Работы Н.К.Рериха 8 страница

Вслед за «Бхагавадгитой» внимание Николая Константиновича привлекла и буддийская философия, причем в подходе к ней можно узнать влияние Вивекананды, который считал Будду личностью с необычайно сильной волей, способной «переворачивать миры». В дальнейшем вся интерпретация буддизма строится Рерихом именно в подчеркивании активного вмешательства в жизнь с целью ее преобразования. Пассивному, «созерцательному» началу буддизма с проповедью «нирваны», как ухода из мира в «небытие», Рерих не придает значения. Николай Константинович замечает: «Гармонию часто не понимают. Так же, как не понимали Нирвану... Нирвана есть качество вмещения всех действий, насыщенность всеобъемлемости. Спокойствие лишь внешний признак, не выражающий сущности состояния. Будда упоминал о покое, но лишь это внешнее условие было усвоено слушателями. Ибо слушатели все-таки люди, которым покой звучит близко. Действие как заслуга мало понятно».

Из современников Рериху особенно близок был Рабиндранат Тагор. Николая Константиновича увлекали не только литературные труды Тагора, но и его философские взгляды и общественная деятельность. Еще в молодости Тагор познакомился с социалистическими идеями. В 1892 году получила известность его статья «Социализм». «Социализм стремится, — пишет Тагор, — вновь добиться единения всех людей путем равномерного распределения богатства между членами общества и, таким образом, обеспечить возможно большую свободу для всех. Цель социализма — осуществление единства и свободы в человеческом обществе».

Тагор во многом выражал настроение передовых индийских деятелей культуры. Они понимали, что падение колониализма тесно связано с ослаблением капиталистического строя западных держав, и потому симпатизировали социалистическим идеям. Но специфические условия Индии накладывали на индийский социализм свои характерные черты. Огромную роль в этом играли живые религиозные традиции, почитаемые индийским народом. Не считаться с ними — значило идти на верный провал. И это учитывалось большинством деятелей индийского освобождения.

Приобщаясь к индийской философии, Николай Константинович воспринял взгляды индийских мыслителей XIX — начала XX века на международное сотрудничество в области культуры как на фактор, подрывающий идеологические постулаты колонизаторов о неравенстве рас и народов.

Мировоззрение Николая Константиновича часто связывают с так называемым оккультизмом, теософским движением и вообще с таинственной «мистикой Востока».

Прежде всего ознакомимся, как к этому относился сам художник. В 1937 году, когда его книги и статьи получили широкое распространение и стали комментироваться, Николай Константинович отмечал в «Листках дневника»: «В разных странах пишут о моем мистицизме. Толкуют вкривь и вкось, а я вообще толком не знаю, о чем эти люди стараются. Много раз мне приходилось говорить, что я вообще опасаюсь этого неопределенного слова «мистицизм». Уж очень оно мне напоминает английское «мист» — то есть туман. Все туманное и расплывчатое не отвечает моей природе. Хочется определенности и света. Если мистицизм в людском понимании означает искание истины и постоянное познавание, то я бы ничего не имел против такого определения. Но мне сдается, что люди в этом случае понимают вовсе не реальное познавание, а что-то другое, чего они и сами сказать не умеют. А всякая неопределенность вредоносна. В древности мистиками назывались участники мистерий. Но какие же мистерии происходят сейчас? И не назовем же мы мистериями научное познавание, которое за последние годы двинулось в области надземные, приблизилось к познаванию тончайших энергий. Спрашивается, — в чем же всякие пишущие видят мой мистицизм?»

Для Николая Константиновича такой вопрос вполне естествен. Мир, лишенный чудес, был для Рериха не живым миром, а мертвой схемой сухих догматиков безразлично от религии, философии или науки.

Николай Константинович считал вполне закономерными вопросы о бессмертии человека, о его скрытых психических силах и даже о космических функциях и космической эволюции человечества. Но, обращаясь к таким проблемам, он апеллировал именно к науке, а не к мистике. Можно сказать, что Рерих не считал зазорным задавать вопросы, свойственные самому заядлому мистику, но соглашался получать на них ответы только как реально мыслящий ученый.

В области интересовавших его мало исследованных явлений человеческой психики Рерих обращался за разъяснениями к известному психиатру профессору В.М.Бехтереву.

