Жизнь и смерть 1 страница

Эндер прибудет встретиться с нами.

Ко мне он тоже приходит все время и разговаривает.

А мы можем общаться непосредственно с его разумом. Только он все равно настаивает на встрече. Он не чувствует, что разговаривает с нами, если нас не видит. Когда мы разговариваем на расстоянии, ему гораздо трудней отличить собственные мысли от тех, которые пересылаем мы. Вот почему он прибывает.

И это тебе не нравится?

Он желает, чтобы мы сообщили ему ответы… Только мы не знаем никаких ответов.

Тебе известно все, о чем знают люди. Ведь вы же летали в космос, правда? Тебе даже не нужны анзибли, чтобы разговаривать с другими мирами.

Они так жаждут ответа. Люди. У них столько вопросов.

Насколько тебе известно, у нас тоже имеются вопросы.

Они хотят знать, почему, почему, почему. Или же как, как, как. Все свернуто в один клубок, словно в кокон. Мы это делаем лишь тогда, когда производим метаморфозу королевы.

Им хочется все понять. Но и нам тоже.

Конечно, вам нравится считать, будто вы такие же, как люди. Но не такие, как Эндер. Не как люди. Он должен познать причины всего, обо всем должен сложить рассказ, а мы рассказов не знаем. Мы знаем только воспоминания. Мы знаем лишь то, что случилось. Но не знаем, почему это случилось. Все не так, как он хочет.

Но ведь ты же знаешь.

Нас даже и не интересует «почему», как интересует людей. Мы узнаем лишь то, чего нам нужно, чтобы чего-то достичь. А они всегда желают знать больше, чем это им нужно. Когда же доведут что-нибудь до дела, им хочется знать, почему это действует, и почему действует причина этого действия.

Так разве мы не похожи?

Может вы и будете, когда на вас перестанет действовать десколада.

А может мы станем похожи на твоих работниц.

Если так, то вас это не будет интересовать. Они все очень счастливы. Работницы либо голодны, либо не голодны. Больны либо не больны. Но они никогда не заинтересованы, разочарованы, раздражены или же устыжены. Если же подобные вещи у нас случаются, то по отношению к людям мы с тобою похожи на работниц.

Я считаю, что ты не знаешь нас досконально, чтобы сравнивать.

Мы были в твоей голове и в голове Эндера. Мы были в собственных головах в течение тысячи поколений, но, по сравнению с этими людьми, нам кажется, будто мы спим. Они же, даже когда спят, на самом деле не спят. Земные животные делают нечто подобное… что-то вроде безумного замыкания синапсов, контролируемое безумие. Во сне. Та часть их мозгов, которая регистрирует образы и звуки, во сне каждые час-два перегорает. Даже если все образы и звуки создают абсолютный, случайный хаос, их мозги пытаются сложить из них нечто осмысленное. Они пытаются составлять истории. Получается случайный шум, не имеющий никакой корелляции с реальным миром, но они превращают его в эти безумные истории. А потом их забывают. Столько труда на их создание, а потом, при пробуждении, почти что все они забыты. Но если уже помнят, то сами пытаются складывать истории про эти безумные рассказы, пытаясь приспособить их к реальной жизни.

Нам известно об их снах.

Может без десколады вам тоже будут сниться сны.

Зачем нам это? Как ты же сама говорила, это всего лишь хаос. Случайные срабатывания синапсов нейронов у них в мозгах.

Они пытаются. Все время. Создают истории. Делают сопоставления. Ищут смысла в бессмыслице.

И что им с этого будет, раз в этом всем нет никакого значения?

Вот именно. В них есть желания, о которых мы понятия не имеем. Жажда ответа. Жажда поисков смысла. Желание истории.

У нас есть собственные истории.

