Глава вторая. О неизвестном народе, что открыл ученый Птоломей Филадельфус во время

О неизвестном народе, что открыл ученый Птоломей Филадельфус во время

своего путешествия. - Университет в Керепесе. - Как в голову студента

Фабиана полетели ботфорты и как профессор Мош Терпин пригласил студента

Бальтазара на чашку чая.

В приятельских письмах, которые прославленный ученый Птоломей

Филадельфус, будучи в далеком путешествии, писал другу своему Руфину,

находится следующее замечательное место:

" Ты знаешь, любезный Руфин, что я ничего на свете так не страшусь и не

избегаю, как палящих лучей солнца, кои снедают все силы моего тела и столь

ослабляют и утомляют дух мой, что все мои мысли сливаются в некий смутный

образ, и я напрасно тщусь уловить умственным взором что-либо отчетливое.

Оттого я имею обыкновение в эту жаркую пору отдыхать днем, а ночью

продолжаю свое странствование. Так и прошедшей ночью я был в пути. В

непроглядной тьме мой возница сбился с настоящей удобной дороги и нечаянно

выехал на шоссе. Несмотря на то что жестокие толчки бросали меня из

стороны в сторону и покрытая шишками голова моя была весьма схожа с мешком

грецких орехов, я пробудился от глубокого сна не раньше, чем когда ужасный

толчок выбросил меня из кареты на жесткую землю. Солнце ярко светило мне в

лицо, а за шлагбаумом, что был прямо передо мною, я увидел высокие башни

большого города. Возница горько сетовал, что о большой камень, лежавший

посреди дороги, разбилось не только дышло, но и заднее колесо кареты, и,

казалось, весьма мало, а то и вовсе не печалился обо мне. Я, как и

подобает мудрецу, сдержал свой гнев и лишь с кротостью крикнул парню, что

он, проклятый бездельник, мог бы взять в толк, что Птоломей Филадельфус,

прославленнейший ученый своего времени, сидит на задн..., и оставить дышло

дышлом, а колесо колесом. Тебе, любезный Руфин, известно, какой властью

над человеческими сердцами я обладаю. И вот возница во мгновение ока

перестал сетовать и с помощью шоссейного сборщика, перед домиком которого

стряслась беда, поставил меня на ноги. По счастью, я нигде особенно не

зашибся и был в силах тихонечко побрести дальше, меж тем как возница с

трудом тащил за мной поломанную карету. Неподалеку от ворот завиденного

мною в синеющей дали города мне повстречалось множество людей столь

диковинного обличья и в столь странных одеждах, что я принялся тереть

глаза, дабы удостовериться, впрямь ли я бодрствую, или, быть может,

сумбурный дразнящий сон перенес меня в неведомую сказочную страну. Эти

люди, коих я по праву мог считать жителями города, из ворот которого они

выходили, носили длинные, широченные штаны, на манер японских, из

драгоценнейших тканей - бархата, Манчестера, тонкого сукна, а то и холста,

пестро расшитого галунами, красивыми лентами и шнурками, и куцые, едва

прикрывающие живот детские курточки, по большей части светлых тонов;

только немногие были в черном. Нечесаные волосы в естественном беспорядке

спадали на плечи и спину, а на голове у каждого была нахлобучена маленькая

странного вида шапочка. У иных шеи были совершенно открыты, как у турок и

нынешних греков, другие, напротив, носили вокруг шеи и на груди куски

белого полотна, довольно схожие с теми воротниками, что тебе, любезный

Руфин, доводилось видеть на портретах наших предков. Несмотря на то что

все эти люди казались весьма молодыми, голоса у них были низкие и грубые,

движения отличались неловкостью; у некоторых под самым носом лежала узкая

тень, словно бы от усов. У иных сзади из курточек торчали длинные трубки,

на которых болтались большие шелковые кисти. Другие же повытаскивали

трубки из карманов и приладили к ним снизу маленькие, средние, а то и

весьма большие диковинной формы головки и с немалой ловкостью, поддувая

сверху в тоненькую, все более сужающуюся на конце трубку, пускали искусные

клубы дыма. Некоторые держали в руках широкие сверкающие мечи, словно шли

навстречу неприятелю; у иных были пристегнуты пряжками к спине или

навешаны по бокам маленькие кожаные и жестяные коробочки.

