Война Грего

Это чудо, что люди сделались достаточно разумными, чтобы путешествовать между мирами.

Собственно говоря, нет. В последнее время я много об этом думал. Летать в космосе они научились от вас. Эндер утверждает, что им не были известны физические законы, пока ваш первый колонизационный флот не добрался до их системы.

Должны ли мы оставаться дома из опасения, что обучим летать в космосе мягких, четвероногих, безволосых личинок?

Только что ты говорила так, будто верила, что люди и в самом деле обрели разум.

Они явно обрели его.

Не думаю. Мне кажется, что они наши способ притворяться, что разумны.

Их космолеты летают. Но вот я как-то не заметила ваших, скользящих по световым волнам пространства.

В качестве расы мы все еще очень молоды. Но погляди на нас. И погляди на себя. В наших видах у нас по четыре вида существ. Молодые, которые всего лишь беспомощные личинки. Партнеров, которые не обладают разумом: у тебя это трутни, а у нас — малые матки. Затем уже имеется много, очень много особей достаточно разумных, чтобы выполнять обычные мануальные операции: у нас это делают жены и братья, у тебя — работницы. И наконец — существа полностью разумные: мы, отцовские деревья, и ты, королева улья. Мы — сокровищница мудрости расы, поскольку только у нас имеется достаточно времени на размышление, обдумывание. Создание идей — это наше основное, главное занятие.

Тем временем, люди частенько только бегают вокруг да около, словно братья и жены. Будто работницы.

Не только работницы. Их молодые особи тоже проходят стадии личинок, и стадии эти длятся дольше, чем считают некоторые из нас. Когда же приходит время репродукции, все превращаются в трутней или малых маток: движущиеся машины, у которых всего лишь одна цель в жизни: произвести половое отношение и умереть.

Им же кажется, что на всех стадиях они остаются рациональными.

Они сами себя обманывают. Даже в наилучшем случае никогда, индивидуально, они не поднимаются выше уровня физических работников. У кого из них имеется достаточно времени, чтобы стать по-настоящему разумным?

Ни у кого.

И никогда ничего они не знают. В их краткой жизни не хватает лет, чтобы достичь понимания чего угодно. Тем не менее, они думают, будто понимают. С самого раннего детства они внушают себе, будто понимают мир. Тем временем, на самом деле имеется в виду, что имеют какие-то примитивнейшие предрассудки и суеверия. Когда они созревают, то более осмысленно и с большей охотой изучают словарь, с помощью которого выражают эти свои бессмысленные псевдознания. И они еще заставляют других людей, чтобы те признавали их суеверия за истину. Только никакого значения это все равно не имеет. По отдельности все человеческие существа глупы.

В то время, как в массе…

А в массе — это всего лишь общество глупцов. Только вот, во всей этой беготне, в этом делании вид, что они умны, разбрасывании идиотских, наполовину понятных теорий на ту или иную тему, то один, то другой из них и вправду натыкаются на какую-то идею, которая на шажок ближе к истине чем то, что было известно им ранее. И путем слепых проб и ошибок, приблизительно в половине случаев, правда всплывает наверх и после этого принимается. Но люди все так же не понимают ее. Они принимают ее только лишь как новый предрассудок, в который верят слепо до того мгновения, когда какой-то другой идиот придумает и введет в оборот новое усовершенствование.

Так ты утверждаешь, что индивидуально никто из них не является разумным, а группы еще более глупы, чем отдельные представители… Но когда столько много глупцов занимается тем, чем притворяются, что они умны, они достигают тех же результатов, до которых додумалась бы по-настоящему разумная раса.

Вот именно.

Если они такие глупые, а мы такие разумные, то почему у нас всего лишь один улей, который развивается только лишь потому, что нас хранило людское существо? И почему ваш научный и технический прогресс зависит исключительно от них?

Может быть, разум не столь важная штука, как все считают?

А может, это мы глупцы, считая, будто что-то знаем. Возможно люди единственные могут справляться с тем фактом, что никогда ничего знать и невозможно.

Квара появилась у матери последней. Ее привел Садовник, pequenino, ассистирующий Эндеру в полевых работах. Наполненная ожиданием тишина явно свидетельствовала о том, что Миро еще ничего не говорил. Только все знали, равно как знала и Квара, зачем они все здесь собрались. Наверняка будут говорить про Квимо. Эндер уже мог добраться на место… только что. И мог сообщить Миро через передатчик, которые оба носили в ушах.

Если бы с Квимо ничего не случилось, их никто бы сюда не вызывал. Просто-напросто Миро сказал бы всем, что нужно.

Потому-то они уже все знали. Квара изучала лица. Эля явно потрясена. Грего сердится… он всегда сердится, раздражительный дурак. На лице Ольгадо никакого выражения, лишь блестят его металлические глаза. И мама. Кто смог бы прочесть эту чудовищную маску? Боль, это наверняка, как и у Эли; бешенство, такое же ищущее выхода, как у Грего, и еще холодное, нечеловеческое безразличие Ольгадо. Все мы сейчас носим мамино лицо… один из его слоев. Какая же из его частей является мною? Если бы я смогла понять саму себя, что бы заметила я в сгорбленном силуэте сидящей на стуле мамы?

— Он умер от десколады, — сообщил Миро. — Сегодня утром. Эндрю только-только добрался туда.

— Не произноси этого имени, — сказала мама. Голос ее звучал хрипло от неумело скрываемого отчаяния.

— Он погиб как мученик, — продолжил Миро. — Погиб именно так, как того желал.

Мама неуклюже поднялась — впервые до Квары дошло, что мама уже старенькая. Она шла, пошатываясь, пока не остановилась перед Миро. И изо всей силы ударила его по лицу.

Это было невыносимо. Взрослая женщина, бьющая беззащитного калеку, это уже достаточно ужасно; но мама, бьющая Миро, который все их детство был защитником и спасителем… этого выдержать невозможно. Эля и Грего схватились с мест и оттянули ее, снова посадили на стул.

— Что ты делаешь! — завопила Эля. — Избиение Миро не вернет для нас Квимо!

— Это он, и этот камень у него в ухе! — крикнула мама. Она снова бросилась к Миро. Вопреки ее кажущейся слабости, ее с трудом сумели удержать. — Да что ты знаешь о том, как люди желают умирать!?

Квара была восхищена поведением брата. Он глядел на мать спокойно, хотя щека побагровела от удара.

— Я знаю, что смерть — это еще не самая страшная вещь на свете, — сказал он.

— Выйди из моего дома, — приказала мама.

Миро поднялся.

— Ты оплакиваешь не его, — сказал он. — Ты даже не знаешь, каким он был.

— Как ты смеешь мне говорить такое?

— Если бы ты его любила, то не пыталась бы его задерживать, — сказал Миро. Голос у него был тихий, он говорил нечетко, и его было трудно понять. Все слушали молча. Даже мама, в укоре тишины, поскольку слова эти были ужасны. — Только ты его не любишь. Ты не умеешь любить людей. Ты можешь ими только владеть. А поскольку они никогда не ведут себя точно так, как хотелось бы тебе, мама, то тебе всегда кажется, что тебе изменяют. А поскольку каждый, в конце концов, умирает, ты всегда чувствуешь себя обманутой. Только ты обманываешь сама, мама. Используешь нашу любовь к тебе, чтобы править нами.

— Миро, — перебила его Эля.

Квара узнала этот тон. Они снова были детьми, и Эля пыталась успокоить Миро, склонить его к тому, чтобы смягчить его мнение. Квара помнила, как Эля заговорила точно так же, когда отец избил маму, а Миро заявил: «Убью его. Он не переживет этой ночи». Теперь было точно то же самое. Миро говорил маме ужасные вещи; в словах его была убийственная сила. Только нав этот раз Эле не удалось его удержать, потому что слова уже прозвучали. Яд проник в маму, он искал подходящее сердце, чтобы сжечь его, превратив в золу.

— Слыхал, — рявкнул Грего. — Выматывайся отсюда.

— Ухожу. Но я сказал одну правду.

Грего подошел к Миро, схватил его за плечи и пихнул к двери.

— Ты не наш, — заявил он. — И ты не имеешь права что-либо нам говорить.

Квара втиснулась между ними, глянула прямо в лицо Грего.