Вы помните деяния. Они же деяния выдумывают. Меняют значение. Преобразовывают смыслы так, что одно уже воспоминание может означать тысячи различных вещей. Даже в собственных снах иногда они творят из хаоса нечто такое, что все проясняет. Ни у кого-либо из людских существ нет разума, походившего бы на твой. На наш. Ничего столь могущественного. И живут они так мало, так быстро умирают. Но в течение собственного столетия, или даже чуточку больше, они находят десяток тысяч значений на одно то, которое откроем мы.

Но ведь большая часть из них фальшивы.

Даже если и большинство фальшиво, если фальшивыми или глупыми будут девяносто девять из каждой сотни, то из десяти тысяч идей все равно остается сотня хороших. Именно так они справляются с собственной глупостью, с краткостью собственной жизни и небольшой памятью.

Сны и безумия.

Магия, тайны и философия.

Но как ты можешь утверждать, будто никогда не выдумываешь историй. То, о чем говорила, ведь это же и есть история.

Знаю.

Вот видишь. Люди не могут ничего такого, чего бы не смогла и ты.

Неужели ты не понимаешь? Даже эта история известна мне из головы Эндера. Она принадлежит ему. Зерно же ее он взял у кого-то другого, из чего-то, что когда-то прочел. Он соединил ее с тем, о чем думал, пока наконец она не обрела для него истинного значения. Все это там, в его голове. Мы же, тем временем, похожи на тебя. Мы воспринимаем четкий образ мира. Без всяческих трудностей я нашла дорогу в твой разум. Все упорядочено, осмысленно, весьма выразительно. Точно так же нормально ты бы чувствовал и в моих мыслях. То, что находится у тебя в голове, то реальность… более-менее… такая, какой ты ее понимаешь. Но вот в мыслях Эндера — это безумие. Тысячи соперничающих, одновременно и противоречащих и невозможных видений, в которых нет ни капельки смысла, потому что никак не могут соответствовать друг другу. Но он их как-то приспосабливает, сегодня так, завтра иначе, все по своим потребностям. Он как бы творил новую мысленную машину для каждой проблемы, которую пытался в этот момент разрешить. Как будто бы ваял для себя собственную Вселенную, каждый час другую. Частенько — безнадежно фальшивую, и тогда он совершает ошибки и сбивается. Но иногда — настолько правильную, что самым чудесным образом все решает. Я гляжу его глазами и вижу мир совершенно по-новому, и все вокруг меняется. Безумие, сумасшествие — и тут же проблеск. Мы бы знали все, что только можно знать, еще до того, как повстречали людей, еще перед тем, как построили связь с разумом Эндера. Теперь же мы открываем, что существует множество способов познания одной и той же вещи… И мы никогда не познаем их все.

Разве что люди тебя научат.

Понимаешь? Мы ведь тоже пожиратели падали.

Это ты пожиратель падали. Мы всего лишь нищие.

Лишь бы были достойны своих умственных способностей.

А разве не достойны?

Ты же ведь помнишь, что они планируют ваше уничтожение? Их разумы обладают огромными возможностями, но индивидуально они остаются такими же глупыми, злобными, полуслепыми и наполовину безумными. Все эти девяносто девять процентов их историй до сих пор ужасно глупы и ведут к ужасным ошибкам. Иногда мы жалеем, что не можем их укротить словно собственных работниц. Ты же знаешь, мы пытались. С Эндером. Но не удалось. Мы не смогли сделать из него работницу.

Почему?

Он слишком глуп. Он не умеет достаточно долго концентрировать собственное внимание. Человеческим умам не хватает концентрации. Им быстро становится скучно, и они уходят от проблемы. Нам пришлось построить внешний мост, используя компьютер, с которым он был сильно связан. О, компьютеры… вот они умеют концентрировать внимание. А память у них чистая, упорядоченная, в ней все организовано и легко находимо.

Только компьютеры не видят сны.

Да, ни капельки безумия. Жаль.