Судя по упоминаниям в дневниках Рериха имен Новикова, Аксакова, Даля, Бутлерова в связи с их интересами к «потустороннему», Николая Константиновича занимала история проникновения в Россию оккультных учений. Художник не скрывал, что неоднократно посещал спиритические сеансы петербургских «духовидцев». Однако в результате проверки их «сверхъестественных способностей» у Рериха выработалось резко отрицательное отношение к спиритизму.

Рассматривая воздействие Востока на мировоззрение Николая Константиновича, в том числе и влияние некоторых идеалистических установок индийской философии, мы, безусловно, имеем право проводить параллели между его взглядами и взглядами Толстого, Вивекананды, Тагора, Ганди. Но выводить мировоззрение Рериха из мутного источника оккультно-спиритических «откровений» — значит клеветать на художника и ученого, который принадлежал к передовой науке и к прогрессивному гуманистическому искусству своего времени.

Литература, музыка, живопись представлялись Рериху реальными носителями позитивных или негативных идеологических факторов. Нейтрального искусства для него не существовало, и о его апологетах Николай Константинович отзывался как о «мудрецах середины — без ангела и без дьявола, ненужных, как не нужны все их строения».

Рерих писал: «Среди народных движений первое место займет переоценка труда, венцом которого является широко понятое творчество и знание. Отсюда ясно, что в поколениях народа первое место займут искусство и наука. Кроме того, эти два двигателя являются тем совершенным международным языком, в котором так нуждается мятущееся человечество. Искусство — сердце народа. Знание — мозг народа. Только сердцем и мудростью может объединиться и понять друг друга человечество».

Николай Константинович был убежден, что в эволюции одинаково неустранимы материальные и духовные факторы. Приоритет последних в формировании человека будущего был для него неоспорим. И это раз и навсегда определило оружие и методы борьбы, которые художник применял в своей многогранной деятельности.

Отождествляя этическое с эстетическим, Рерих считал, что искусство, движимое высокими гуманистическими идеями, должно быть выразителем прекрасного и радостного.

Рерих верил в воздействие прекрасного на воспитание человеческих чувств и поэтому считал искусство не только проекцией этического в эстетическое, но и перерастанием эстетического в этическое. Эффективность таких трансформаций, а не формальные художественные школы определяли для него жизненность искусства, к которой он стремился.

Рерих не верил в незыблемость окончательных приговоров и откровений. Загадочность рериховских образов свидетельствует не о мистическом лике стоящего вне мира и правящего им божества, а о неисчерпаемости мироздания и человеческих возможностей в нем.

Но вряд ли даже самые дотошные исследователи и критики увидят за этой загадочностью то же, что видел сам Рерих. Что-то сугубо индивидуальное есть в восприятии каждого истинного художника. «Есть предел слов, но нет границы чувств и вместимости сердца», — говорил Николай Константинович. И следует ли при этом сетовать на то, что душевные порывы художников не укладываются в точные формулировки? Может быть, как раз это и является признаком истинного таланта, который открывает в жизни нечто до него невиданное.

В 1910 году Рериху пришлось пережить тяжелую драму — смерть своего первого учителя жизни — Архипа Ивановича Куинджи. Тяжко, как бы оправдывая народное поверье, что добрые люди трудно умирают, уходил из жизни Архип Иванович. Сердечная болезнь с приступами удушья и сильными болями доводила его до умопомрачения. Лето этого года Николай Константинович проводил в Прибалтике, откуда его вызвали, когда Куинджи стало особенно плохо. У постели художника постоянно дежурили его ученики, и Рерих вспоминает: «Когда я и Зарубин дежурили ночью, Архип Иванович вдруг привстал на постели и, вглядываясь куда-то между нами, глухо спросил: «Кто тут?» Мы ответили: «Рерих и Зарубин». — «А сколько вас?» — «Двое». — «А третий кто?» Было жутко. Архип Иванович хотел повидать всех своих учеников. Но сделать это было очень трудно. В летнее время все были в разъезде. Я сделал целое расписание — кому и куда написано. В минуты облегчения от страданий Архип Иванович требовал этот лист и обсуждал, когда и кому могло прийти письмо, когда кто откуда мог выехать, по какой дороге. Осведомлялся, нет ли телеграмм, спрашивал: «Но ведь они торопятся? Они знают, что спешно?» Это было очень трагично».