— Если Миро не заслужил права голоса в этой семье, то мы уже и не семья!

— Это ты сказала, — буркнул Ольгадо.

— Убирайся с моего пути! — рявкнул Грего.

Кваре был знаком этот угрожающий тон, она слыхала его тысячи раз. Но теперь, стоя так близко, чувствуя на лице его дыхание, она поняла, что Грего просто не владеет собой. Что известие о смерти Квимо потрясло его до глубины души и в это мгновение он просто ненормален.

— Я не стою у тебя на пути, — ответила она. — Ну, валяй. Ударь женщину. Сбей на землю калеку. Ведь это лежит в твоей натуре. Ты по сути своей разрушитель. Мне стыдно, что я принадлежу к одному с тобой виду, не говоря уже о том, что мы из одной семьи.

Только лишь замолчав, она поняла, что, видимо, зашла слишком далеко. За многие годы стычек с братом впервые она достала его до живого. То, что рисовалось на лице Грего, порождало истинный ужас.

Но он не ударил ее. Обошел ее, обошел Миро и встал в дверях, опираясь на фрамугу и напрягая мышцы, как бы желая распихнуть стены. А может это он хватался за стенки, думая, что они способны его удержать.

— Я не позволю тебе вывести меня из равновесия, — заявил он. — И я знаю, кто мой враг.

А после этого выбежал за дверь, в темноту.

Через мгновение за ним отправился и Миро. Не сказав ни слова.

Эля тоже направилась к двери.

— Не знаю, мама, — сказала она, — какие лживые измышления ты для себя повторяешь. Но ни Эндер, ни кто-либо другой нашей семьи не разрушал. Это сделала только ты.

И она исчезла.

Ольгадо поднялся и без слова вышел. Кваре ужасно хотелось дать ему по морде. Тогда ему пришлось бы хоть что-то сказать. Ты все зарегистрировал своими компьютерными глазищами, Ольгадо? Запечатлел в памяти образ за образом? Тебе нечем хвалиться. У меня имеется всего лишь мозговая ткань, чтобы записать эту чудненькую ночку в истории семейства Рибейра, но могу поспорить, что мои воспоминания такие же четкие, как и твои.

Мама поглядела на Квару. Ее лицо было мокрым от слез. Квара пыталась, только вот никак не могла вспомнить… Видала ли она хоть когда-нибудь маму плачущей?

— Значит, осталась только ты.

— Я? — удивилась Квара. — Ведь это именно ты запретила мне доступ в лабораторию. Помнишь? Это ты отрезала меня от работы всей моей жизни. Так что не ожидай, что теперь я стану тебе приятельницей.

После чего вышла, как и все остальные. Через ночь она шла оживленная. Оправданная. Пускай старая ведьма подумает, пускай убедится, насколько это приятно испытывать то, что я сама чувствовала из-за нее.

Минут же через пять, когда Квара почти что добралась до ограды, когда жар правой мести чуть приостыл, до нее начало доходить, что именно она наделала. Что наделали все остальные. Они оставили маму одну. Позволили ей поверить, что она потеряла не только Квимо, но и всю семью. А ведь это ужасно. Мама просто не заслужила этого.

Квара развернулась чуть ли не на пятке и помчалась в сторону дома. Она уже была в дверях, когда из глубины дома в салон вошла Эля.

— Ее нет, — сообщила она.

— Nossa Senhora, — вскрикнула Квара. — Я сказала ей такие ужасные вещи…

— Как и все мы.

— Ведь она так нуждалась в нас. Квимо погиб, а мы сумели лишь… — Когда она ударила Миро, то…

Изумленная до глубины души, Квара со слезами упала на грудь к сестре. Неужели я до сих пор ребенок? Ну да, ребенок, все мы дети, и одна только Эля может всех нас утешить.

— Эля, неужели только Квимо удерживал всех нас вместе? Неужто, когда он ушел, мы перестали быть одной семьей?

— Не знаю.

— И что теперь?

Вместо ответа Эля схватила ее за руку и вывела из дома. Квара спросила, куда они идут, но Эля молчала. Она только сжимала ее пальцы и тянула за собой. Квара шла, не сопротивляясь. Она не знала, что делать, и, идя за сестрой, чувствовала себя даже как-то безопасней. Поначалу ей казалось, что они разыскивают маму… но нет. Эля не направлялась в сторону лабораторий или какого-то иного возможного места. Цель их пути изумил Квару даже еще сильнее.

Они стояли перед часовней, построенной посреди городка жителями Милагре. Часовня Густо и Циды, их дедушки и бабушки, людей, которые первыми открыли способ удержать десколаду и спасти человеческую колонию на Лузитании. И хотя им удалось открыть средства, спасающие жизни зараженных, сами они умерли. Болезнь вошла уже в слишком развитую стадию, чтобы новые лекарства могли спасти их самих.

Люди почитали их, построили эту часовню, и называли их Os Venerados, еще даже перед официальным объявлением их святыми. Теперь же, когда от канонизации их отелял всего лишь шаг, им можно было уже молиться.

Квара с изумлением поняла, что Эля пришла сюда именно за этим. Она опустилась на колени перед часовней, и хоть Квара и не была столь верующей, она последовала примеру сестры.

— Дедушка, бабушка, молитесь за нас. Помолитесь и за душу нашего брата Эстеваньо. За души всех нас. Пускай Христос простит всем нам.

К этой молитве Квара присоединилась всем сердцем.

— Защитите вашу дочь и нашу мать, защитите ее от… от ее отчаяния и злости. Сделайте так, чтобы она поняла, что мы ее любим, что вы ее любите, что… что Господь любит ее, если это и вправду так. Молю вас, попросите у Бога, чтобы он полюбил ее и не позволил совершить какое-нибудь безумие.

Квара никогда не слыхала, чтобы кто-либо молился таким вот образом. Всегда это были молитвы, выученные на память или напечатанные в книжке. Вовсе не этот потоп слов. Но ведь и сами Ос Венерадос тоже не простые святые или блаженные. Они были нашими дедушкой и бабушкой, хотя сами мы их и не знали.

— Передайте Господу, что хватит уже этого, — продолжала Эля. — Мы обязаны найти какой-нибудь выход. Pequeninos убивают людей. Приближается флот, чтобы нас уничтожить. Десколада пытается убить нас. Дедушка и бабушка, укажите нам выход, а если его не существует, пускай Господь откроет его для нас. Ведь дольше это продолжаться уже не может.

Тишина. Эля с Кварой с трудом переводили дыхание.

— Em nome do Pai e do Filho e do Espirito Santo, — закончила Эля. — Аминь.

— Аминь, — шепнула Квара.

И тогда Эля обняла сестру, после чего они обе зарыдали в тишине ночи.

* * *

Валентина была удивлена тем, что на встрече присутствуют только бургомистр и епископ. Что она сама здесь делает? Ведь у нее нет никакой власти, она не выполняет никакой функции.

Бургомистр Ковано Зельйезо пододвинул ей стул. Вся мебель в личных апартаментах епископа была элегантной, но вот стулья должны были быть, на первый взгляд, неудобными. Сидение такое короткое, что для того чтобы просто усесться, человеку приходилось прижимать ягодицы к спинке. Сама же спинка, прямая как тычка, совершенно не учитывала формы людской спины и была такой высокой, что заставляла наклонять голову. Если кому-либо приходилось садиться на этом стуле, ему необходимо было склониться и опереть руки на коленях.

Может так все это и задумано, подумала Валентина. Стулья, заставляющие ее склоняться в присутствии Господа.

Но, может, идея еще даже более тонкая. Эти стулья были столь неудобными, что человеку мечталось о менее физическом существовании. Стулья наказывали тело, чтобы человек возжелал жизни духовной.

— Складывается впечатление, что ты удивлена, — заметил епископ Перегрино.

— Я догадываюсь, зачем господа созвали подобное совещание, — парировала его слова Валентина. — Должна ли я писать протокол?

— Какая покорность, — вздохнул епископ. — Но мне известны твои сочинения, дочь моя. Мы бы согрешили глупостью, если бы не попросили совета в трудной ситуации.

— Советом я поделюсь, — заверила его Валентина. — Только сама я особо больших надежд не питаю. Бургомистр Ковано сразу же перешел к делу.

