Неужто люди так глупы?

– Ты только посмотри! – воскликнула старая Нянюшка, взяв в руки пару толстых серых чулок. Впрочем, чулки в них угадать было трудно, они скорее напоминали старые лохмотья. – Господи, это даже не дырки, а одна сплошная дыра! Ну, Роли, как тебе не стыдно!

– Вовсе это не Ролины чулки, а мои, – сказал Рони. – Я их порвал, когда лазил через проволочную изгородь.

– Ну, а эти тогда чьи, скажи на милость? – спросила Нянюшка, вынув из корзинки точно такую же пару, и тоже порванную вдрызг.

– А вот эти мои, – отозвался Роли. – Они порвались, когда я полез на изгородь вслед за Рони.

Нянюшка укоризненно покачала головой:

– Вас, голубчики, никак не различишь: что лица, что чулки, что повадки – все едино. Ровно граф Шиньонский да сын старьевщика.

– А кто они такие? – спросил Рони, – Ты нянчила сына старьевщика?

– Конечно, нет. Старьевщик был так беден, что его сынок сам себя нянчил. И, скажу тебе, Су\авно у него выходило: носил лохмотья, ел хлеб с чесноком да играл с дворняжкой по кличке Жак на берегу реки Луары.

А нянчила я сынка Шиньонского графа, чей мрачный замок стоял на холме – как раз над городком, где жили старьевщик с сыном. У маленького графа, понятное дело, всего было вдосталь, не то что у бедняков: тут тебе и одежки распрекрасные, и белая булка с куриным бульоном на обед, а играл он с породистым спаниелем по кличке Хьюберт.

Один беден, другой богат, зато в остальном мальчики были похожи как две капли воды. Мы с маленьким графом частенько ходили на реку гулять и встречали там сынка старьевщика. Мой-то ребеночек разодет, ухожен: и лицом бел, и ручек не замарает, а бедняцкий сын весь в рванье да в грязи. Однако, если б не одежда, их бы никто не различил. Народ только диву давался.

Маленький граф завистливо глядел на бедняцкого сына: тому ведь разрешалось плескаться в речке, сколько душе угодно. А лучше реки для купания, чем Луара, во всей Франции не сыщешь: вода точно мед прозрачна, а песок по берегам – чистое золото. Выбегает речка из города и – вдаль, меж песчаных берегов; ивы к самой воде клонятся, цветы пестрят. Но мне было строго-настрого приказано, чтоб маленький граф не купался и с водой не играл. И я – хочешь не хочешь – подчинилась, хотя жалела моего графенка несказанно: уж мне ли не знать, что детскому сердцу любо!

И вот однажды, на прогулке, графский спаниель Хьюберт подбежал к дворняге Жаку, они потерлись носами и подружились. Тогда и графенок с сынком старьевщика друг другу улыбнулись и сказали «Привет!». И с тех пор при встрече всегда друг другу кивали или подмигивали, будто старые друзья. Как-то раз сын старьевщика поманил графенка пальцем к речке: иди, мол, сюда, поиграем. Графенок смотрит на меня просительно, а я головой мотаю. И он, бедный, головой помотал: нельзя, мол, мне. Но рассердился на меня крепко, дулся до самого вечера.

А на следующий день сбежал. В замке поднялся переполох; мы с опекуном и слугами побежали в город – беглеца искать, спрашивали о мальчике всех прохожих и, повстречав старьевщика, услыхали в ответ:

– Видел-видел. Час назад он с моим сыном на берегу гулял.

Мы бросились к реке, старьевщик следом, а за ним – еще полгорода.

И вот, пробежав милю вниз по реке, увидели мы мальчишек: плещутся голышом и смеются-заливаются. А на берегу куча одежды – лохмотья с кружевами вперемешку. Мы, разъяренные, мечемся по берегу, кричим,, чтоб выходили из воды немедленно, а они – ни в какую. Наконец, старьевщик вошел по колено в воду и вытащил упрямцев за шкирку. Стоят они перед нами в чем мать родила и ухмыляются лукаво. Графский опекун открыл было рот, чтоб графенка пожурить, да так и застыл. Старьевщик открыл было рот, чтоб отчитать сына как следует, – и тоже застыл. Дети, раздетые да начисто отмытые, были совершенно одинаковы – не отличишь. Видят, пострелята, что взрослые растерялись, и еще пуще зубы скалят.

– Эй, сынок!? – неуверенно говорит старьевщик. Но ни один не отзывается: понимают, хитрюги, что

открой они рот, их вмиг распознают.

– Пойдемте, монсиньор! – говорит опекун. А они оба головами мотают, точно немые. Гут меня осенило:

– Ну-ка, – говорю, – одевайтесь.

Я-то думала – разоблачу их. Но не тут-то было. Они похватали, что под руку попадется: один поверх рваной рубашонки сатиновый жилет нацепил, другой на кружевную рубашку рваный пиджачок напялил. Мы совсем растерялись.

Наконец, старьевщик с опекуном, рассвирепев, отвесили каждому по три удара палкой, думали – поможет, но мальчишки только заверещали. А верещат-то все одинаково, что графский сын, что бедняцкий.

– Кошмар какой-то! – сказал опекун. – Этак мы сейчас запутаемся и отведем в замок сына старьевщика, а графу суждено будет расти в нищете! Неужели никак нельзя их различить? Неужели мы, люди, так глупы?!

И вот стоим мы, головы ломаем, не знаем, как беде помочь, и тут, нарезвившись на приволье, с лаем выскакивают из ивняка Жак и Хьюберт. Несутся к нам, радостно тявкают и... дворняжка Жак безошибочно бросается к мальчику в сатиновом жилете, а породистый Хьюберт лижет лицо оборванца!

Уж теперь-то у нас сомнений не было. Переодели мы мальчиков, и старьевщик препроводил домой своего сынка, а опекун повел в замок графского сына. В тот вечер графенок и бедняцкий сынок получили на ужин одно и то же. Другими словами – улеглись спать на голодный желудок.

Но я одного не понимаю: как же собаки различили, кто есть кто? И неужто мы, люди, так глупы?