Конец наступил 11 июля. И вот Николай Константинович с другими учениками стоит у гроба и прощается с тем, кто наставлял его в начале трудного пути художника.

Жизнь и смерть, творчество и разрушение, вечность и кратковременность — кого не тревожили эти вопросы перед лицом смерти близкого человека? Как постичь закономерную последовательность того и другого, как проторить свою стезю между беспредельностью жизни и бездной небытия? И Николаю Константиновичу вспоминается один из заветов уже безмолвного Куинджи: «Объяснить-то все можно, а вот ты пойди да и победи!»

И, может быть, следование этому совету присовокупило к имени Рериха довольно необычный эпитет — «практический идеалист».

VII. НАКАНУНЕ ВЕЛИКИХ СОБЫТИЙ

Николай Константинович начал серию автобиографических очерков словами: «Нелегко описать жизнь, в ней было столько разнообразия. Некоторые называли даже это разнообразие противоречиями. Конечно, они не знали, из каких импульсов и обстоятельств складывались многие виды труда. Назовем эти особенности жизни именно трудом. Ведь все происходило не для личного какого-то удовлетворения, но именно ради полезного труда и строительства».

В дневниках Рериха и в воспоминаниях современников очень скудно разбросаны сведения о тех «милых пустяках», которые позволяют вносить в жизнеописания интимные нотки. Все это как бы без остатка вытеснялось общественной деятельностью Николая Константиновича, его творческой и научной работой.

Домашний уклад прежде всего говорил о трудовом образе жизни. Мастерская Николая Константиновича походила именно на мастерскую, а не на студию знаменитого художника, с модной мебелью и дорогими безделушками. В мастерской стояли простые столы с книгами, с банками и тюбиками красок, образчиками минералов и археологическими находками.

Николай Константинович имел обыкновение работать одновременно над несколькими картинами, поэтому много места занимали мольберты с начатыми полотнами. К потолку было подвешено на проволоке чучело чайки. Вспоминая о нем, художник писал: «Чайки надежды летят перед ладьями искателей. «Чай, чай, примечай, куда чайки летят». Примечает народ полет чаек, полет надежд, чаяний. И почему не надеяться на завтра, на багряный восход, на красоту благодатную?! Полетят чайки прекрасные, и нет такого труда, впереди которого не могла бы лететь чайка».

Интерес к старине выдавал реставрированный, петровских времен секретер, за которым любил работать художник. Гостиная была обставлена старинной мебелью.

Уважение к труду привило Николаю Константиновичу сугубо бережливое отношение к вещам. Один и тот же несессер десятки лет сопровождал его в длительных поездках по разным странам. Для торжественных случаев и официальных приемов висел в гардеробе отлично сшитый фрак, переживший много рабочих курток, несмотря на то, что художник был очень аккуратен.

Мастерской в миниатюре выглядела и детская комната. Николай Константинович и Елена Ивановна уделяли много внимания и времени воспитанию сыновей. Старший из них — Юрий родился в 1902 году в Окуловке Новгородской губернии, а младший — Святослав — в 1904 году в Петербурге. Детей с первых же лет приучали к трудолюбию, наблюдательности, инициативе. Мальчики чувствовали себя полноправными членами семьи. Их брали в путешествия, а если приходилось расставаться, то переписывались с ними. Юные корреспонденты выказывали незаурядные для своего возраста способности. Семилетний Святослав писал отцу из Павловска в Пятигорск: «Милый папочка, я сейчас пишу тебе письмо, а в нашем саду страшный ветер и гроза. Я сижу в детской. Мне очень интересно знать, кто это Чортиков? Мы сегодня поймали стрекозу, крылья у нее отливают золотом, брюшко у нее отливает синим, зеленым и желто-зеленым. У нас есть большой огород, все в нем распустилось. Не видно ли на горах диких козлов? Какие жуки и камни? На моем огороде растут подсолнухи, редиска, укроп и картофель. У Юрика на огороде растет шпинат, лук, морковка, салат, японский газон, горох и картофель...»