— У нас масса долгосрочных проблем, — заявил он. — Только вот шансы на их разрешение у нас ничтожны, если мы не справимся с самыми срочными. Вчера вечером в доме Рибейра имело место нечто, что можно именовать как ссора…

— Ну почему это самые наилучшие умы собрались в самом нестабильном семействе? — вздохнул Перегрино.

— Они вовсе не самая нестабильная семья, ваше преосвященство, — запротестовала Валентина. Просто-напросто, это такая семья, внутренние сотрясения в которой вызывают больше всего замешательства на поверхности. В других семьях случаются гораздо более ужасные ссоры, но вы не обращаете на них внимания, поскольку это не имеет особого значения для колонии.

Епископ с умной миной покивал головой, только Валентина подозревала, что на самом деле он внутри кипит от злости. Она поправила его с самого начала, причем — по такой мелочи. Только сама она знала, что это не мелочь. Если епископ с бургомистром признают, что семейство Рибейра менее стабильно, чем на самом деле, они могут утратить доверие к Эле, Миро или Новинье. Но все они были совершенно необходимы, если Лузитании суждено выжить в наступающих кризисах. Кстати говоря, даже самые незрелые, Квара и Грего, тоже могут оказаться нужными. Они уже потеряли Квимо, по-видимому, самого наилучшего из них всех. Так что нельзя отбрасывать оставшихся. Но если лидеры Лузитании неправильно оценят семью Рибейра как группу, то очень скоро так же неправильно они начнут оценивать и отдельных ее представителей.

— Вчера вечером семья распалась, — продолжал бургомистр. — Мало кто еще даже продолжает разговаривать с остальными. Я пробовал отыскать Новинью и только лишь недавно выяснил, что она нашла укрытие у Детей Разума Христова. Она никого не желает видеть, ни с кем не хочет разговаривать. Эля доложила мне, что мать поставила пароли на все файлы в ксенобиологической лаборатории, поэтому сегодня утром все работы там просто-напросто остановились. Квара сейчас с Элей, хотя в это трудно и поверить. Этот их парень, Миро, пребывает где-то за оградой. Ольгадо сидит дома, а его жена утверждает, что он отключил глаза. Это у него такой метод разрыва контакта с окружающим миром.

— Пока что все это свидетельствует о том, что они весьма тяжело переживают смерть отца Эстеваньо, — заявил Перегрино. — Я обязан навестить их и духовно поддержать.

— Все это совершенно нормальные реакции на страдания, — согласился с ним Ковано. — Если бы все дело было только в этом, я бы этого совещания не созывал. Как вы уже сами сказали, ваше преосвященство, вы бы справились с этим сами, в качестве духовного пастыря. Я был бы тут совершенно не нужен.

— Грего. — Валентина заметила, кого не хватало в списке бургомистра.

— Вот именно. Он отреагировал тем, что направился в бар. Даже в несколько баров, пока не наступило утро. Каждому полупьяному, врожденному хулигану… а таких у нас хватает… он рассказывал, что свинксы хладнокровно убили отца Квимо.

— Que Deus nos aben? oe, — пробормотал епископ. — В одном из баров произошли неприятности. Разбитые окна, поломанные стулья, двое попало в больницу.

— Драка? — спросил Перегрино.

— Собственно говоря, нет. Просто они дали выход злости.

— Так что, теперь они уже спокойны.

— Будем надеяться, — вздохнул Ковано. — Только вот возмущения эти закончились только под утро. Когда прибыл констебль.

— Констебль? — удивилась Валентина. — Всего один?

— Он командует добровольными помощниками полиции, — объяснил бургомистр. — И еще добровольной пожарной дружиной. Мы установили двухчасовые патрульные обходы. Пришлось вытаскивать людей из постелей. Понадобилось их целых два десятка, чтобы вернуть хоть какой-то порядок. Во всей полиции у нас всего пятьдесят человек, и, обычно, только четыре человека дежурят. Вообще-то они прохаживаются всю ночь и рассказывают друг другу анекдоты. Так вот, среди тех людей, что устроили разгром в баре, было несколько полицейских, отдыхающих от службы.

— Вы хотите сказать, что в сложной ситуации на них нельзя будет положиться.

— Этой ночью они повели себя великолепно. Я имею в виду тех, кто дежурил.

— Но, нельзя будет ожидать, что им удастся справиться с серьезными волнениями, — заявила Валентина.

— Ночью они справились, — напомнил ей епископ. — Сегодня первый шок уже пройдет.

— Совсем наоборот. Сегодня известие о случившемся доберется до всех остальных. Все узнают про смерть Квимо, и эмоции еще сильнее вскипят.

— Возможно, — согласился с этим бургомистр. — Только вот по-настоящему меня волнует следующий день, когда Эндрю привезет тело. Нельзя сказать, чтобы отец Эстеваньо был по-настоящему популярной личностью. Он никогда не ходил выпить с ребятами. Но он был чем-то вроде духовного символа. После того, как он сделался мучеником, найдется намного больше желающих отомстить за него, чем учеников, готовых последовать его примеру, когда он был еще жив.

— Так ты предлагаешь, мы должны устроить скромные, простые похороны? — резюмировал Перегрино.

— Сам не знаю. Может людям нужно и крупное, торжественное действо, где они дадут выход своему отчаянию, после чего успокоятся.

— Похороны — это не самое важное, — заявила Валентина. — Проблемой является сегодняшняя ночь.

— Это же почему? — удивился Ковано. — Первый шок после смерти отца Эстеваньо уже должен был пройти. Тело прибудет только завтра. Так что же будет ночью?

— Сегодня вечером вы должны закрыть все бары. Запретить продавать спиртное. Арестовать Грего и выпустить только лишь после похорон. Объявить полицейский час с захода солнца и призвать на службу всех имеющихся полицейских. Патрулировать город всю ночь, группами по четыре человека, вооруженными палками и ручным оружием.

— У нашей полиции нет оружия.

— Необходимо им выдать его. Им вовсе не обязательно заряжать его, достаточно, что оно у них будет. Палка не устрашит от начала ссоры с властью, поскольку всегда можно удрать. А вот пистолет — это уже повод для хорошего поведения.

— Но ведь это крайние меры, — воскликнул епископ Перегрино. — Полицейский час! А как же с людьми, которые работают в ночную смену?

— Можно отменить все, за исключением самого необходимого.

— Извини, Валентина, — запротестовал Ковано. — А не слишком ли ты перегибаешь палку? Может быть, что именно это и вызовет ту самую панику, которой ты желаешь избежать.

— Вы же никогда еще не встречались с волнениями, правда?

— Только лишь с тем, что случилось вчера ночью, — признался бургомистр.

— Милагре — это небольшой городок, — вмешался Перегрино. — Всего лишь пятнадцать тысяч жителей. Маловато для настоящих волнений. Такие вещи случаются в крупных городах, на плотно населенных планетах.

— Волнения не зависят от числа жителей, — ответила ему Валентина. — Это функция плотности населения и всеобщего страха. Все эти пятнадцать тысяч человек толкутся на территории, которого не хватило бы на предместье крупного города. И все окружено оградой… И это по собственному выбору, потому что за оградой живут невыносимо чуждые существа, считающие весь этот мир своим владением. А ведь все видят обширные прерии, которые должны осваивать люди, вот только pequeninos не позволяют им этого. Город пережил эпидемию, он отрезан от других миров, а в скором будущем здесь еще и появится флот, чтобы атаковать, покорить и покарать. И люди считают, что все это, абсолютно все — исключительная вина свинксов. Вчера ночью они узнали, что pequeninos снова убили, хотя и торжественно клялись, что не сделают вреда никому из людей. Грего представил им живописный рассказ об измене свинксов; а парень умеет составлять слова в кучу, особенно, самые плохие. Люди, которые выслушали его в баре, отреагировали на это насилием. Заверяю вас, если вы не предотвратите угрозы, то сегодня ночью будет еще хуже.

— Если мы предпримем столь автократические меры, люди подумают, что мы запаниковали, — заявил епископ.

— Нет, они посчитают, что вы контролируете ситуацию. Спокойные испытают к вам благодарность. И тогда вы вновь завоюете доверие общества.