Вообрази себе, любезный Руфин, как я, стремясь обогатить свои познания

прилежным наблюдением всякого нового для меня феномена, остановился и

вперил взор свой в этих странных людей. Тут они окружили меня, крича во

все горло: " Филистер, филистер! " - и разразились ужаснейшим смехом. Это

меня раздосадовало. Ибо, дражайший Руфин, может ли быть для великого

ученого что-либо обиднее, чем сопричисление к народу, который за несколько

тысяч лет перед тем был побит ослиной челюстью? Я взял себя в руки и с

присущим мне достоинством громко объявил собравшемуся вокруг меня

странному люду, что я, следует надеяться, нахожусь в цивилизованном

государстве и потому обращусь в полицию и в суд, дабы отплатить за

нанесенную мне обиду. Тут все они подняли рев; к тому же и те, что доселе

еще не дымили, повытаскивали из карманов назначенные для того машины, и

все принялись пускать мне в лицо густые клубы дыма, который, как я только

теперь приметил, вонял совсем невыносимо и оглушал мои чувства. Затем они

изрекли надо мной своего рода проклятие, столь мерзкое, что я, любезный

Руфин, не хочу его тебе повторять. Я и сам вспоминаю о нем с невыразимым

ужасом. Наконец они покинули меня с громким оскорбительным смехом, и мне

почудилось, будто в воздухе замирает слово: " Арапник! " Возница мой, все

слышавший и видевший, сказал, ломая руки:

- Ах, дорогой господин, коли уж произошло то, что случилось, то, бога

ради, не входите в этот город. С вами, как говорится, ни одна собака

знаться не будет, и вы будете в беспрестанной опасности подвергнуться

побо...

Я не дал честному малому договорить и с возможной поспешностью обратил

стопы свои к ближайшей деревне. В одинокой комнатушке единственного во

всей деревеньке постоялого двора сижу и пишу все это тебе, дражайший

Руфин! Насколько будет возможно, я соберу известия об этом неведомом

варварском народе, населяющем здешний город. Мне уже порассказали кое-что

весьма странное о его нравах, обычаях, языке и прочем, и я в точности

сообщу тебе обо всем... и т. д. и т. д.".

О мой любезный читатель, ты уже приметил, что можно быть великим ученым

и не знать обыкновеннейших явлений и по поводу всему свету известных вещей

предаваться диковинным мечтаниям. Птоломей Филадельфус упражнялся в науках

и даже не знал о студентах, описывая своему другу происшествие, которое в

голове его превратилось в редкостное приключение, он даже не знал, что

находится в деревне Хох-Якобсхейм, расположенной, как известно, неподалеку

от прославленного Керепесского университета. Добряк Птоломей перепугался,

повстречавшись со студентами, которые радостно и беспечально прогуливались

для собственного удовольствия за городом. Какой бы страх обуял его, когда

бы он часом раньше прибыл в Керепес и случай привел бы его к дому

профессора естественных наук Моша Терпина. Сотни студентов, хлынув из

дома, окружили бы его, шумно диспутируя, и от этого волнения, от этой

суеты его ум смутили бы еще более диковинные мечтания.

Лекции Моша Терпина посещались в Керепесе чаще всего. Он был, как о том

уже сказано, профессором естественных наук: он объяснял, отчего происходят

дождь, гром, молния, отчего солнце светит днем, а месяц ночью, как и

отчего растет трава и прочее, да так, что всякое дитя могло бы это

уразуметь. Он заключил всю природу в маленький изящный компендиум, так что

всегда мог с удобством ею пользоваться и на всякий вопрос извлечь ответ,

как из выдвижного ящика. Начало его славе положило удачно выведенное им

после многочисленных физических опытов заключение, что темнота происходит

преимущественно от недостатка света. Это открытие, равно как и его умение

с немалой ловкостью обращать помянутые физические опыты в очаровательные

кунштюки и показывать весьма занимательные фокусы, доставило ему

неимоверное множество слушателей. Дозволь мне, благосклонный читатель, ибо

ты знаешь студентов много лучше, чем прославленный ученый Птоломей

Филадельфус, и тебе незнакома его сумасбродная боязливость, свести тебя в

Керепес к дому профессора Моша Терпина как раз в то время, когда он

окончил лекцию. Один из вышедших студентов тотчас же пленяет твое

внимание. Ты видишь стройного юношу лет двадцати трех или четырех; темные

сверкающие глаза его красноречиво говорят о живом и ясном уме. Почти

дерзким можно было бы назвать его взгляд, если бы мечтательная грусть,

разлитая на бледном лице, не застилала, словно дымкой, жгучих лучей его

глаз. Его сюртук черного тонкого сукна, отделанный разрезным бархатом, был

сшит почти что на старонемецкий лад, к чему весьма шел нарядный,

ослепительно-белый кружевной воротник и бархатный берет, покрывавший его

красивые темно-каштановые волосы.