Валентина непрошеной стояла у дверей Ольхадо. Стояло раннее утро. Ольхадо пойдет на работу только после полудня — он бригадир на кирпичном заводике. Но он уже встал и оделся — видимо потому, что его семья уже тоже бодрствовала. Дети выходили из дома. Я видела это по телевизору, много лет назад, думала Валентина. Все семья, выходящая утром, в самом конце — отец с небольшим чемоданчиком. По-своему, и мои родители тоже играли в подобную жизнь. И не важно, сколь странными были у них дети. Совершенно не важно, что после ухода в школу мы с Петером путешествовали по сетям и, прикрываясь псевдонимами, пытались овладеть всем миром. Не важно, что Эндера отобрали у семьи, когда тот был еще совсем малышом, и что он никогда уже семьи не увидал, даже во время единственного своего визита на Землю — никого, кроме меня. Родители, видно, свято верили, что поступают правильно, поскольку исполняли известный им по телевидению ритуал.

И вот здесь, опять. Дети выбегали за порог. Вот этот мальчонка — это наверняка Нимбо… Он был с Грего, когда тот встал против толпы. Но вот здесь — это типичный ребенок. Никто бы и не догадался, что пацаненок совсем еще недавно сыграл свою роль в той чудовищной ночи.

Мать целует всех по очереди. Она все еще красива, не смотря на столько родов. Такая обыкновенная, типичная, и все же — необычная, поскольку вышла замуж за их отца. Ей удалось увидеть нечто за его ужасным недостатком.

А вот и папочка… Он еще не идет на работу, так что может стоять на пороге, глядеть на всех, целовать, что-то там говорить. Спокойный, рассудительный, любящий… предсказуемый отец. Вот только, что же не вписывается в эту картинку? Отец — это Ольхадо. У него нет глаз. Только серебристые металлические шары; в одном — диафрагмы двух объективов, во втором — гнездо компьютерного разъема. Дети всего этого как бы и не замечали. Я же все еще не могу привыкнуть.

— Валентина, — сказал он, заметив женщину.

— Нам нужно поговорить, — перебила та его.

Мужчина провел ее в дом, представил ее жене, Жаклине: кожа такая черная, что чуть ли не синяя, смеющиеся глаза, великолепная широкая улыбка, столь радостная, что хотелось бы в ней утонуть. Жаклина подала лимонад, холодный будто лед, кувшин сразу же запотел на утренней жаре. Потом она тихонечко вышла.

— Можешь остаться, — предложила ей Валентина. — Это вовсе не личное.

Но та не хотела. У меня много дел, объяснила она и вышла.

— Я давно уже хотел с тобой встретиться, — заявил Ольхадо.

— Я никуда не уезжала.

— Ты была занята.

— Здесь у меня нет никаких занятий.

— Есть. Те же самые, что и у Эндрю.

— Ладно, в конце концов мы встретились. Я интересовалась тобой, Ольхадо. Или ты предпочитаешь свое настоящее имя, Лауро?

— В Милагре тебя зовут так, как называют другие. Когда-то я был Суле, от своего второго имени — Сулейман.

— Соломон мудрец.

— Но когда потерял глаза, стал Ольхадо. И уже на всю оставшуюся жизнь.

— Наблюдаемый.

— Да, слово «Ольхадо» может означать и это. Пассивный оборот от «olhar». Только в моем случае это означает — «мужик с глазами».

— И так тебя зовут.

— Жена обращается ко мне: Лауро, — ответил он. — Дети называют папой.

— А я?

— Мне все равно.

— В таком случае, Суле.

— Уж лучше, Лауро. «Суле» заставляет меня чувствовать так, будто мне снова шесть лет.

— И еще напоминает то время, когда ты видел.

Мужчина рассмеялся.

— Но я и сейчас вижу. Очень хорошо вижу.

— Так утверждает Эндрю. Потому-то я к тебе и пришла. Узнать, а что ты видишь.