— Не знаю, — вздохнул Ковано. — Еще ни один бургомистр не поступал подобным образом.

— Но ведь еще никто из бургомистров не становился перед проблемой такого рода.

— Люди скажут, что я воспользовался претекстом, потому что желаю сделаться диктатором.

— Может и скажут, — согласилась с ним Валентина.

— Они же не поверят, что в противном случае начались бы волнения.

— Ладно, проиграешь ближайшие выборы. Что с того?

Перегрино рассмеялся.

— Она говорит словно клирик, — заметил он.

— С удовольствием проиграю выборы, лишь бы только поступить правильно, — оскорбленным тоном заявил Ковано.

— Ты просто не уверен, правильно ли поступаешь, — догадалась Валентина.

— Но ведь и ты не можешь заверять, что сегодня ночью обязательно вспыхнет мятеж.

— Да нет, как раз могу, — ответила на это Валентина. — Обещаю вам, что если именно сейчас вы не предпримете решительных мер и не исключите возможности сборищ сегодняшней ночью, то проиграешь намного больше, чем просто выборы.

Епископ все еще хохотал.

— Даже трудно поверить, что это слова той же самой женщины, которая обещала поделиться советом, хотя особых надежд и не питает.

— Если вы считаете, будто я пересаливаю, то что предложит ваше преосвященство?

— Вечером я проведу траурную мессу по отцу Эстеваньо. Буду молиться о мире и о сдержанности.

— Это приведет в собор тех, которые и так не участвовали бы в замешательствах.

— Ты не понимаешь, насколько важна вера для жителей Лузитании, — заявил на это Перегрино.

— А вы, епископ, не понимаете, к каким опустошениям могут привести страх и бешенство, как быстро забываются и религия, цивилизация и обычная пристойность, как только на улицы выходит чернь.

— Я объявлю тревогу в полиции, — решился бургомистр. — Половину из них вышлю в патрули, с заката до полуночи. Но баров не закрою и полицейского часа тоже объявлять не стану. Я хочу, чтобы все шло как всегда. Как только мы начнем что-либо менять и закрывать заведения, мы лишь дадим дополнительные поводы для бешенства и страха.

— Вы дадите им уверенность, что власть контролирует ситуацию, — резко возразила ему Валентина. — Вы предпримете действия, пропорциональные тем, которые их мучают. И тогда они признают, что кто-то что-то делает.

— Ты очень умна, — признал епископ. — Подобное было бы наилучшим советом для крупного города, тем более — на планете, не столь подчиняющейся христианским принципам. Но мы всего лишь деревушка, и люди здесь почитают Бога. Сегодня они нуждаются в утешении и подкреплении, а вовсе не в полицейских часах, закрытых барах, пистолетах и патрулях.

— Это вы делаете выбор. Как и обещала, я всего лишь делюсь с вами советом.

— Мы благодарны за это. Будь уверена, что сегодня вечером я буду начеку.

— Спасибо за приглашение, — сказала Валентина. — Но вы сами видите, что пользы от этого получилось мало.

Она поднялась со стула, после долгого сидения в столь неудобной позиции все ее тело болело. Но она не склонилась сама, ни головы не склонила. Даже сейчас, когда епископ протянул руку, чтобы она поцеловала ее. Вместо этого она крепко пожала руку ему, затем бургомистру Ковано. Как равный равному. И как чужие друг другу.

Валентина вышла разгоряченная. Она предупредила их и сказала, что следовало бы сделать. Но, как и большинство лидеров, которые никогда еще не встречались с настоящим кризисом, они сами тоже, собственно, и не верили, что сегодняшняя ночь хоть в чем-то будет отличаться от всех других. По правде, люди верят лишь в то, что видели сами. Завтра Ковано поверит и в комендантский час и в закрытые бары в моменты общественных беспорядков. Только вот завтра будет уже поздно. Завтра им останется лишь подсчитывать число жертв.

Сколько могил придется выкопать рядом с могилой Квимо? И чьи тела опустить в них?

Валентина была здесь чужой и не знала почти что никого, но никак не могла согласиться с неизбежным взрывом. У не имелся только один выход. Надо поговорить с Грего. Убедить его в серьезности происходящего. Если бы он сам ходил от бара к бару, советовал проявлять терпение, апеллировал к спокойствию, тогда, возможно, беспорядков можно было бы избежать. Один он мог сделать это. Его знали. Знали, что он брат Квимо. Это его слова довели вчера до бешенства. Его бы слушали, и тогда ситуацию удалось бы успокоить, спустить на тормозах, разрядить. Она должна найти Грего.

Вот если бы тут был Эндер. Она сама всего лишь историк, а он на самом деле вел людей в битву. Вообще-то, детей. Он вел в бой детей. Только это все равно… он бы знал, что делать. Почему его нет рядом сейчас? Почему все это легло на нее? Ведь она не умеет справляться с насилием и войной. Никогда ей этого не удавалось. Ведь именно затем и родился Эндер, третий ребенок, зачатый по приказанию правительства в эпоху, когда за более, чем за двух детей родителям грозили чудовищные карательные санкции. А все потому, что Петер был слишком жестоким, а она, Валентина, излишне мягкой.

Эндер обратился бы к разуму бургомистра и епископа. А если бы и нет, он знал бы, как самому пройтись по городу, успокоить людей, взять ситуацию в собственные руки.

Но, хотя Валентина сама желала, чтобы брат был сейчас рядом, она вместе с тем понимала, сто и ему не удалось бы отвернуть того, что должно было случиться. Возможно, что даже того, что она предложила — не достаточно. Свои предположения она основывала на том, что было ей известно самой, о чем она читала на различных мирах, в разные времена. Огонь сегодняшней ночи наверняка разнесется еще шире. Но теперь она уже серьезно начинала опасаться, что ситуация намного хуже, чем предполагала с самого начала. На Лузитании люди слишком долго жили в чуждом мире, не давая выхода собственным страхам. Всякая иная колония мгновенно распространялась, занимала всю свою планету, буквально за несколько поколений брала ее в собственное владение. Здесь же все до сих пор проживали в маленьком лагере, будто в зоопарке; и пугающие похожие на свиней существа наблюдали за ними из-за решеток. Очень трудно оценить, сколько всего за это время накопилось в душах этих людей. И, видимо, этого удержать невозможно, даже на один-единственный день.

Много лет тому назад смерть Либо и Пипо была трагедией. Но тогда речь шла об ученых, которые работали с pequeninos. Это можно было сравнить с катастрофой самолета или же взрывом космического корабля. Если на борту остался только экипаж, то люди сильно и не переживали. Ведь экипажу платили за возможный риск. Вот когда погибали гражданские лица, тогда происходящее пробуждало страх и злость. А по мнению обитателей Лузитании, Квимо и был таким невинным гражданским лицом.

Нет, даже больше: он был святым человеком, несущим с собою огонь братства и веры полу-животным, которого того не заслуживали. И убийство это было не только жестокостью, но еще и святотатством.

Епископ Перегрино не ошибался: люди на Лузитании были весьма набожными. Он только забывал, как реагируют подобные люди на оскорбление собственного бога. Он забыл лекции по истории христианства, подумала Валентина. А может он просто верил, что подобные вещи закончились вместе с крестовыми походами. Если собор и вправду составляет центр жизни Милагре, если люди преданы своим пастырям, то почему Перегрино представил, будто ярость, возникшая по причине убийства священника, найдет себе выход в обычной молитве. Нет, он еще сильнее разъярит их, ведя себя так, будто смерть Квимо ничего особенного не представляет. Вместо того, чтобы смягчить ситуацию, он ее лишь усугублял.

Она продолжала разыскивать Грего, когда услыхала колокольный звон. Зов на молитву. Но ведь это не обычное время для мессы. Удивленные люди поднимают голову: почему это бьют в колокола? А потом вспоминают, ведь отец Эстеваньо мертв. Отец Квимо погиб, его убили pequeninos. Да, Перегрино, с этими колоколами ты великолепно придумал. Это как раз поможет людям поверить, что ничего не произошло, что все идет так, как всегда.

Оборони нас, Боже, от всех мудрых людей.