Юрий уже с гимназических лет стал заниматься египтологией с известным ученым Б.Тураевым и монгольским языком с востоковедом А.Рудневым.

В слаженной и жившей в постоянных трудах семье художника творческие интересы главенствовали над всеми иными. Работоспособность самого Николая Константиновича поражала многих его современников. И.Грабарь писал: «Бывало, придешь к нему, в его квартиру, в доме «Общества поощрения», вход в которую был не с Морской, а с Мойки, и застанешь его за работой большого панно. Он охотно показывает десяток-другой вещей, исполненных за месяц-два, прошедшие со дня последней встречи: одна лучше другой, никакой халтуры, ничего банального или надоевшего, — все так же нова и неожиданна инвенция, так же прекрасны эти небольшие холсты, и картины организованы в композиции и гармонизованы в цвете. Проходит четверть часа, и к нему секретарь приносит кипу бумаг для подписи. Он быстро подписывает их не читая, зная, что его не подведут: канцелярия была образцово поставлена. Еще через четверть часа за ним прибегает служащий — великая княгиня приехала. Он бежит, еле успевая крикнуть мне, чтобы я оставался завтракать. Так он писал отличные картины, подписывая умные бумаги, принимая посетителей, гостей — врагов и друзей — одинаково радушно тех и других, первых даже радушнее, возвращался к писанию картин, то и дело отрываемый телефонными разговорами. Так проходил день за днем в его кипящей, бившей ключом жизни».

Тем, кто лично встречался с Николаем Константиновичем, запоминались его корректность в обращении, его спокойный, приятного тембра голос, скупая и четкая жестикуляция, размеренная, неторопливая походка. Никто не видел Рериха суетящимся или выведенным из себя. Подкупали доброжелательность и участливость. Грабарь был прав, говоря, что они распространялись на друзей и недругов, и, быть может, поэтому последние охотно вступали с Рерихом в деловые отношения. У них не возникало сомнений относительно его готовности быть полезным делу и людям искусства.

Впрочем, о полезности каждый судил по-своему, иначе откуда бы взяться врагам? Перебирая многочисленные высказывания современников о Николае Константиновиче, мы можем составить такие обобщенные характеристики:

— Рерих — сторонник просвещения, прогресса и справедливости, серьезный ученый и видный деятель культуры, ценнейший сотрудник художественно-просветительных учреждений и общественных организаций;

— Рерих — кавалер орденов св. Станислава, св. Анны и св. Владимира, льнущий к придворным кругам карьерист, расчетливый «мудрец жизни», художник-«аристократ»;

— Рерих — друг многих передовых людей своего времени, общительнейший человек, вокруг которого постоянно группируется любознательная и восторженная молодежь;

— Рерих — загадочная натура, Рерих — искренний и прямодушный человек.

Николаю Константиновичу часто приходилось сталкиваться с противниками своих взглядов, своих идей, и он смело вступал в бой. Но с кем бы ни сражался Рерих, он неизменно имел в виду общественную значимость действий противной стороны, а не личные качества противника. Такая выдержка гарантировала ему успех даже в очень запутанных делах, за которые другие не хотели браться.

Обращаясь в различные инстанции, вплоть до дворца, Рерих обычно получал благоприятное для дела решение, чем и заслужил репутацию отличного дипломата. Это раздувало слухи о «головокружительной карьере» художника, хотя ни к каким официальным должностям, кроме занимаемой — директора школы Общества поощрения художеств, он не стремился.

Правда, незадолго до войны 1914 года Николаю Константиновичу было присвоено звание действительного статского советника. Но похоже, что на это звание в «верхах» не скупились, так как через год оно было присвоено Николаю Константиновичу вторично, и Билибин, в шутливых стихах оповестил, что и впредь Рерих каждой весной будет получать чин действительного статского.

Принцесса Ольденбургская, мечтая иметь в покровительствуемой ею школе именитого директора, готовилась представить Рериха к званию камергера его императорского величества. Узнав об этом, Николай Константинович решительно запротестовал, заявив, что до конца своих дней намерен подписывать и выставлять свои картины как «художник Рерих», а не как «камергер Рерих». На этом «придворная карьера» Николая Константиновича, не успев начаться, оборвалась.

