одиноким, поки­нутым всеми! Пусть жадные слуги ждут твоей смерти и делят свою добычу, едва только ты закро­ешь свои истом­ленные жизнью гла­за; вместо вздохов и неутешного плача тех, кто хотел до самой смерти окружать тебя верной любо­вью, ты услышишь, умирая, насмешки и хохот тех недо­стойных, которые ухаживали за тобой потому, что ты платил им презренным золотом! Никогда больше ты меня не увидишь!

Юноша бросился к двери, но тут Юлия с громким ры­данием упала па пол; он быстро вернулся назад, схватил ее в свои объятия и порывисто прижал к груди, восклик­нув полным отчаяния тоном:

— О, Юлия! Юлия! Всякая надежда потеряна!

Ройтлингер встал, дрожа всеми своими членами, губы его не могли произнести ни слова, но, когда он увидел Юлию в объятиях Макса, он вскрикнул как безумный, потом твердыми шагами подошел к пей, оторвал ее от Макса, приподнял и спросил едва слышно:

— Юлия, ты его любишь?

— Больше жизни, — отвечала Юлия с глубокой пе­чалью, — больше жизни; кинжал, который вы вонзили в его сердце, попал также и в мое!

Тогда старик медленно ее отпустил и бережно поса­дил в кресло. Потом он встал, закрыв лицо руками. Во­круг была мертвая тишина. Ни одного звуки, ни одного движения! Вдруг старик упал на колени. Со вспыхнув­шим лицом, со светлыми слезами поднял он голову, про­стер руки к небу и промолвил ти­хим, торжес­твенным голо­сом:

— Всемо­гущая, неис­поведимая си­ла, такова твоя воля, что­бы запутанная жизнь моя послужила толь­ко зародышем, который, покоясь в земле, взращивает свежее дерево с роскошными цветами и плодами! О, Юлии, Юлия! О, я бедный, слепой глупец!

Ройтлингер спрятал свое лицо в ладонях, слышно было, как он рыдает. Это длилось несколько секунд; потом он вдруг вскочил, бросился к Максу, стоящему в совершенном оцепенении, прижал его к своей груди и заговорил как бы вне себя:

— Tы любишь Юлию! Ты — мой сын, нет, более того, ты — я, я сам! Все принадлежит тебе, ты богат, ты очень богат, y тебя есть имение, дома, наличные деньги. Поз­воль мне остаться с тобой, ты должен кормить меня на старости лет, ты ведь сделаешь это? Ведь ты любишь меня? Не правда ли? Ты должен меня любить, ведь ты же — я сам, не бойся моего каменного сердца, только крепче прижми меня к своей груди, твоя живая кровь его растопит! О, мой Макс! Мой сын, друг и благодетель!

И долго еще говорил он в таком духе, так что все даже испугались этих порывов слишком напряженного чувства. Догадливому другу Риксендорфу удалось нако­нец успокоить старика, который только придя в себя, до конца осознал, что приобрел он в этом прекрасном юно­ше, а также с глубоким волнением заметил, что и тай­ная советница Ферд видела в союзе своей Юлии с пле­мянником Ройтлингера как бы возрождение давно умер­шего времени. Большое удовольствие высказал также тайный советник, который нюхал много табаку и гово­рил на прекрасном французском языке. Прежде всего должны были узнать об этом событии сестры Юлии, их, однако, невозможно было найти. Нанетту искали уже даже в больших японских вазах, стоявших в вестибюле, думая, что она, быть может, туда упала, чрезмерно на­гнувшись над их краями, но напрасно! Наконец малютку нашли спящей под розовым кустиком, где ее не сразу за­метили; тогда лее в отдаленной аллее нашли и Клемен­тину: она громко кричала вослед убегавшему блондину, которого тщетно преследовала.

— О, люди часто слишком поздно понимают, как сильно их любили, как забывчивы и неблагодарны они были и как велико не признанное ими сердце!