Это одеяние потому так шло к нему, что он сам всем существом своим,

пристойной поступью и осанкой, серьезным выражением лица, казалось,

действительно принадлежал к прекрасному благочестивому стародавнему

времени, а поэтому и не наводил на мысль о жеманстве, которое столь часто

выказывает себя в мелочном подражании худо понятым образцам в столь же

худо понятых притязаниях нашего времени. Этот молодой человек, который с

первого взгляда так полюбился тебе, дорогой читатель, не кто иной, как

студент Бальтазар, сын достойных и зажиточных родителей, юноша скромный,

рассудительный, прилежный, о ком я, мой читатель, намереваюсь немало

порассказать тебе в этой весьма примечательной истории.

Серьезен, по своему обыкновению, погружен в думы, шел Бальтазар с

лекции Моша Терпина к городским воротам, собираясь вместо фехтовальной

залы посетить прелестную рощицу, находящуюся в нескольких сотнях шагов от

Керепеса. Друг его Фабиан, красивый малый, веселый с виду и такой же

нравом, побежал за ним следом и настиг у самых ворот.

- Бальтазар! - громко закричал Фабиан. - Бальтазар, опять ты собрался в

лес бродить в одиночестве, подобно меланхолическому филистеру, меж тем как

добрые бурши прилежно упражняются в благородном искусстве фехтования.

Прошу тебя, оставь свои нелепые дурачества, от которых нас всех берет

оторопь, и будь по-прежнему бодр и весел. Пойдем переведаемся на рапирах,

а если тебя потом потянет прогуляться, так я охотно пойду с тобой.

- Побуждения у тебя добрые, - возразил Бальтазар, - и потому я не хочу

вступать с тобой в перепалку из-за того, что ты, словно одержимый,

гоняешься за мной по пятам и часто лишаешь меня наслаждений, о которых не

имеешь никакого понятия. Ты как раз принадлежишь к тем странным людям,

которые всякого, кто любит бродить в одиночестве, считают меланхоличным

дурнем и хотят на свой лад его образумить и вылечить, подобно тому

лукавому царедворцу, что пытался исцелить достойного принца Гамлета, а

принц хорошенько проучил его, когда тот объявил, что не умеет играть на

флейте. Правда, от этого, любезный Фабиан, я тебя избавлю, однако ж я тебя

сердечно прошу - поищи себе другого товарища для благородных упражнений на

рапирах и эспадронах и оставь меня в покое.

- Нет, нет! - воскликнул со смехом Фабиан. - Так просто ты от меня не

отделаешься, дорогой друг! Не хочешь пойти со мной в фехтовальную залу,

так я отправлюсь с тобой в рощу. Долг верного друга - развеселить тебя в

печали. Ну, идем, любезный Бальтазар, идем, коли уж ты ничего другого не

желаешь. - Сказав это и подхватив друга под руку, он бодро зашагал с ним

рядом. Бальтазар стиснул зубы, затаив досаду, и затворился в угрюмом

молчании, тогда как Фабиан без умолку рассказывал всевозможные веселые

истории. Сюда замешался и всякий вздор, как то частенько случается, коли

без умолку рассказывают что-нибудь веселое.

Когда наконец они вступили в прохладную сень благоухающей рощи, когда

зашептали кусты, словно обмениваясь нетерпеливыми вздохами, когда вдалеке

зазвучали чудесные мелодии журчащих ручьев и пение лесных птиц пробудило

эхо в горах, - Бальтазар внезапно остановился, широко распростер руки,

словно собирался нежно обнять кусты и деревья, и воскликнул:

- О, теперь мне снова хорошо, несказанно хорошо!

Фабиан с некоторым замешательством поглядел на своего друга, словно

человек, который не понял, о чем идет речь, и не знает, как ему поступить.

Тут Бальтазар схватил его за руку и воскликнул, полон восторга:

- Не правда ли, брат, и твое сердце раскрылось и ты постигаешь

блаженную тайну лесного уединения?