Рерих был противником и широко практиковавшихся в его время награждений художников выставочными медалями и призами. Николай Константинович неоднократно указывал в печати на условность таких наград. Нужно было случиться, чтобы на Международной выставке в 1908 году в Милане ему как раз и присудили золотую медаль. Николай Константинович отказался от нее, что вызвало недоумение у членов жюри, поспешивших заверить художника, что более высоких наград в их распоряжении нет. На Брюссельской выставке ему также была присуждена золотая медаль. Ее переслали через бельгийское посольство. Из-за отказа от медали возникла дипломатическая переписка.

Из всего этого можно заключить, что вопреки намекам некоторых современников к чинам и наградам Рерих особой слабости не питал, хотя и не гнушался ими, когда это было полезно для руководимого им дела. Уж если к чему и питал слабость Рерих, так это к коллекционированию картин старинных мастеров. Николая Константиновича и Елену Ивановну знали как неутомимых собирателей. Их часто можно было видеть в антикварных магазинах и на аукционах. Многие воспоминания художника связаны с разными эпизодами из коллекционерской практики.

Запомнился Николаю Константиновичу один аукцион, на котором большинство вещей осталось непроданными, и кассирша, подсчитав скудную выручку, собиралась уже уходить. Но он заметил высоко над зеркалом, в простенке между окнами, какую-то невзрачную картину. Инстинкт собирателя заставил попросить показать ее. Продавщица, окинув грустным взглядом, по ее мнению, отличные, но забракованные картины, решительно заявила:

— Не стоит за ней лазить, ведь все равно вы ее не купите.

Николай Константинович стал настаивать. Тогда предприимчивая дама предложила:

— Хорошо, я ее достану для вас, но вы положите сразу же двадцать пять рублей на стол, чтобы мне опять не тащить ее по лестнице вверх.

Так касса пополнилась четвертным билетом, а в руки Рериха попала небольшая картина, настолько потемневшая, что даже нельзя было распознать сюжет. После расчистки оказалось, что это зимний пейзаж Питера Брейгеля.

«Много незабываемых часов дало само нахождение картин, — записывал Рерих в «Листах Дневника», — со многими были связаны самые необычные эпизоды. Рубенс был найден в старинном переплете. Много радости доставила неожиданная находка Ван-Орлея — картина была с непонятной целью совершенно записана. Сверху был намазан какой-то отвратительный старик, и Елена Ивановна, которая сама любила счищать картины, была в большом восторге, когда из-под позднейшей мазни показалась голова отличной работы мастера...»

Собрание Рерихов насчитывало около 300 произведений. Впоследствии оно перешло в Эрмитаж. Среди картин были работы Рубенса, Остаде, Кранаха и других мастеров. Особенно хорошо была подобрана старая нидерландская живопись.

Николай Константинович неоднократно касался в своих очерках темы собирательства, столь близкой его деятельности по охране культурных ценностей. Он указывал на громадное образовательное значение коллекционирования и высоко оценивал деятельность Третьякова, который не только собрал массу первоклассных творений, но и сумел отразить в своей коллекции историю русской живописи.

Рерих особенно пропагандировал и поощрял собирательство среди молодежи. Конечно, он не давал советов начинать с поисков Рубенса или приобретения вещей Репина. И умело подобранная коллекция открыток, по его мнению, оказывала неоценимую пользу в пробуждении любви к искусству. Поэтому Николай Константинович охотно принимал деятельное участие в работе издательств, выпускающих репродукции и книги по искусству.

В 1910 году произошел раскол в Союзе русских художников. Из него вышли, за исключением Рылова, все петербургские художники, а из москвичей — В.Серов и И.Грабарь. После этого в Петербурге возникло выставочное объединение, вновь названное «Миром искусства». Его основное ядро составляли бывшие «мирискусники»: Александр Бенуа, Л.Бакст, Е.Лансере, К.Сомов, М.Добужинский, В.Серов, И.Грабарь. К ним присоединились Н.Рерих, К.Петров-Водкин, Б.Кустодиев, А.Остроумова-Лебедева, З.Серебрякова и др.