Обе барышни были не совсем довольны браком млад­шей сестры, много более красивой и милой, чем они; особенно морщила свой маленький носик завистливая Нанетта; Риксендорф взял ее под руку и нашептал, что она может найти себе гораздо более знатного мужа, с еще более богатыми имениями. Она тут же повеселела и запела: " Amenez vos troupeaux, bergè res". Клементина же изрекла очень серьезно и важно:

— Спокойные, удобные радости, заключенные меж­ду четырьмя узкими стенами, составляют только часть семейного блаженства; дух жизни и нервов — это кипу­чие, огненные источники любви, льющиеся в родствен­ные сердца.

Общество, находившееся в зале и узнавшее об этом странном, но счастливом событии, с нетерпением ожи­дало жениха и невесту, чтобы встретить их традицион­ными пожеланиями. Золототканный старичок лукаво заметил:

— Теперь я знаю, отчего было так важно для бедно­го Макса уладить этот скандал из-за козла. Если бы он попал в тюрьму, не состоялось бы никакое примирение.

Все зааплодировали одобрительно, причем пример подал Вилибальд. Уже все выходили из соседней комна­ты в залу, когда турецкий посланник, который все вре­мя сидел на диване, ничего не говоря и выражая свое сочувствие только ерзаньем и странными гримасами, вдруг вскочил и встал между женихом и невестой:

— Что? Что? — воскликнул он.— Сейчас же и замуж? Замуж? Твое умение и прилежание делают тебе честь, Макс, но ты молокосос без опыта, без знания жизни и без должного воспитания. Ты слишком прямолинеен и даже груб в своих выражениях, как я заметил сейчас, когда ты говорил " ты" своему дяде, надворному советнику Ройтлингеру. Отправляйся в свет, в Константино­поль! Ты научишься там всему, что нужно для жизни; а потом приезжай и женись спокойно на моей милой де­вочке, прелестной Юльхен.

Все удивились странной идее Экстера, но он отвел в сторону Ройтлингера, причем оба встали друг против друга, положили друг другу на плечи руки и обменялись несколькими словами по-арабски.

После этого Ройтлингер вернулся, взял Макса за руку и сказал очень мягко и ласково:

— Милый мой сын, мой дорогой Макс, сделай мне удовольствие и съезди в Константинополь, это продлит­ся не более шести месяцев, а потом я устрою твою свадьбу.

И несмотря на протесты невесты, Макс вынужден был уехать в Константинополь.

Теперь, мой милый читатель, я быстро закончу свой рассказ, так как ты можешь себе представить, что, вернувшись из Константинополя, где он видел мраморные ступени, на которые Экстеров тюлень положил ребен­ка, а также много других замечательных вещей, Макс действительно женился на Юлии, и не нуждаешься в том, чтобы знать, как нарядна была невеста и сколько детей появилось на свет у этой пары. Я прибавлю только, что в день Рождества Богородицы в 18*** году Макс и Юлия стояли друг против друга на коленях в павильоне с крас­ным сердцем. Горячие слезы падали на холодный камень, потому что под ним лежало, увы, слишком часто исте­кавшее кровью сердце благодетельного дяди. Не из под­ражания надгробному памятнику лорда Гориона, по потому, что вся история жизни и страданий бедного дяди поражалась этим словом, Макс собственной рукой на­чертал на камне слова:

Здесь покоится!

Комментарии

" Ночные истории" немецкого писа­теля, композитора и художника Э.Т.А. Гофмана (1776-1822), создавшего свою особую эстетику, издаются в полном объ­еме на русском языке впервые. В них объ­единены произведения, отражающие ин­терес Гофмана к " ночной стороне души", к подсознательному, иррациональному в человеческой психике. Гофмана привлека­ет тема безумия, преступления, таин­ственные, патологические душевные со­стояния.

Это целый мир, где причудливо смешивается реальное и ирреальное, ца­рят призрачные, фантастические образы. а над всеми событиями и судьбами власт­вует неотвратимое мистическое начало. Это поэтическое закрепление неизведан­ного и таинственного, прозреваемого и ощущаемого в жизни, влияющего на че­ловеческие судьбы, тревожащего ум и воображение.