- Я не совсем понимаю тебя, любезный брат, - отвечал Фабиан, - но ежели

ты полагаешь, что прогулка в лесу оказывает на тебя благотворное действие,

то я с таким мнением совершенно согласен. Разве я сам не охотник до

прогулок, особливо в доброй компании, когда можно вести разумную и

поучительную беседу? К примеру, истинное удовольствие гулять за городом с

нашим профессором Мошем Терпином. Он знает каждое растеньице, каждую

былинку и скажет, как она называется и к какому виду принадлежит, и притом

он рассуждает о ветре и о погоде...

- Остановись, - вскричал Бальтазар, - прошу тебя, остановись! Ты

упомянул о том, что могло бы привести меня в бешенство, если бы у меня не

было некоторого утешения. Манера профессора рассуждать о природе разрывает

мне сердце. Или, лучше сказать, меня охватывает зловещий ужас, словно я

вижу умалишенного, который в шутовском безумии мнит себя королем и

повелителем и ласкает сделанную им же самим соломенную куклу, воображая,

что обнимает свою царственную невесту. Его так называемые опыты

представляются мне отвратительным глумлением над божественным существом,

дыхание которого обвевает нас в природе, возбуждая в сокровенной глубине

нашей души священные предчувствия. Нередко меня берет охота переколотить

его склянки и колбы, разнести всю его лавочку, когда б меня не удерживала

мысль, что обезьяна все равно не отстанет от игры с огнем, пока не обожжет

себе лапы. Вот, Фабиан, какие чувства тревожат меня, отчего сжимается мое

сердце на лекциях Моша Терпина, - и тогда вам кажется, что я стал еще

более задумчив и нелюдим. Мне словно чудится, что дома готовы обрушиться

на мою голову, неописуемый страх гонит меня из города. Но здесь, здесь мою

душу посещает сладостный покой. Лежа на траве, усеянной цветами, я

всматриваюсь в беспредельную синеву неба, и надо мной, над ликующим лесом

тянутся золотые облака, словно чудесные сны из далекого мира, полного

блаженной отрады! О Фабиан, тогда и в собственной моей груди рождается

какой-то дивный гений, я внимаю, как он ведет таинственные речи с кустами,

деревьями, струями лесного ручья, и я не в силах передать тебе, какое

блаженство наполняет все мое существо сладостно-тоскливым трепетом.

- Ну вот, - воскликнул Фабиан, - ну вот опять ты завел старую песню о

тоске и блаженстве, говорящих деревьях и лесных ручьях. Все твои стихи

изобилуют этими приятными предметами, что весьма сносны для слуха и могут

быть употреблены с пользой, если не искать тут чего-нибудь большего. Но

скажи мне, мой превосходный меланхоликус, ежели лекции Моша Терпина столь

ужасно оскорбляют тебя и сердят, то скажи мне, чего ради ты на них

таскаешься, ни одной не пропустишь, хотя, правда, всякий раз сидишь

безмолвный и оцепеневший и, закрыв глаза, словно грезишь?

- Не спрашивай, - отвечал Бальтазар, потупив очи, - не спрашивай меня

об этом, любезный друг. Неведомая сила влечет меня каждое утро к дому Моша

Терпина. Я наперед знаю свои муки и все же не в силах противиться. Темный

рок гонит меня!

- Ха-ха! - громко рассмеялся Фабиан, - ха-ха-ха! Как тонко, как

поэтично, какая мистика! Неведомая сила, что влечет тебя к дому Моша

Терпина, заключена в темно-голубых глазах прекрасной Кандиды. То, что ты

по уши влюблен в хорошенькую дочку профессора, всем нам давно известно, а

потому мы и извиняем все твои бредни и дурацкое поведение. С влюбленными

уж всегда так. Ты находишься в первом периоде любовного недуга, и тебе

придется на исходе юности проделать все те нелепые дурачества, с которыми

мы, я и многие другие, слава богу, покончили еще в школе, не привлекая

большого числа зрителей. Но поверь мне, душа моя...

Фабиан снова взял под руку своего друга и быстро зашагал с ним дальше.

Они только что вышли из чащи на широкую дорогу, пролегавшую через лес.

Вдруг Фабиан завидел вдалеке мчавшуюся на них в облаке пыли лошадь без

седока.

- Эй-эй! - воскликнул он, прерывая свою речь. - Эй, глянь, да, никак,

проклятая кляча удрала, сбросив седока... Надобно ее поймать, а потом

поискать в лесу и всадника. - С этими словами он стал посреди дороги.

Лошадь все приближалась, и можно было заметить, что по бокам ее как

будто болтаются ботфорты, а на седле копошится и шевелится что-то черное.