Возрождение группировки говорило о том, что тенденции «мирискусничества» продолжали жить и привлекать к себе новых сторонников. Но вряд ли они считали себя прямыми восприемниками той программы, которую в свое время объявил Дягилев, кстати, оставшийся в стороне от выставочной деятельности второго объединения «Мира искусства». Весьма показательным является и то, что его председателем избрали Рериха, а не кого-либо из ветеранов и признанных идеологов движения. Отчасти это, конечно, объясняется организаторским талантом Николая Константиновича, его большим авторитетом, но, думается, здесь имели место и другие мотивы.

Избрание Рериха указывало на то, что задачи и цели «Мира искусства» претерпели изменения.

Да они и не могли оставаться прежними. В период между двумя революциями во многих областях культуры, в том числе и в изобразительном искусстве, усилились различные формалистические искания, приводившие подчас к полному отрицанию всех традиций прошлого. Это вызвало сильное брожение в среде русских художников, привело к обострению борьбы между группировками.

В 1910 году была организована группировка «Бубновый валет», в которой участвовали П.Кончаловский и И.Машков, сыгравшие впоследствии видную роль в советской художественной жизни. «Бубнововалетцы», восставая против стилизаторства и «аристократизма» «Мира искусства», в своем творчестве часто огрубляли и деформировали натуру. Однако ими было создано немало ценных произведений в жанрах пейзажа и натюрморта.

Между Александром Бенуа и Давидом Бурлюком (одним из руководителей «Бубнового валета») велась беспощадная борьба, тем не менее многие «бубнововалетцы» экспонировали свои произведения на выставках «Мира искусства». Участвовали в них и представители «Голубой розы», в которую входили такие художники, как П.Кузнецов, М.Сарьян, С.Судейкин. Последний даже перешел к «мирискусникам» и занял среди них видное место.

В 1912 году от «Бубнового валета» отделились М.Ларионов, Н.Гончарова и некоторые другие художники. Они образовали группировку «Ослиный хвост». Ларионов ратовал за стиль, «свободный от реальных форм, существующий и развивающийся по живописным законам». Так родилось направление, названное «лучизмом», а от него было уже недалеко и до беспредметного абстрактного искусства, которое отражало кризис буржуазной культуры.

Не прекращал своих выставок Союз русских художников, сильный именами А.Архипова, А.Васнецова, К.Коровина, И.Остроухова, К.Юона, Ф.Малявина. По-прежнему продолжало выставочную деятельность Товарищество передвижников, поддерживаемое авторитетами Репина, Сурикова, Касаткина.

Воссозданному «Миру искусства» пришлось столкнуться с «новаторами», провозгласившими полную анархию в области формы и абсолютное пренебрежение к прошлым достижениям человеческого гения.

К чести «мирискусников» надо сказать, что они не повторяли роковой ошибки некоторых видных передвижников, отрицавших все то, что было не похоже на их собственные работы.

Перестав быть «бунтовщиками», «мирискусники» остались в глубине своей души истинными новаторами и внимательно присматривались к представителям других направлений, давая им место на своих выставках.

«Зрелые отцы призывают в свой дом незрелую молодежь, надеясь через нее сохраниться и обновиться», — говорилось в одном из обозрений выставки «мирискусников». Оба качества — преемственность и новаторство — были близки Николаю Константиновичу.

В декабре 1911 — январе 1912 года проводился Всероссийский съезд художников. В статье «Земля обновленная» (1911), посвященной этому событию, Рерих писал: «Думать ли художникам о всяких уравнениях? Чтобы никто не выпал из строя, чтобы никто не выскочил... Мечтами о единении, мечтами о ровном строе сколько художников было отрываемо от работы. Страшно сосчитать, сколько художников «объединительные» разговоры перессорили».

Там же мы читаем: «...учась у камней упорству, несмотря на всякие недоброжелательства, я твержу о красоте народного достояния. Видеть защиту красоты старины на знамени съезда для меня особенно дорого...»

Многолюдный и разнообразный по составу участников съезд свидетельствовал об интенсивной дифференциации в художественной жизни страны, о множестве противоборствовавших в ней направлениях. Так, В.Кандинский выступал на съезде с горячей проповедью абстракционизма, представитель «Ослиного хвоста» уличал Врубеля в консерватизме, а «мирискусник» Александр Бенуа призывал к неоклассицизму.