— Ты желаешь, чтобы я воспроизвел для тебя какую-нибудь сцену? Нечто, произошедшее в прошлом? В компьютере есть все мои любимые воспоминания. Могу подключиться и показать тебе все, чего только пожелаешь. Например, есть у меня и первый приход Эндрю в этот дом. Имеется и парочка самых шикарных семейных скандалов. Или ты предпочитаешь общественные торжества? Инаугурационные речи всех бургомистров, начиная с того дня, как я получил эти глаза? Люди даже приходят ко мне по своим подобным делам: кто во что был одет, кто чего сказал. Мне частенько даже трудно переубедить их, что глаза мои записывают только изображение, никакого звука. Они же считают, что я — ходячий голографический магнитофон и обязан записывать абсолютно все, ради их развлечения.

— Я не хочу смотреть на то, что ты видал. Мне хочется знать, о чем ты думаешь.

— Ты и вправду желаешь этого?

— Да, желаю.

— Лично я собственных мнений не высказываю. Ни о чем, что тебя интересует. От всех семейных споров держусь подальше. Как всегда.

— И подальше от семейных предприятий. Единственный ребенок Новиньи, не занявшийся наукой.

— Наука дала всем столько счастья, что даже трудно представить, почему же это я ею не занялся.

— Вовсе и не трудно, — возразила Валентина. Она уже убедилась, что подобные ворчуны говорят совершенно откровенно, если их спровоцировать. И тут же она запустила небольшую шпильку:

— Я это представляю так, что у тебя не было достаточно ума, чтобы сравниться с остальными.

— Ты абсолютно права, — согласился Ольхадо. — Ума у меня ровно столько, что хватает только лишь на изготовление кирпичей.

— Правда? — удивилась Валентина. — Но ведь ты кирпичей не делаешь.

— Совсем наоборот. Делаю сотни штук в день. А раз все пробивают дыры в стенах, чтобы построить часовню, то вскоре у меня дела пойдут как по маслу.

— Лауро, — перебила его Валентина. — Ведь ты сам кирпичи не делаешь. Это рабочие твоей фабрики делают кирпичи.

— А я, их начальник, разве не принимаю в этом участия?

— Кирпичи производят кирпичники. А ты производишь кирпичников.

— Совершенно верно. Но в основном произвожу усталых кирпичников.

— Но ведь ты делаешь и другие вещи, — заметила Валентина. — Детей.

— Так, — согласился Ольхадо и впервые за все время их разговора по-настоящему расслабился. — И это тоже. Понятное дело, у меня имеется партнерша.

— Великолепная и очень красивая женщина.

— Я искал совершенства, а нашел кое-что лучшее. — И это не было шутливым примечанием. Ольхадо говорил совершенно серьезно. Ворчливость куда-то исчезла, вместе с ней и напряженное внимание. — У тебя ведь тоже есть дети. Муж.

— Хорошая семья. Возможно, почти такая же хорошая, как и у тебя. В нашей только нет идеальной матери, но дети как-то с этим справляются.

— Из того, что рассказывал о тебе Эндрю, ты самый замечательный человек, когда-либо живший.

— Эндрю любит подольстить. И мог рассказывать такие вещи, потому что меня тут не было.

— Теперь ты здесь, — сказал Ольхадо. — Зачем?

— Так складывается, что миры и расы раменов очутились в поворотной точке. А события пошли тем путем, что их будущее в значительной мере зависит от твоей семьи. У меня нет времени подробно перечислять тебе все… У меня нет времени на то, чтобы понять семейную динамику: почему Грего всего за ночь превратился из чудовища в героя, как у Миро одновременно могут иметься амбиции и самоубийственные склонности, почему Квара готова пожертвовать pequeninos ради десколады…

— Спроси у Эндрю. Он понимает их всех. Мне это никогда не удалось.

— Эндрю сейчас переживает свой собственный маленький ад. Он чувствует себя ответственным за все происходящее. Он хотел, чтобы все было как лучше, но Квимо мертв. Твоя же мать и он соглашаются лишь в одном: что это именно он в какой-то мере виновен в этом. Уход твоей матери сломил его.

