Являлась актом

политическим и идеологическим?

Работа велась скрупулезная, с учетом всех партийных постановлений и директив. В списках не было ничего случайного, каждая графа изначально пропускалась сквозь идеологический фильтр, изначально осмысливалась и обосновывалась политически. Перепись отражала конкретные элементы провозглашенного большевиками принципа слияния народов и народностей на отдельно взятой территории. Если, например, в дореволюционных переписях «грузины», «имеретины», «гурийцы», «мингрельцы», «пшавы», «сванеты» фигурировали под своими отдельными графами, то уже в 1926г. «имеретины», «гурийцы», «пшавы» в списках вообще не значились, а под единой графой «грузины» представлялись «аджарцы», «мегрелы», «лазы», «сваны».

Подобных примеров много, то же можно сказать и в отношении других

социалистических наций («узбеки» Российской империи разительно отличались от советских «узбеков»: в первой переписи 1926г. этот термин поглотил многие народности, в том числе сартов, фигурировавших в имперских статистических сборниках под отдельной графой). I Всесоюзная перепись населения была не сухим статистическим сборником, как раз напротив: она характеризовалась внутренним динамизмом, в ней отчетливо прослеживался вектор собирания преимущественно родственных народов в единую «социалистическую нацию». Иными словами, перепись ориентировалась на обозримую перспективу. В ее

списках отсутствовали уже не только «имеретины» и «сарты», но также многие другие народы и народности Российской империи («таранчи», «уруспиевцы», «наврузовцы», «нухурцы», «самагарцы» и др.). Это были этнические группы, «обреченные» на социалистическую ассимиляцию.

В числе представленных под своими отдельными графами тюркских народов числились «татары», «узбеки», «каракалпаки», «туркмены», «хакасы»,

«киргизы», «мишари», «башкиры», «ногайцы», «кипчаки», «карапапахи», «тюрки османские», «тюрки ферганские и самаркандские», «уйгуры», «нагайбаки»… Если православные нагайбаки сохранили свое присутствие на этнографической карте (по крайней мере они фигурируют в списках Российской переписи 2002г.), то где сегодня «тюрки ферганские и самаркандские», когда, в какой среде они ассимилировались и вообще существовала ли реально такая народность?

Едва ли есть основания безоговорочно соглашаться с суждениями о том, что при осуществлении национальной политики Сталин ставил во главу угла собственные эмоции, личную неприязнь в отношении того или иного народа. Естественно, у него имелись свои пристрастия, разумеется, он ими руководствовался при вынесении каких-то важных решений, но подгонять всю советскую национальную политику под один-единственный фактор, конечно же, очень несерьезно. Практика социалистического строительства базировалась на теории, и теория эта действительно предусматривала миксацию – слияние народов, укрупнение этносов.

Вопрос как раз в том, что даже на фоне стартовавшего процесса по укрупнению народов, в период, когда многие племенные объединения самым бесцеремонным образом «вставлялись» в тот или иной этноним, такого понятия, как «азербайджанцы», в списках I Всесоюзной переписи не значилось, его не существовало. Едва ли стоит сомневаться в том, что при наличии даже самых

минимальных предпосылок к объединению разрозненных тюркских союзов в нацию руководители советского государства не преминули бы воспользоваться этой возможностью. В анкетах Всесоюзной переписи тюркское мусульманское население Закавказья было подведено под собирательную графу «тюрки», так как ничего более предметного советские власти (по состоянию на середину двадцатых годов) предложить не могли – народ-то никак не вырисовывался.

Вместе с тем процесс становления «социалистических наций» не мог,

конечно, не воздействовать также на Азербайджанскую Республику. Процесс вписывался в общий контекст пересмотра терминологии Российской империи и проявлялся в форме официального отказа от «каджаров», «адербайджанских татар», «казахов», причем сам отказ – в соответствии с базовыми принципами проводимой политики – сопровождался собиранием почти всего тюркского населения Закавказского региона с шиитским исповеданием (за исключением «карапапахцев») под единый народ, пусть даже еще безымянный.

Применение понятия «азербайджанцы» представлялось в тот период категорически недопустимым и неприемлемым; оно не являлось этнонимом и отражало географию расселения разных народов и народностей на территории одного из субъектов Закавказской Федерации (ЗСФСР). В одинаковой степени «азербайджанцами» были и армяне, и тюрки, и таты, и талыши, и лезгины, и

удины: во Всесоюзной переписи 1926г. в числе азербайджанских народов были

(значились) «тюрки» – 1 437 977 человек; «армяне» – 282 004; «талыши» – 77 323; «курды» – 41 193; «лезги» – 37 263; «таты» – 28 443; «цахуры» – 15 552; «удины» – 2 445 и др.

И значит такие формулировки, как «азербайджанская литература», «азербайджанская история», «азербайджанская культура», если даже и могли

теоретически применяться, то исключительно в собирательной форме (как, например, «Культура народов Азербайджана» или же функционировавший тогда «Музей истории народов Азербайджана», позже дважды переименованный – в «Государственный музей Азербайджанской ССР» и «Музей истории Азербайджана»).

Мы вынуждены обращаться к таким вопросам для понимания логики

трансформации тюркского населения республики в «азербайджанскую нацию», для понимания принципов трансформации памятников армянского зодчества «в ранние азербайджанские памятники», той же трансформации персидских поэтов в «поэтов азербайджанских, тюркских».

В целом середина двадцатых – тяжелейшая пора в истории советского государства. С одной стороны, оно, конечно, заметно расширило свои границы за счет Казахстана и Средней Азии, с другой – ощущало нехватку финансовых и производственных сил и средств для поддержания пристойной жизни даже в

отдельно взятом центре. Сворачивалась экономическая политика, сама страна

находилась в стадии провозглашенной индустриализации, тогда как денег на

ее проведение катастрофически не хватало; в большинстве случаев просто за бесценок продавались богатейшие музейные экспозиции (впрочем, и они – как капля в море). Соответственно обесценивалась сама человеческая жизнь, она приносилась в жертву «грандиозным замыслам». Конкурентоспособность страны, таким образом, строилась на костях: чем глубже залегали кости, тем выше поднималась конкурентоспособность. Влиятельные государства либо не

поддерживали с молодой советской страной дипломатических сношений, либо делали это с подчеркнутой натугой и перспективой скорого расторжения. Лига Наций и вовсе не признавала Советского Союза. Более или менее приемлемые отношения поддерживались с мусульманскими странами, расположенными вдоль южной границы.

Тем не менее в стране развивались искусства, развивалась и советская академическая наука. Многие представители старой школы нашли свою нишу и при новой власти. Одним из них и был известный полиглот Агафангел Крымский, который еще на рубеже XIX-XXвв. опубликовал в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона статью про лучшего, как он считал, «романтического поэта Персии Низами». Интерес к творчеству непревзойденного мастера бейтов он проявлял всегда, периодически помещая очерки в переиздаваемой «Истории Персии».

Среди молодых иранистов и тюркологов выделялся Евгений Бертельс. В двадцатых годах он написал ряд очень ценных работ о Низами (например, в изданных 1928г. «Очерках истории персидской литературы» доказывал, что «психологический анализ – отличительная черта Низами, отделяющая его от всех других поэтов Персии и сближающая его с европейской литературой»).

То есть в течение первого советского десятилетия никто не помышлял расшатывать устои традиционного отношения к персидскому поэту, никто из специалистов не ставил под сомнение очевидность этих устоев. Не заявлялась еще на то воля будущего «отца народов», да и не существовало этнонима, к которому можно было «приобщить» Низами – право слово, не представлять же его классиком карапапахской поэзии…

***