В такой обстановке Рериху и пришлось налаживать деловую сторону объединения «Мира искусства». Николай Константинович умело избегал ненужных конфликтов, внимательно прислушивался к «старикам» и к «молодым». Все это укрепляло организацию «Мира искусства» и обеспечивало ей успех.

Рерих близко сходился со многими художниками, писателями, учеными своего времени. Так, прочная дружба связывала Николая Константиновича с Леонидом Андреевым. Оптимистическое мировоззрение Рериха и близкое к пессимизму мироощущение Андреева, казалось, были антагонистичны. Но крайности, как бы стремясь дополнить друг друга, иногда сходятся. Об их полном взаимопонимании красноречиво свидетельствует такое письмо Рериха к Леониду Андрееву (1914):

«Дорогой Леонид Николаевич! Если слова трогают душу, то слово такого прекрасного, так близкого мне художника, как Вы, не только тронуло меня глубоко, но и принесло радость. За эту радость, которая так редка у нас сейчас, крепко Вас целую. Спасибо Вам великое. И вы поймете, что Ваше мнение принесло мне радость. У меня много врагов, но зато судьба устроила так, что «с гордостью могу назвать врагов моих и с гордостью могу перечислить друзей». Судьба устроила так, что среди умершего «сегодняшнего» дня, среди пены и пыли жизни ко мне обращаются голоса таких людей, как Вы, которого я так люблю, ценю и чувствую. Ведь это же радость! Среди испытанных голосов «специалистов» Вы заговорили о моей работе языком человеческим. Вы пишете, что можно ли говорить неспециально? Да ведь это-то и важно, если что-либо может выйти за пределы специального — в жизнь, в душу...»

Предчувствия грозных событий и стремление подчинить свои духовные искания общественным интересам сблизили Николая Константиновича с Александром Блоком. В этом случае можно уже говорить и о творческом «сродстве душ».

Было очень много общего между внешней сдержанностью и внутренним пыланием Рериха и Блока. В «зареве» их искусства не сразу угадывался «жизни гибельный пожар». Поэзия Блока и живопись Рериха часто казались далекими от насущных проблем сегодняшнего дня. Но у них был особый счет времени, счет, который включает в сегодняшний день минувшие тысячелетия. И в их творчестве настоящее проверялось прошлым.

Слабеет жизни гул упорный.

Уходит вспять прилив забот.

И некий ветр сквозь бархат черный

О жизни будущей поет.

Очнусь ли я в другой отчизне,

Не в этой сумрачной стране?

И памятью об этой жизни

Вздохну ль когда-нибудь во сне?

Нет! Все, что есть, что было — живо!

Мечты, виденья, думы — прочь!

Волна возвратного прилива

Бросает в бархатную ночь.

Именно эти блоковские строки вдохновляли Николая Константиновича в то время, когда он трудился над фронтисписом к книге стихов поэта, посвященных Италии. По-видимому, и искусство Рериха также вдохновляло Блока. В 1914 году С.Маковский попросил Блока одолжить оригинал фронтисписа для того, чтобы воспроизвести его в журнале «Аполлон». Поэт ответил: «Рисунок Н.К.Рериха вошел в мою жизнь, висит под стеклом у меня перед глазами, и мне было бы очень тяжело с ним расстаться даже на этот месяц... Прошу Вас, не сетуйте на меня слишком за мой отказ, вызванный чувствами, мне кажется, Вам понятными».

В «Листах дневника» Николай Константинович писал о Блоке: «Помню, как он приходил ко мне за фронтисписом для его «Итальянских песен», и мы говорили о той Италии, которая уже не существует, но сущность которой создала столько незабываемых пламенных вех. И эти огни небывалые, и гремящие сферы, и светлый меч, процветший огнем, — все эти вехи Блок знал, как нечто реальное. Он не стал бы о них говорить аптечными терминами, но принимал их внешнюю несказуемость и внутреннюю непреложность».

Общественная деятельность Рериха неизбежно должна была привести к знакомству с Горьким. Первые деловые свидания художника и писателя состоялись в издательстве Сытина и в редакции журнала «Нива», а затем они познакомились домами и стали бывать друг у друга.