* * *

Миро, сжавшись, лежал в изгибе корня Человека. Вчера ночью он почти не спал. Сейчас же он лежал неподвижно, а братья крутились возле него, палки выбивали ритм на стволах Человека и Корнероя. Миро слыхал разговоры и большую их часть понимал. Вообще-то он не совсем хорошо знал Язык Отцов, но братья и не пытались скрывать горячечных дискуссий. Ведь он был Миро. Ему доверяли. И парень знал, насколько братья разгневаны и перепуганы.

Отцовское дерево по имени Поджигатель убило человека. Причем, не обычного человека — он и его племя убили отца Эстеваньо, после Говорящего за Мертвых — самое любимое из людских существ. Невообразимо! А что им делать? Они обещали Говорящему не воевать друг с другом, но как иначе можно наказать племя Поджигателя и показать людям, что pequeninos осуждают это преступление? Война — это единственное решение: все братья из всех племен должны напасть на лес Поджигателя и вырубить все деревья кроме тех, которые противились его планам.

А их материнское дерево? Вот здесь все еще продолжалась дискуссия: достаточно ли будет убить всех братьев и деревья-сообщников в лесу Поджигателя, или же следует вырубить еще и материнское дерево, чтобы семя Поджигателя уже не смогло запустить корней в почву этого мира? Или же оставить его при жизни, чтобы оно могло поглядеть на уничтожение собственного племени, а потом сжечь. Это самый чудовищный способ казни, и единственный случай, когда pequeninos пользовались огнем в границах леса.

Миро все это слыхал. Он хотел было обратиться к ним, хотел сказать: и зачем все это теперь? Но он знал, что pequeninos ничто уже не удержит. Слишком уж были они рассержены. Отчасти, по причине смерти Квимо, но еще из-за того, что им было стыдно. Нарушив пакт, Поджигатель опозорил их. Люди уже никогда не поверят свинксам, если те не уничтожат Поджигателя и его племя.

Решение было принято. Завтра утром все братья отправятся в поход в лес Поджигателя. Пройдет много дней, прежде чем все они соберутся, поскольку это должно стать общим деянием всех лесов на планете. Когда они будут готовы, и лес Поджигателя будет окружен со всех сторон, тогда его уничтожат так, что никто и не догадается, что когда-то он рос в этом месте.

И это увидят люди. Спутники покажут им, как свинксы карают трусливых убийц и тех, кто не придерживается договоров. Тогда люди снова поверят pequeninos. Тогда pequeninos в присутствии людей смогут поднять голову без всякого стыда.

Миро постепенно начинал понимать, что они не просто позволяют ему слушать свои разговоры и дискуссии. Они специально позаботились о том, чтобы парень все слышал и понимал. Они хотят, чтобы он отнес известие об этом в город. Они желают, чтобы он объяснил людям, каким образом pequeninos намереваются покарать убийц Квимо.

Разве они не понимают, что я здесь чужой? Кто меня выслушает, мальчишку-калеку из прошлого, который так медленно говорит, и которого так трудно понять. Я не смогу повлиять на других людей. Я не смогу повлиять на других людей. Я даже своим собственным телом не владею.

И, тем не менее, он должен был попытаться. Миро медленно поднялся, выпутываясь из корней Человека. Он попытается. Пойдет к епископу Перегрино и расскажет о том, что планируют pequeninos. Епископ повторит это всем, и после этого люди почувствуют себя лучше, зная, что тысячи невинных новорожденных pequenino погибнет, чтобы заплатить за смерть одного-единственного человека. В конце концов, а что такое дети свинксов? Обычные черви, живущие в мрачных внутренностях материнского дерева. Людям никогда не придет в голову, что моральной разницы между массовым убийством детей свинксов и резня невинных младенцев царем Иродом после рождения Иисуса нет почти никакой. Им важна справедливость. Так вот, по отношению к ней, чем является полное уничтожение племени pequeninos?

* * *

Грего: стою посреди покрытой травой площади, посреди возбужденной толпы, и каждый из собравшихся соединен со мною напряженным, невидимым кабелем, так что моя собственная воля стала их волей, мои уста провозглашают их слова, их сердца бьются в моем собственном ритме. Мне не было знакомо такое чувство, такой жизни, когда я являюсь частью группы, и не только частью, но и разумом, центром. Мое собственное " я" охватывает их, мой гнев — это их гнев, их руки — мои руки, их глаза видят лишь то, что я им покажу.

Меня воспаляет ритм: последовательность вопроса — ответа, обращения — ответа.

— Епископ приказывает молиться за справедливость, вот только разве этого нам достаточно?

— Нет!

— Pequeninos обещают, что сами уничтожат лес, который убил моего брата, но разве мы верим им?

— Нет!

Они заканчивают предложения за меня; когда я прерываюсь, чтобы набрать воздуха в легкие, они кричат за меня, так что голос мой никогда не затихает, а только исходит из гортаней пяти сотен мужчин и женщин. Епископ пришел ко мне, наполненный спокойствием и терпением. Бургомистр пришел ко мне, угрожая полицией, замешательствами, что-то говоря о тюрьме. Валентина пришла ко мне, ледяной интеллект, говоря что-то об ответственности. Все они знают мою силу, о которой я и сам не знал, силу, которая родилась, когда я перестал их слушать и сам, наконец, сказал людям о том, что лежит у меня на сердце. Я перестал обманывать людей и дал им правду, и вот теперь прошу: вот кем я стал, кем стали мы вместе.

— Если кто-то обязан покарать тех свиней, которые убили Квимо, то это только мы. Человеческие руки обязаны отомстить за человеческую жизнь! Говорят, что убийц осудили на смерть… но одни лишь мы имеем право указать палача! Мы должны проследить, чтобы приговор был исполнен!

— Да! Да!

— Они позволили, чтобы мой брат в мучениях умирал от десколады! Они глядели, как его тело сгорает изнутри! А теперь мы сами сожжем их лес в пепел!

— Сжечь их! Огонь! Огонь!

Ну вот, как они зажигают спички, как вырывают пучки травы и зажигают их. Какое же пламя мы разожжем вместе!

— Завтра мы отправимся в карательную экспедицию…

— Сегодня! Сейчас! Немедленно!

— Завтра! Мы не можем ехать сейчас… надо взять воду и запасы…

— Сейчас! Сегодня! Все спалить!

— Я говорю вам: мы не доберемся туда за одну ночь. Ведь это же сотни километров отсюда. Нужно пару дней, чтобы…

— Pequeninos тут же, за оградой!

— Но это ведь не те, что убивали Квимо…

— Все они сволочи!

— Но ведь это же не они убили Квимо, правда?

— Они убили Пипо и Либо!

— Все они убийцы!

— Спалить их!

— Всех их сжечь!

— Лузитания для нас, а не для зверей!

Они что, с ума сошли? Как они могут думать, что он разрешит им убить этих поросят… ведь они же ничего не сделали.

— Это Поджигатель! Мы должны наказать лишь Поджигателя и его лес!

— Наказать их!

— Убить всех свинксов!

— Сжечь их!

— Огонь!

Мгновение тишины. Перерыв. Оказия. Придумай нужные слова. Думай, как из извлечь… ведь они ускользают. Они были частью моего тела, моего разума, а вот теперь ускользают. Всего один спазм, и я уже утратил контроль, если вообще мог иметь над ними хоть малейшую власть; ну что могу я сказать им в это мгновение, чтобы вернуть им разум?

Слишком долго. Слишком долго размышлял. Детский голос прервал мгновение тишины — голос мальчишки, который еще не стал взрослым, как раз такой невинный голосок, который сумел кипящий их сердцах праведный гнев довести до взрыва, к извержению неотвратимых действий. Ведь крикнул ребенок.

— За Квимо и Христа!

— Квимо и Христос! Квимо и Христос!

— Нет! — завопил Грего. — Погодите! Вы не можете сделать этого!

Все бегут, окружая его, бросая на землю. Он становится на четвереньках, кто-то наступает на пальцы. Где же тот столик, с которого он обращался к ним? Вот он, за него надо держаться, потому что меня раздавят, растопчут, убьют, если не встану, я должен отправиться с ними, встать и идти с ними, бежать с ними, ибо, в противном случае, меня просто разнесут на кусочки.