Вдруг под самым носом Фабиана раздалось протяжное, пронзительное: " Тпрру!

Тпрру! " - ив тот же миг над головой его пролетела пара ботфорт и какой-то

странный маленький черный предмет прокатился у него между ногами. Огромная

лошадь стала как вкопанная и, вытянув шею, обнюхивала своего крошечного

хозяина, барахтавшегося в песке и наконец с трудом поднявшегося на ноги.

Голова малыша глубоко вросла в плечи, и весь он, с наростом на спине и

груди, коротким туловищем и длинными паучьими ножками, напоминал

насаженное на вилку яблоко, на котором вырезана диковинная рожица...

Увидав это странное маленькое чудище, Фабиан разразился громким смехом. Но

малыш досадливо надвинул на глаза берет, который только что поднял с

земли, и, вперив в Фабиана злобный взгляд, спросил грубым и сиплым

голосом:

- Это ли дорога в Керепес?

- Да, сударь, - благожелательно и серьезно ответил Бальтазар, подав

подобранные им ботфорты малышу. Все старания натянуть их оказались

напрасными. Малыш то и дело перекувыркивался и со стоном барахтался в

песке. Бальтазар поставил ботфорты рядом, осторожно поднял малыша и столь

же заботливо опустил его ножками в эти слишком тяжелые и широкие для него

футляры. С гордым видом, уперши одну руку в бок, а другую приложив к

берету, малыш воскликнул: " Gratias[*], сударь! " - направился к лошади и

взял ее под уздцы. Но все его попытки достать стремя и вскарабкаться на

рослое животное оказались тщетными. Бальтазар все с той же серьезностью и

благожелательством подошел к нему и подсадил в стремя. Должно быть, малыш

слишком сильно подскочил в седле, ибо в тот же миг слетел наземь по другую

сторону.

[* Благодарствую (лат.).]

- Не горячитесь так, милейший мусье! - вскричал Фабиан, снова залившись

громким смехом.

- Черт - ваш милейший мусье! - вскричал, совсем озлившись, малыш,

отряхивая песок с платья. - Я студиозус, а если и вы тоже, то сие

называется вызов - этот шутовской ваш смех мне в лицо, и вы должны завтра

в Керепесе со мной драться!

- Черт побери, - не переставая смеяться, вскричал Фабиан, - черт

подери, да это отчаянный бурш, малый хоть куда, раз дело коснулось отваги

и правил чести! - С этими словами Фабиан поднял малыша и, невзирая на то

что он отчаянно артачился и отбрыкивался, посадил его на лошадь, которая с

веселым ржаньем тотчас же умчалась, унося своего господина. Фабиан

держался за бока - он помирал со смеху.

- Бессердечно, - сказал Бальтазар, - глумиться над человеком, которого

так жестоко, как этого крохотного всадника, обидела природа. Если он

взаправду студент, то ты должен с ним драться, и притом, хотя это и против

всех академических обычаев, на пистолетах, ибо владеть рапирой или

эспадроном он не может.

- Как сурово, - отозвался Фабиан, - как серьезно, как мрачно ты себе

все представляешь, любезный друг мой Бальтазар. Мне никогда не приходило

на ум глумиться над уродством. Но скажи, пожалуйста, пристало ли такому

горбатому карапузу взгромождаться на лошадь, из-за шеи которой он едва

выглядывает? Пристало ли ему влезать своими ножонками в такие чертовски

широкие ботфорты? Пристало ли ему напяливать такую узехонькую курточку в

обтяжку, со множеством шнурков, галунов и кистей, пристало ли ему носить

такой затейливый бархатный берет? Пристало ли ему принимать столь

высокомерный и надутый вид? Вымучивать такой варварский, сиплый голос?

Пристало все это ему, спрашиваю я, и разве нельзя с полным правом поднять

его на смех, как записного шута? Но мне надобно воротиться в город, я

должен поглядеть, как этот рыцарственный студиозус въедет на своем гордом

коне в Керепес и какая подымется там кутерьма! С тобой сегодня пива не

сваришь. Будь здоров! - И Фабиан во всю прыть побежал лесом в город.

Бальтазар свернул с проезжей дороги и углубился в самую чащу; там он

присел на поросшую мохом кочку, горестные чувства объяли его и совсем

завладели им. Быть может, он и взаправду любил прелестную Кандиду, по он

схоронил эту любовь в своем сердце, скрывая ее от всех, даже от самого

себя, как глубокую, нежную тайну. И когда Фабиан без обиняков с таким

легкомыслием заговорил об этом, Бальтазар почувствовал себя так, словно

грубые руки с кощунственной дерзостью срывают с изображения святой

покрывало, которого он не смел коснуться, словно теперь он сам навеки

прогневал святую. Да, слова Фабиана казались ему мерзким надругательством

над всем его существом, над самыми сладостными его грезами.

