А деловой человек слушает да ест, а затем и съест.

Столько яду в нём –

аж прёт из него!

Букву «Р» не выговаривает;

Но охотнее всего съедают того,

Кто его не переваривает…

Под облегчённый вздох тугого кресла,

Которое бы выдержало трёх,

Свои нецеломудренные чресла

Он, сидя приподнял, как полубог.

Узрел: пред ним стояли единицы.

А он, полмира заслонив спиной,

Самодовольный, выхоленнолицый

И важный брюхозадопышный ноль

Их умножал. Умнó желал. Умнó жил.

Он ý мно жал: что каждый заслужил:

Пусть миллиард свой он ещё не нá жил,

Но миллион на хлеб с икрой – нажú л.

Он изрекал: «Народ перезагружен.

Повсюду дайте музыку. Салют

На площади. Народу праздник нужен.

Пусть выпьют, сколько могут, и поют.

Там разберёмся. Наш народ свободен.

Свободен! Или трижды вашу мать?!..

Пусть празднуют. А праздник нам угоден.

Чтоб меньше помнить – меньше понимать

Сегодня знаменательная дата!..» –

Внизу толпился разноцветный сброд –

Безликая толпа электората –

Послушно-одноразовый народ…

=150=

«Цунами в стакане».

Себя он убедил, реально, в том,

что невозможное – необходимо,

и, сидя за начальницким столом,

из нереального,

невозмутимо

строчил приказы золотым пером,

без устали, неукротимо

лупаря,

порождённым им же, злом.

Стакану с ложкой надоело, мимо,

весь день

цунамить волны

под углом.

Жил вначале он убого.

Правда, помнится, недолго:

вывела его дорога

к слову –

в написанье слога,

он талантом был от Бога

наделён –

не обделён;

но у Бога понемногу,

втайне, мысли воровал.

Переставил, переврал,

лишнее перемарал,

кое-где подрифмовал.

Записал. Перелистал.

И, для проку,

напечатал к сроку.

В очередь за славой встал.

Подождал, сколь надо.

И – вперёд –

на пьедестал

за наградой

встал…

Ждал момента,

не проспал…

Смотришь,

в классики попал,

не без укоризны –

в «гении Отчизны»;

но ещё при жизни,

прямо к вашей тризне.

=151=

– Ты, это, объясни мне по-простому.

Я тут никак чего-то не пойму:

Толстой ничо не пишет про Муму,

Тургенев пишет про Муму Толстому.

Муму молчит, не пишет никому.

А памятник тогда стоú т кому?..

– Кому-кому!?! Вот этому Муму,

Который утопился потому,

Что памятник поставили ему.

– Меня вчера котёнок покусал.

– Ого! Наверно, бешеный котёнок?

– Та нет, я так бы это не сказал,

Он был тогда, я думаю, спросонок.

А то б я, что, дурной, ядрёна мать,

Больных котят за хвостики тягать!

Блеять, вот, не надо,

громко и без толку.

Будет вам награда:

каждому ягнёнку,

для охраны стада,

выдадут по волку.

Готов признаться вам, на посошок,

Про свой грешок,

подобный свежим ранам,

Тираном, правда, быть не хорошо,

Но надо же кому-то быть тираном!

Люблю себя –

как булку с маслом.

И, полагаю,

не напрасно:

когда себя

желаю съесть –

и сытно мне,

и польза есть.

=152=

«Шельма поневоле».

Она была настолько хороша,

мила и непростительно красива,

что (глядя на себя) её ж душа

вела себя убийственно строптиво.

Приятно сногсшибательно игривы,

такие женщины (как правило, одни)

не ведают, чтò, гдé и кà к творят они,

когда и если так они красивы.

«Чудачка».