И вдруг все они исчезли, с воплями и криками, топот ног переместился с поросшей травой площади на такие же поросшие травой улицы, поднятые вверх огоньки, голоса, вопящие: «Огонь!» и «Спалить!», и «Квимо и Христос!», все эти звуки и образы, будто лавовый ручей текущий с площади в сторону леса, ожидающего на ближайшем холме.

— Боже в небесах, да что же они творят!

Это Валентина. Грего стоял на коленях возле столика, опираясь на нем, а рядом стояла Валентина, глядя, как вытекают из холодного, пустого кратера, из места, в котором вспыхнул пожар.

— Грего, что же ты натворил, сукин сын?

Я?

— Я хотел повести их в поход на Поджигателя. Я хотел повести их в поход за справедливостью.

— Ты всего лишь физик, идиот ты недоделанный. Ты что, никогда не слыхал о принципе неопределенности?

— Физика элементарных частиц. Филотическая физика.

— Физика толпы, Грего. Ты не руководил ими. Это они руководили тобой. Теперь же тобой воспользовались, и через мгновение уничтожат лес наших самых лучших друзей, наших адвокатов среди pequeninos. И что мы тогда будем делать? Ведь это же война между людьми и свинксами, разве что последние проявят нечеловеческую выдержку. И все только лишь по нашей вине.

— Поджигатель убил Квимо.

— Согласна, это преступление. Но то, что разжег ты, Грего, это кошмар.

— Это сделал не я!

— Тебе советовал епископ Перегрино. Бургомистр Ковано предостерегал. Я тебя молила. Ты никого не желал слушать. И, чтобы там ни было, это натворил ты.

— Но ведь ты предостерегала перед волнениями, а не перед этим вот…

— Это и есть волнения, идиот! Хуже, чем волнения. Это погром. Избиение. Резня младенцев. Это первый шаг на длинном и чудовищном пути к ксеноциду.

— Ты не можешь обвинять меня в этом!

Ее лицо — такое ужасное в блеске луны, в свете, падающем из окон и дверей бара.

— Я обвиняю тебя лишь в том, что ты натворил. Несмотря на все предупреждения, ты распалил огонь в жаркий, сухой и ветреный день. Именно в этом я тебя и обвиняю. А если ты не возьмешь на себя ответственности за все последствия своих поступков, тогда ты недостоин жить в человеческом обществе и, надеюсь, будешь навсегда лишен свободы.

Она ушла. Куда? Что делать? Ведь я же не могу оставить его самого. Ведь это нечестно, оставлять его самого. Только что он был таким великим, с полутысячей сердец, разумов, ртов, с тысячью рук и ног. И вот теперь все исчезло, как будто это огромное новое тело умерло, а он остался словно дрожащий призрак человека, одинокий вьющийся червяк духа, лишенный сильного тела, которым только что владел. Никогда еще он не был таким перепуганным. Его почти что убили в своем стремлении, чтобы поскорее избавиться от него… почти что втоптали в траву.

Но ведь они принадлежали ему. Это он сам создал их, превратил в единую толпу, и хотя его не поняли, для чего он это делал, ими руководило то бешенство, которое он сам возбудил, и тот план, который он сам вложил им в головы. Просто они не на то замахнулись, вот и все. А помимо этого, все делали именно так, как он сам от них ожидал. Так что Валентина была права — он за все это был в ответе! То, что они творят сейчас, это сделал именно он, как будто бы сам бежал во главе и указывал путь.

Что же можно сделать?

Остановить их. Снова воцариться над ними. Встать перед толпой и умолять, чтобы они остановились. Ведь не затем же они побежали, чтобы сжечь далекий лес обезумевшего отцовского дерева по имени Поджигатель. Им хотелось устроить резню свинксов, которых знал, хотя и терпеть не мог. Он должен им помешать; в противном случае на его руках будет кровь жертв, будто смола, которой невозможно ни смыть, ни стереть… пятно, которое останется уже на всю жизнь.

Он бросился бежать, направляясь по грязной полосе их следов на улицах, по тропе втоптанной в землю травы. Грего бежал, пока не почувствовал резь в боку, до того места, где они остановились, чтобы выломать ограду… Ну почему же нет деструктивного поля, когда оно нужно? Почему никто не включил его? А потом помчался дальше, где уже выстреливали в небо языки пламени. — Стойте! Погасите огонь!

— Спалить!

— За Квимо и Христа!

— Умирайте, свиньи поганые!

— Вон там один удирает!

— Убить его!

— Спалить!

— Деревья сырые… огонь их не берет.

— Возьмет!

— Срубить эту дровеняку!

— Вон еще одно!

— Осторожно, эти малые сволочи атакуют!

— Поломать его!

— Давай сюда косу, раз сам не способен!

— Разорвать этих свиней!

— За Квимо и Христа!

Кровь брызгает по широкой дуге и пятнает лицо Грего, когда он скачет вперед, чтобы помешать им. Знал ли я его? Знал ли голос этого pequenino, прежде чем он распался в визг агонии и смерти? Уже не узнаю. Его убили. Ее. Убили ее. Жену. Никогда не виданную им жену. В таком случае, мы уже почти что в центре леса, а этот великан — это материнское дерево.

— Там вон стоит дерево-убийца! Сразу видать!

На краях поляны, на которой рос громадина ствол, меньшие деревья начали наклоняться, валиться, ломаться у самых корней. Какое-то мгновение Грего думал, что это люди их срубывают, но заметил, что поблизости никого нет. Деревья ломались сами, бросались в объятия смерти, чтобы своими стволами и ветками раздавить людей-убийц, чтобы спасать материнское дерево.

Несколько секунд им это даже удавалось. Люди вопили от боли, десяток или даже два из них прижали или даже пленили падающие деревья. Но наконец рухнули все, которые могли, а материнское дерево все еще стояло посреди поляны. По стволу проходили волны, как будто это сжимались кишки, как будто дерево кого-то проглотило.

— Оставьте его! — заорал Грего. — Это ведь материнское дерево! Оно ни в чем не виновно!

Но его заглушили вопли раненых и плененных, крики ужаса, когда до них дошло, что лес способен ответить ударом на удар, что это уже не кровавая забава в справедливость и месть, но истинная война, и обе стороны ужасны…

— Сжечь его! Спалить!

Крик заглушал вопли попавших в плен. Листья и ветви сваленных деревьев вытягивались в сторону материнского дерева; их зажигали, и они занимались пламенем. Кое-кто из людей понял, что огонь, охватывающий материнское дерево, сожжет и раненых, лежащих под братскими деревьями. Их пытались спасать. Только большинство людей было охвачено бешенством триумфа. Для них материнское дерево было Поджигателем, убийцей; оно было всем тем, что являлось для них чужим в этом мире, врагом, замкнувшим их внутри ограды, управителем, без всяческой причины держащим их на маленьком клочке земли на столь обширной планете. Материнское дерево было сейчас палачом и повелителем, чудачеством и угрозой. И вот сейчас они его победили!

Грего задрожал, слыша крики плененных, которые видели приближающийся огонь, отчаянные вопли тех, которых огонь уже достал, торжествующую песнь людей, совершивших это убийство.

— За Квимо и Христа! За Квимо и Христа!

Еще немного, и он сам бросился бы бежать. Он не мог вынести того, что видел, чувствовал и слышал: ярких, оранжевых языков пламени, вони горящего тела, треска живого дерева в огне.

Но он не сбежал. Вместе с остальными Грего работал на самой границе пожара, чтобы извлечь раненых из под ветвей. Он был весь в ожогах, один раз на нем занялась одежда, но резкая боль не имела ни малейшего значения, она была чуть ли не милостью, поскольку являлась тем наказанием, которого он заслужил. Он обязан погибнуть здесь. Грего, возможно, и поступил бы так, бросился бы в огонь, чтобы уже не выйти из него, пока не очистится от своего злодеяния, пока от него не останутся только кости и зола… Но раненые люди до сих пор ожидали, чтобы их вырвали из пожара, все еще оставались те, которых он должен был спасать. А кроме того, кто-то потушил огонь у него на плече, кто-то помог поднять дерево, чтобы лежащий под ним парень выполз на свободу, и как же мог он умереть, ибо был частью всего этого, когда спасал ребенка?

— За Квимо и Христа! — дрожащим голоском прокричал парнишка, отодвигаясь от пламени как можно подальше.