- Итак, - воскликнул он в безмерной досаде, - итак, Фабиан, ты

принимаешь меня за влюбленного олуха, за простака, который таскается на

лекции Моша Терпина, чтобы хоть часок провести под одной кровлей с

прекрасной Кандидой; который в одиночестве бродит по лесу, чтобы, сложив в

уме прескверные стихи к возлюбленной, потом записать их, отчего они станут

еще более жалкими; который губит деревья, вырезывая на гладкой коре глупые

вензеля, а при возлюбленной и слова разумного вымолвить не может, только

стонет, да вздыхает, да строит плаксивые гримасы, словно у него корчи;

который у себя на груди под рубашкой хранит увядшие цветы, что были

некогда приколоты к ее платью, или перчатку, которую она обронила, - ну,

словом, учиняет тысячи ребяческих дурачеств! И оттого, Фабиан, ты дразнишь

меня, и оттого все бурши поднимают меня на смех, и оттого, быть может, и я

и весь тот внутренний мир, что открылся мне, сделались предметом насмешек.

И прелестная, милая, дивная Кандида...

Едва Бальтазар вымолвил это имя, как его сердце словно пронзило

огненным кинжалом. Ах! какой-то внутренний голос явственно шептал ему в

это мгновение, что ведь только ради Кандиды бывает он в доме Моша Терпина,

что он сочиняет стихи к любимой, вырезывает на деревьях ее имя, что он

немеет в ее присутствии, вздыхает, стонет, носит на груди увядшие цветы,

которые она обронила, что он и в самом деле вдался во все дурачества, в

каких только может упрекнуть его Фабиан. Только теперь он почувствовал,

как несказанно любит прекрасную Кандиду и вместе с тем как причудливо

чистейшая, сокровеннейшая любовь принимает во внешней жизни несколько

шутовское обличье, что нужно приписать глубокой иронии, заложенной самой

природой во все человеческие поступки. Должно быть, в том он был прав, но

он был совсем неправ, что начал из-за этого сердиться. Грезы, прежде

пленявшие его, рассеялись, лесные голоса звенели теперь насмешкой и

укоризной. Он бросился назад в Керепес.

- Господин Бальтазар! Mon cher[*] Бальтазар! - окликнул его кто-то.

[* Дорогой мой (фр.)]

Он поднял глаза и остановился завороженный, ибо навстречу шел профессор

Мош Терпин, ведя под руку дочь свою Кандиду. Кандида, со свойственной ей

веселой и дружественной простотой, приветствовала застывшего как истукан

студента.

- Бальтазар, mon cher Бальтазар! - вскричал профессор. - По правде, вы

самый усердный и приятный мне слушатель! О мой дорогой, я заметил, вы

любите природу со всеми ее чудесами так же, как и я, а я от нее без ума!

Уж, верно, опять ботанизировали в нашей рощице? Удалось найти что-нибудь

поучительное? Что ж! давайте познакомимся покороче. Посетите меня - рад

видеть вас во всякое время, можем вместе делать опыты. Вы уже видели мой

новый воздушный насос? Что же, mon cher, завтра вечером у меня дома

составится дружественный кружок, будем вкушать чай с бутербродами и

веселить друг друга приятной беседой. Увеличьте сей кружок своей достойной

особой. Вы познакомитесь с весьма привлекательным молодым человеком, коего

мне рекомендовали наилучшим образом. Bon soir, mon cher! Добрый вечер,

любезнейший: au revoir! До свиданья. Вы ведь завтра придете на лекцию? Ну,

mon cher, adieu. - И, не дожидаясь ответа Бальтазара, профессор Мош Терпин

удалился вместе со своей дочерью.

Ошеломленный Бальтазар не осмелился поднять глаза, но взоры Кандиды

испепелили его грудь, он чувствовал ее дыхание, и сладостный трепет

пронизывал все его существо.

Вся его досада прошла, полный восторга, смотрел он на удалявшуюся

Кандиду, пока она не скрылась за листвой зеленой аллеи деревьев. Потом он

медленно углубился в лес, чтобы предаться мечтам еще более сладостным, чем

когда-либо.