— Знаю.

— Я понятия не имею, как его утешить. Или — даже чего более желать в качестве любящей сестры: чтобы Новинья вернулась в его жизнь, либо покинула его навсегда.

Ольхадо пожал плечами. К нему вернулась его брюзгливость.

— Тебя и вправду это не волнует? — спросила Валентина. — Или же ты просто решил не волноваться?

— Возможно, что раньше я именно так решил, но теперь — уже и вправду не волнует.

Хороший собеседник должен знать, когда ему замолкнуть. Валентина ждала.

Только Ольхадо и сам умел ждать. Валентина чуть ли не отказалась от собственного намерения, чуть что-то не сказала. Она даже думала о том, а не согласиться ли с поражением и просто уйти.

Но он не выдержал и отозвался.

— Когда мне заменяли глаза, то удалили слезные железы. Обычные слезы помешали бы действию используемых смазок.

— Смазок?

— Это такая шутка, — объяснил Ольхадо. — Я всегда кажусь абсолютно холодным, потому что в моих глазах никогда нет слез. И людям не удается прочесть выражения моего лица. Это забавно. Обычные глазные яблоки не меняют формы, чтобы выразить что-либо. Торчат себе на месте. Понятное дело, глаза бегают… поддерживают визуальный контакт, глядят вверх или вниз… но ведь мои глаза делают то же самое. Они движутся с идеальной симметрией, всегда направляются в ту сторону, в которую я гляжу. Но люди не выдерживают их взгляда. Потому всегда отводят глаза. Они не видят выражения на моем лице. Вот и думают, что на нем выражения не бывает. А глаза у меня режут, краснеют и припухают, как будто бы я плакал, если бы у меня еще были слезы.

— Другими словами, ты все еще принимаешь близко к сердцу.

— Я всегда все принимал близко к сердцу. Иногда мне казалось, что один только я что-либо понимаю, хотя, чаще всего, мне и в голову не приходило — что же именно. Я отступал и просто наблюдал. Я никогда не принимал чью-либо сторону в семейных ссорах, следовательно, видел все гораздо объемнее других. Я видел структуру сил. Мать: абсолютное доминирование, хотя Марсао бил ее, когда был зол или же пьян. Миро, верящий, что бунтует только против Марсао, хотя всегда выступал против мамы. Подлость Грего: таким образом он справлялся с собственными страхами. Квара, по своей натуре идущая поперек, делала лишь то, чего, по ее мнению, абсолютно не желали люди, с мнением которых она хотела считаться. Эля, благородная мученица… кем бы она стала, если бы не могла страдать? Набожный, справедливый Квимо нашел себе отца в Боге, посчитав, что самый лучший отец это невидимый и никогда не повышающий тона.

— И все это ты замечал еще в детстве?

— Я умею глядеть. Мы, пассивные, находящиеся в сторонке наблюдатели, всегда видим лучше. Тебе не кажется?

Валентина засмеялась.

— Да, видим лучше. Одна и та же роль? У тебя и у меня, историков?

— До тех пор, пока не появился твой брат. Как только он встал в двери, стало ясно, что видит и понимает именно так, как это видел и понимал я. Это было изумительное чувство. Поскольку, естественно, я никогда не верил в собственные выводы относительно своей семьи. Я не доверял своим заключениям. Ведь явно же, что никто не глядел на это как я, следовательно, все мои выводы были неправильными. Я даже подозревал, что все это по причине глаз. Если бы они у меня были настоящими, то я видел бы как Миро или как мама.

— То есть, Эндрю подтвердил твои выводы.

— Более того, он ими воспользовался, чтобы действовать. Он попытался как-то исправить положение.

— Так?

— Сюда он прибыл в качестве говорящего за умерших. Но как только появился в доме, то взял на себя…

— Управление?