Это он, тот самый малец, слова которого заполнили тишину и направили толпу сюда. Это ты натворил, подумал Грего. Это ты оторвал их от меня.

Мальчишка поднял голову и узнал спасителя.

— Грего! — воскликнул он и бросился к взрослому, обнимая ручонками за ноги, прижимая голову к бедру. — Дядя Грего!

Старший сын Ольгадо, Нимбо.

— Как мы им показали! — заявил он. — За дядю Квимо!

Повсюду трещал огонь. Грего поднял мальчишку и, пошатываясь, вынес его за линию пожара, подальше в темноту, где было холодно. Все люди направлялись в эту сторону, куда их спихивал огонь, ветер, подгонявший пламя. Большинство было как и Грего: обессиленные, перепуганные, обожженные на пожаре или же при спасении других людей.

Но некоторых, может даже и многих, внешний огонь не коснулся; зато они были обожжены огнем внутренним, тем самым, который развели на площади Грего и Нимбо.

— Спалить их всех! — Голоса то тут, то там; небольшие группки, словно маленькие водоворотики в широком потоке… только сейчас он уже несет ветви, факелы из горящего сердца леса. — За Квимо и Христа! За Либо и Пипо! Никаких деревьев! Долой деревья!

Шатаясь, Грего выступил вперед.

— Оставь меня, — попросил Нимбо.

Вперед.

— Я сам могу ходить.

Только дело было слишком срочным. Грего не мог останавливаться ради Нимбо, не мог позволить, чтобы мальчишка шел сам, не мог ожидать его, но не мог и оствить здесь. Нельзя же оставить в горящем лесу сына собственного брата. Потому-то он нес мальчика, а уже через мгновение, с ногами и руками, сведенными от боли усилий, с плечом, словно белое солнце страдания на месте ожога, вышел из леса на покрытое травой пространство перед старыми воротами, где тропинка выбегала из чащи на встречу с дорожкой из лаборатории ксенобиологов.

Толпа собралась в этом месте. У многих в руках были факелы, но по какой-то причине они не приближались к двум отдельным деревьям, стоящим на страже: к Человеку и Корнерою. Грего протиснулся меж людьми. Он все еще нес Нимбо на руках. Сердце билось как сумасшедшее, оно было переполнено страхом и гневом, но в нем теплилась и искорка надежды. Грего уже понимал, почему люди с факелами остановились, а когда пробрался вперед, то понял, что был прав.

Около двух сотен жен и братьев pequenino собралось возле двух последних отцовских деревьев. Они были маленькие, и у них не было ни малейшего шанса, тем не менее, поглядывали они вызывающе. Они будут сражаться до тех пор, пока не погибнут, но не допустят, чтобы эти два дерева сгорели… Но они сгорят, если чернь того пожелает, ведь свинксы не смогут помешать толпе, переполненной жаждой убийства.

Но между поросятами и людьми стоял Миро, настоящий великан по сравнению с pequeninos. Он был безоружен, но разложил руки, как будто желая всех их защитить, а может быть — удержать. И хриплым, невразумительным голосом он бросал вызов толпе.

— Сначала убейте меня! — заявил он. — Вам нравится убивать? Так убейте меня! Точно так же, как они убили Квимо! Убейте!

— Не тебя, — ответил ему кто-то с факелом в руке. — Но эти деревья должны исчезнуть с лица земли. И все эти свинтусы, если у них нет достаточно ума, чтобы убежать.

— Я первый, — еще раз заявил Миро. — Это мои братья. Сначала меня.

Он говорил громко и медленно, чтобы его поняли. Толпа до сих пор еще пылала злостью, по крайней мере — некоторые. Но многим уже было достаточно, многим же вообще было стыдно, в глубинах собственных сердец они открывали чудовищные деяния, которые совершили нынешней ночью, когда собственные души они отдали во владение толпы. Грего до сих пор чувствовал это, он до сих пор был объединен с ними. Он знал, что сейчас они могут склониться в ту или иную сторону: распаленные яростью еще способны раздуть последний пожар… но может перевесят и другие, остывшие, или же другие, которых разогревал только лишь румянец стыда.

У него был последний шанс хотя бы частичного искупления собственной вины. Поэтому-то он и вышел, с Нимбо на руках.

— Меня тоже, — воскликнул он. — Меня тоже убейте, прежде чем подымете руку апротив этих братьев и этих деревьев.

— С дороги, Грего, убирайся с этим калекой!

— Если вы их убьете, то чем будете отличаться от Поджигателя?

Грего встал рядом с Миро.

— С дороги! Спалим последних и покончим со всеми!

Только в голосе этом уже не было уверенности.

— За вашими спинами пылает пожар, — сказал им Грего. — Слишком много уже погибло людей и pequeninos. — Он выговаривал слова хрипло, дыхание было прерывистым от ядовитого дыма в легких. Но его слышали. — Лес, который убил Квимо, растет далеко отсюда, и Поджигатель все так же стоит целехонький. Сегодня ночью справедливость не восторжествовала. Были только убийства с резней.

— Свинксы это свинксы!

— Так? А вам понравилось бы, если бы было наоборот? — Грего приблизился к одному из мужчин; тот выглядел усталым, похоже, что он уже не хотел больше убивать. И Грего обратился именно к нему, указывая на говорящего от имени толпы. — Вот ты! Хотел бы ты понести наказание за то, что сделал он?

— Нет, — буркнул спрашиваемый.

— Если бы он кого-нибудь убил, то ты сам посчитал бы справедливым, чтобы кто-то другой пришел к тебе ночью в дом и убил твою жену и детей?

— Нет. — Уже несколько голосов разом.

— А почему нет? Люди это люди, так?

— Никаких детей я не убивал, — заявил выступавший от имени большинства. Теперь он пытался защищаться. «Мы» куда-то исчезло. Теперь он был всего лишь человеком, человеком-одиночкой. Толпа таяла, распадалась.

— Мы сожгли материнское дерево, — объяснил Грего.

За его спиной прозвучал пискливый звук, несколько тихих, высоких стонов. Для братьев и спасшихся жен его слова стали подтверждением наихудших опасений. Материнское дерево сгорело.

— Это громадное дерево посреди леса… у него внутри были все их дети. Все. Лес не сделал вам ничего плохого, а мы пришли и прикончили всех их детей.

Миро сделал шаг вперед, положил руку на плече Грего. То ли он опирался на нем? Или поддерживал?

Миро заговорил… нет, он обратился не к Грего, к собравшимся:

— Вы все. Возвращайтесь по домам.

— Может быть нам следовало бы погасить пожар, — предложил Грего. Но уже весь лес пылал.

— Возвращайтесь, — повторил Миро. — И не выходите за ограду.

Но гнев еще не остыл до конца.

— Какое ты имеешь право нам приказывать?

— Не выходите за ограду, — сказал Миро. — Некто иной прибудет, чтобы защитить pequeninos.

— Кто? Полиция?

Люди расхохотались, в их голосах чувствовалась злость, поскольку многие из них сами были полицейскими, либо же они видели полицейских среди толпы.

— Они уже здесь, — сказал Миро.

Раздалось низкое жужжание, поначалу тихое, едва слышимое среди треска огня, затем все более громкое. В поле зрения появилось пять глайдеров. Они окружили толпу, скользя над самой травой: то черные на фоне пылающего леса, то блестящие отражением огня. Наконец они остановились, после чего все пять упали на траву. Только теперь люди начали различать темные силуэты. С каждой летающей платформы сошло по шесть пассажиров. То, что люди приняли за блестящие машины, смонтированные на глайдерах, оказались живыми существами, не столь крупными как обычный человек, но и большими по сравнению со свинксами, с большими головами и многофасеточными глазами. Они не сделали ни единого угрожающего движения, просто встали в ряд перед глайдерами. Только жесты были бы излишними. Достаточно было самого вида, пробуждающего воспоминания о давних кошмарах и ужасающих рассказах.

— Deus nos perdoe! — выкрикнуло несколько человек. Господи, прости нам все прегрешения. Они уже ожидали смерти.

— Возвращайтесь по домам, — приказал Миро. — И не выходите за ограду.

— Кто это? — Детский голосок Нимбо задал вопрос от имени всех стоящих.