— Взял на себя ответственность. За перемены. Он заметил все те болезни, которые видел и я, только он начал их лечить. Как мог. Я глядел на то, как он ведет себя с Грего: решительно, но и мягко. С Кварой — он реагировал лишь на то, чего она на самом деле желала, а не на то, что говорила. С Квимо — уважая ту дистанцию, которую тот желал сохранить. С Миро, с Элей, с мамой… со всеми.

— А с тобой?

— Он сделал меня частью собственной жизни. Он сблизился со мной. Он видел, как я втыкаю штеккер в глаз, но, тем не менее, разговаривал со мной как с человеком. Ты представляешь, что для меня это значило?

— Догадываюсь.

— И дело не в том, что он сделал со мной. Должен признаться, что я был оголодавшимся пацаном. Первый же чувствительный человек мог меня завоевать. Дело в том, что он сделал с нами всеми. К каждому из нас он отнесся иначе, и все это время оставался самим собой. Тебе следует вспомнить мужчин моей жизни. Марсао, которого мы считали отцом… я понятия не имею, кто он был такой. В нем я видел только алкоголь, когда он был пьян, и жажду, когда бывал трезвым. Жажду алкоголя, но и жажду уважения, которого не мог завоевать. А потом он умер. И сразу же стало лучше. Не хорошо, но лучше. Тогда мне показалось, что наилучший отец это такой, которого нет. Но это тоже не было правдой. Ведь мой настоящий отец, Либо, великий ученый и мученик, герой науки и величайшая любовь моей матери… он родил с ней всех этих вундеркиндов, он видел несчастье нашей семьи… и ничего не сделал.

— Эндрю говорил, что ему не разрешала ваша мать.

— Правильно… Ведь всегда следует делать то, что решит наша мама.

— Новинья — исключительно решительная женщина.

— Ей кажется, будто во всем свете только она одна может страдать, — заявил Ольхадо. — Я говорю это без всякой задней мысли. Просто я заметил, что она настолько переполнена болью, что к чужой уже не может относиться серьезно.

— В следующий раз скажи что-нибудь с задней мыслью. Может это прозвучит мягче.

Ольхадо удивленно глянул на собеседницу.

— Ты меня осуждаешь? Может это по причине материнской солидарности? Дети, говорящие о своих матерях плохо, заслуживают подзатыльника? Но уверяю тебя, Валентина, это правда. Никаких задних мыслей. Никакого оскорбления. Я знаю мать, вот и все. Тебе хотелось услыхать, что я вижу… именно это я и видел. И Эндрю тоже это увидал. Все это страдание. А это его притягивает. Боль для него словно магнит. И у мамы он обнаружил ее столько, что она высосала его чуть ли не досуха. Вот только Эндрю, по-видимому, невозможно высосать досуха. Скорее всего, этот его колодец сочувствия вообще не имеет дна.

Эти пылкие слова удивили ее. И доставили удовольствие.

— Ты говорил, что Квимо обратился к Богу, ища идеального, невидимого отца. К кому же обратился ты? Полагаю, что не к кому-то невидимому.

— Все правильно, не к невидимому.

Валентина, молча, вглядывалась в его лицо.

— Я вижу все как барельеф, — сказал Ольхадо. Восприятие глубины не на высоте. Если бы объективы поместили в обоих глазах, а не два в одном, стереоскопия была бы лучше. Только мне хотелось иметь разъем. Чтобы подключаться к компьютеру. Мне хотелось записывать картины, делиться ими. Поэтому все я вижу плоским. Как будто люди это чуточку выпуклые аппликации, передвигающиеся по плоскому, цветному фону. Тогда кажется, будто люди ближе друг другу. Они проскальзывают друг по другу словно бумажные листочки, отираясь, когда проходят рядом.

Валентина продолжала слушать, хотя Ольхадо какое-то время не произнес ни слова.