Ему ответили шепотом:

— Дьяволы.

— Ангелы истребления.

— Смерть.

И в самом конце — правда, из уст Грего, поскольку он знал, что это за существа.

— Жукеры, — объявил он. — Жукеры здесь, возле Милагре.

Они не бросились бежать. Ушли, пугливо оглядываясь, отступая перед этими странными существами, о присутствии которых здесь никто не подозревал, о могуществе которых могли только лишь догадываться или же помнить из старинных видео, которые смотрели еще в школе. Это были жукеры, которые когда-то уничтожили чуть ли не все человечество, пока их самих, в свою очередь, не уничтожил Эндер Ксеноубийца. В книге, называющейся «Королева Улья», заявлялось, что на самом деле они были прекрасны и не должны были погибать. Но сейчас, глядя на лоснящиеся, черные экзоскелеты, на тысячи линз в блестящих зеленых глазах, люди не видели красоты — один только ужас. Когда же они возвратятся домой, то будут знать, что это они, а не карликовые, отсталые поросята, ждут за оградой. Если до сих пор люди жили в тюрьме, то сейчас очутились в одном из кругов преисподней.

В конце концов под двумя деревьями остались только Миро, Грего и Нимбо. Стоящие вокруг них pequeninos следили за пришельцами с удивлением… но без какого-либо страха, поскольку им были неведомы связанные с насекомыми кошмары, затаившиеся в нервной системе и подсознании людей. Кроме того, жукеры прибыли сюда как спасители и защитники. Но прежде всего, pequeninos испытывали не любопытство, но боль того, что они утратили.

— Человек просил у королевы улья помощи, но та сказала, что не может убивать людей, — объяснил Миро. — Потом Джейн со спутников заметила пожар и сообщила об этом Эндрю Виггину. Тот поговорил с королевой улья и объяснил, что та должна сделать. Это, чтобы ей не пришлось никого убивать.

— Нас не убьют? — спросил Нимбо.

Грего понял, что последние несколько минут Нимбо ожидал смерти. А потом до него дошло, что он тоже ждал ее. Только лишь после объяснений Миро он удостоверился, что жукеры прилетели сюда не затем, чтобы наказывать за то, что он с Нимбо натворили нынешней ночью. А точнее, за то, что он, Грего, запустил в движение, так что достаточно было малейшего толчка. И Нимбо, в невинности своей, этот толчок сделал.

Грего осторожно встал на колени и поставил мальчика на землю. Руки у него совершенно отнялись, а боль в плече сделалась невыносимой. И он заплакал, но не от страданий. Жукеры задвигались и быстро приступили к делу. Большинство из них осталось на земле. Они отбежали, занимая позиции вокруг города. Некоторые же возвратились к глайдерам, по одному на машину. Они пролетели над горящим лесом и занявшейся травой, опрыскивая все чем-то, что покрыло и постепенно загасило огонь.

* * *

Епископ Перегрино стоял на невысоком фундаменте, выстроенном только лишь сегодня утром. Люди же из Милагре уселись на траве. Здесь собрались все, до последнего человека. Епископ пользовался небольшим усилителем, чтобы все слыхали его слова. Хотя, в этом не было никакой необходимости. Царила ничем не нарушаемая тишина. Мрачное настроение охватило даже самых маленьких детей.

За епископом был лес: почерневший, но не совершенно безжизненный. Несколько деревьев даже зеленело. Перед епископом, каждое у своей могилы, лежали тела. Ближе всего находились останки Квимо, отца Эстеваньо. Все остальные принадлежали людям, что погибли два дня назад — под упавшими деревьями или же в пламени.

— Эти могилы стали полом часовни. Входя сюда, мы будем идти по телам покойных. По телам тех, которые погибли, неся смерть и уничтожение нашим братьям pequeninos. И по телу отца Эстеваньо, который умер, неся слово Христово в еретический лес. Он умер как мученик. Другие же умерли со злобой в сердцах и кровью на руках. Говорю это откровенно, чтобы Говорящему за Мертвых уже ничего не пришлось прибавлять после меня. Говорю откровенно, как Моисей обращался к детям израилевым, когда те отдали честь золотому тельцу и отбросили завет с Господом. Из всех нас лишь малая горстка не виновна в этой крови. Отец Эстеваньо умер чистым, но, тем не менее, имя его кощунственно повторяли уста убийц. Говорящий за Мертвых и те, что оправились вместе с ним, чтобы привезти тело замученного священника. И Валентина, сестра Говорящего, которая предупреждала бургомистра и меня о том, что произойдет. Валентина знает историю, знает людей, но мы с бургомистром верили, будто знаем вас, что вы сильнее истории. Позор нам, ибо мы пали как и остальные. И я тоже. Грех лежит на каждом из нас, кто мог все удержать, но не сделал этого. На мужчинах, которые присматривались в молчании. На женах, которые не пытались удержать мужей дома. И на тех, которые, держа факела в руках, убивали племя наших христианских братьев, мстя им за преступление, совершенное их дальними родичами, живущими на другой стороне континента.

Право, по-своему, тоже пытается помочь справедливости. Герао Грегорио Рибейра вон Гессе находится в тюрьме, но за другую свою вину. За преступление обмана доверия, за выдачу секретов, которые не ему принадлежали. Он сидит в заключении не за резню pequeninos, поскольку вина его не больше, чем вина всех вас, которые за ним пошли. Вы понимаете меня? Виновны мы все, и все должны жалеть свои грехи, все мы обязаны каяться и молиться Христу, чтобы он простил нам чудовищное преступление, совершенное с его именем на устах!

Я стою на фундаменте новой часовни, посвященной отцу Эстеваньо, Апостолу Среди Pequeninos. Плиты этих фундаментов вырваны из стен нашего собора… Теперь в них зияют дыры, сквозь которые во время мессы на нас может дуть ветер и лить дождь. И таким собор останется, израненным и искалеченным, пока мы не закончим постройку этой часовни. А как мы закончим ее строить? Мы возвратимся, каждый к себе, и каждый разберет одну стену в доме, соберет кирпичи, которые выпадут и принесет их сюда. И вы тоже оставите свои дома разбитыми, пока не завершим строить эту часовню.

А после того, мы извлечем кирпичи из стен каждой из наших фабрик, каждого строения нашей колонии, чтобы не осталось ни одного, на котором не было бы ран нашего греха. И раны эти останутся, пока стены не вырастут достаточно высоко, чтобы уложить крышу. И балками и стропилами для нее мы сделаем из этих вот обугленных деревьев, что пали в лесу, защищая своих собратьев от преступных рук.

И вот после того мы придем сюда, все, и войдем сюда на коленях, один за другим. Пока каждый из нас не пройдет в смирении по телам наших мертвецов и под телами тех древнейших братьев, что были деревьями в третьей жизни, которое Господь наш милосердный даровал им, а мы отобрали. И все мы будем молить о прощении. Мы будем молиться достойному нашему отцу Эстеваньо, чтобы тот заступился за нас. Мы будем молиться Иисусу Христу, чтобы он чудовищные вины наши взял в своем искуплении, дабы мы не провели целую вечность в аду. Будем молиться, дабы Господь очистил нас.

И только лишь после того исправим мы наши стены, излечим дома. В этом наше покаяние, дети мои. И будем молиться, чтобы оно оказалось достаточным.

* * *

Посреди засыпанной пеплом поляны стояли Эндер, Валентина, Миро, Эля, Квара, Оуанда и Ольгадо. Они глядели на то, как самую из уважаемых жен четвертуют живьем и высаживают в землю, чтобы из тела второй жизни она выросла в новое материнское дерево. А когда она умирала, спасшиеся жены забрали из щели старого дерева мертвых новорожденных и малых матерей, которые жили там. Их укладывали на истекающем кровью теле, пока не получился холмик. Через несколько часов росток через останки пробьется на свет.

Используя их материю, она будет расти быстро, пока не достигнет достаточной высоты и толщины, чтобы открыть дупло в собственном стволе. Если она выростет достаточно быстро, если откроется вовремя, то несколько спасшихся детей, которые сейчас ползают по стенкам открытого дупла старого материнского дерева, можно будет поместить в новой пристани, которой станет молодое дерево. Если кто-то из детей окажется малой