— Нет, не к невидимому, — задумавшись, наконец-то повторил Ольхадо. — Это правда. Я видел, что Эндрю сделал с нашей семьей. Я видел, как он пришел, как он слушал, смотрел, как он понял, кто мы такие, каждый по отдельности. Он попытался выявить наши потребности и удовлетворить их. Он принял ответственность за чужих людей и не беспокоился о том, какую цену платит сам. И в конце концов, хотя и не смог сделать семейство Рибейра нормальным, он дал нам покой, достоинство и тождественность. Стабильность. Он женился на маме и был к ней добр. Он любил всех нас. Он всегда был на месте, когда мы в нем нуждались, и не имел к нам никаких претензий, когда он был нам не нужен. Он решительно требовал цивилизованного поведения, но никогда не злоупотреблял за наш счет. Тогда я подумал: ведь это намного важнее науки. Или политики. Какой угодно конкретной профессии, свершения или… вещи, которую ты создаешь. Тогда мне казалось: если бы я только мог создать хорошую семью, научиться быть для детей, в течение всей их жизни, тем, кем был для нас Эндрю, пускай даже и появившийся так поздно… Это имело большее значение, чем что-либо, чего бы я достиг умом и руками.

— Ты выбрал карьеру отца, — догадалась Валентина.

— Который работает на кирпичном заводе, чтобы прокормить и одеть семью. Не кирпичника, у которого тоже есть дети. Лини думает точно так же.

— Лини?

— Жаклин. Моя жена. Своим путем она пришла к тому же самому. Мы делаем все требующееся, чтобы заслужить место в обществе, но живем ради тех часов, которые проводим дома. Ради нас двоих и наших детей. В учебниках истории обо мне никогда не напишут.

— Ты был бы удивлен этим, — буркнула Валентина.

— Неинтересная жизнь. Не о чем читать, — возразил Ольхадо. — Но ее интересно жить.

— Так вот какой секрет ты скрываешь перед своими замученными родственниками: счастье.

— Покой. Красота. Любовь. Все эти великие абстрактные понятия. Может я вижу их и в форме барельефа, зато вижу вблизи.

— И ты научился этому от Эндрю… Он знает об этом?

— Видимо, да. А хочешь узнать мою самую сокровенную тайну? Когда мы одни, только он и я, или же я и Лини… когда мы одни, я называю его папой, а он называет меня сыном.

Валентина даже и не пыталась сдержать слез, которые катились как бы за двоих, за нее и за него.

— Выходит, у Эндера есть ребенок, — шепнула она.

— Он научил меня, как быть отцом. И вот теперь в этом деле я по-настоящему хорош.

Валентина подалась вперед. Пора переходить к делу.

— Выходит так, что если нас постигнет неудача, то именно тебе, гораздо больше, чем остальным, грозит утрата чего-то прекрасного и замечательного.

— Знаю, — согласился с ней Ольхадо. — Я сделал эгоистичный выбор. Сам я счастлив, но не могу помочь в спасении Лузитании.

— Ошибка, — резко заявила Валентина. — Просто ты этого еще не знаешь.

— Что же я могу сделать?

— Мы еще немножко поговорим и попытаемся это определить. И если ты не имеешь ничего против, Лауро, твоей Жаклин давно бы уже пора кончить с этим подслушиванием в кухне и присоединиться к нам.

Жаклина робко вошла и присела рядом с мужем. Валентине нравилось, как они держатся за руки.. После стольких детей… Ей вспомнилось, как она сама держится за руки с Яктом… и как это приятно.

— Лауро, — начала она. — Эндрю говорил мне, что когда ты был моложе, то проявлял наибольшие способности из всех детей семьи Рибейра. Якобы ты рассказывал ему о совершенно безумных философских рассуждениях. В этот момент, Лауро, мой приемный племянничек, нам нужна именно безумная философия. Или же после детских лет твой мозг уже не включался? А вдруг тебе снова удаются необыкновенно глубокие рассуждения?

— У меня имеются собственные мысли, — ответил на это Ольхадо. — Только я сам в них не верю.

— Сейчас мы разрабатываем полет со скоростью, быстрее скорости света. Мы пытаемся обнаружить душу компьютерной программы. Мы хотим перестроить искусственный вирус со встроенными механизмами самозащиты. Мы занимаемся чудесами и магией. Поэтому я буду благодарна тебе за любые указания, касающиеся сути жизни и реальности.

— Я понятия не имею, про что говорил Эндрю, — защищался Ольхадо. — Физику я забросил уже…

— Если бы мне были нужны знания, я бы читала книжки. Я повторю тебе то, что сказала одной весьма способной девушке китаянке, служанке с планеты Дао: дай мне познакомится с твоими мыслями, а уж я решу, полезны ли они.

— Но как? Ведь я же не физик.

Валентина подошла к стоящему в углу комнаты компьютеру.

— Можно включить?

— Pois nao, — ответил Ольхадо. Пожалуйста.

— Когда он начнет работать, с нами здесь будет Джейн.

— Личная программа Эндера.

— Компьютерная личность, душу которой мы пытаемся локализовать.

— Ага, — буркнул он. — Так может это ты должна начать мне рассказывать.

— Я уже знаю то, что знаю. Поэтому, начинай говорить ты. Про эти свои детские идеи, и о том, что с ними за это время произошло.

* * *

Квара реагировала враждебно уже с того момента, когда Миро вошел в комнату.

— Не мучайся, — коротко бросила она.

— С чем не мучайся? — Не мучайся с напоминанием о моих собственных обязанностях по отношению к человечеству или семье… Кстати, это две совершенно различные группы.

— Разве я пришел за этим?

— Эля прислала тебя затем, чтобы ты вытащил из меня, как можно кастрировать десколаду.

— Я же не биолог, — попробовал отшутиться Миро. — А разве такое возможно?

— Не стой из себя дурачка. Исключить их способность передавать информацию — это то же самое, что и вырвать у них языки, память и все, что делает их разумными. Если Эле хочется научиться делать такое, пускай изучит то же самое, что и я. Мне на это понадобилось всего лишь пять лет.

— Приближается флот.

— Так ты все-таки прибыл для переговоров.

— А десколада может найти способ…

Она перебила его, сама закончив предложение:

— Обойти все наши методы контроля.

Миро рассердился, но он уже привык, что люди вечно перебивают, раздражаясь его медлительной речью. Эта, во всяком случае, угадала, к чему он вел.

— В любой день, — сказал он. — Эля чувствует, что у нее все меньше времени.

— В таком случае она обязана помочь мне искать возможность договориться с вирусом. Убедить его оставить нас в покое. Заключить договор, как Эндрю с pequeninos. А она закрыла передо мной лабораторию. Ну что же, это палка о двух концах. Она не дает действовать мне, а я не даю ей. — Ты выдала pequeninos тайну.

— Ну конечно! Мама с Элей стоят на страже истины! Одни они имеют право решать, кто и что обязан знать. Позволь уж, Миро, если я выдам тебе одну тайну. Правды не защитишь, когда прячешь ее от других.

— Я знаю об этом, — отозвался тот.

— И по причине всех этих дурацких тайн мама полностью разбила нашу семью. Она не вышла за Либо, поскольку ей хотелось скрыть секрет, который, возможно, спас бы ему жизнь.

— Знаю, — сказал на это Миро.

На сей раз его слова прозвучали так резко, что изумленная Квара даже застыла.

— Ну ясно, этот секрет подействовал на тебя больнее, чем на меня, — начала она. — Но именно потому ты должен встать на мою сторону. Твоя жизнь пошла бы намного лучше, жизнь всех нас пошла бы намного лучше, если бы мама вышла за Либо и открыла бы ему все свои тайны. Наверняка он бы еще жил.